Пишите кровью и тогда поймете,
Что кровь правдива и всегда нова.
Линючие чернила не в почете
У выстрадавших право на слова!
Евгений Винокуров. 1957 г.

Официальные представители коммунистической партии и советской власти, в конце октября прошлого года, перед лицом всего мира признали факт существования в СССР внутренней эмиграции. И признали не один раз. Это произошло в дни травли кремлевцами писателя Бориса Леонидовича Пастернака, автора романа «Доктор Живаго» повести» Охранная грамота» и сборников чудесных стихов, награжденного Нобелевской премией.

Газета «Правда» 26 октября напечатала статью своего главного фельетониста Давида Заславского «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка. Автор этой статьи объявлял в ней Б. Пастернака, «сорной травой на советской почве», «одиночкой-индивидуалистом», «лишним человеком» и «внутренним эмигрантом».

«Выступавшие на собрании советские писатели, как Николай Тихонов, Валентин Катаев, Анна Караваева, Борис Полевой, Сергей Михалков и Александр Прокофьев, единогласно осудили предательское поведение Пастернака, гневно отвергая все попытки врагов представить его внутреннего эмигранта, как советского писателя».

Наконец, 29 октября на торжественном заседании в Москве, посвященном 40-летию Комсомола, первый секретарь этой молодежной коммунистической организации Владимир Семичастный, в присутствии Хрущева, сделал доклад, содержавший ряд ругательств и хулиганских выпадов по адресу Б. Пастернака. Между ругательствами докладчик «обронил» такие фразы, опубликованные затем в советской печати:

— «Почему не разрешить этому внутреннему эмигранту подышать капиталистическим воздухом, по котором он так тоскует и за который он высказался в своем произведении? Я уверен, что наша общественность одобрила бы это…»

Семичастному легко возразить:

— А почему бы вам не открыть границы СССР для всех, желающих из внутренних эмигрантов превратиться во внешних? Боитесь, что вместе с внутренней эмиграцией вся ваша общественность сбежит за границу?

Но,- увы,- в Советском Союзе никто, в том числе и Борис Пастернак, не может и не рискнет сделать публично подобное заявление. Это не позволяется коммунистической «свободой слова», контролируемой чинами советской тайной полиции. Когда этот контроль в какой-то степени ослабляется или в ней обнаруживаются перебои, все сказки советской пропаганды о самоотверженном всенародном строительстве коммунизма в СССР, единстве партии и народа, советском патриотизме и тому подобной чепухе сменяет горькая для коммунистов правда. В советские книги проскальзывают антисоветские высказывания. Народ сочиняет сотни анекдотов и частушек, направленных против красных угнетателей и палачей. Появляется подпольная литература. Распечатываются антикоммунистические песни. Все это делается. — в большинстве случаев тайно,- внутренней эмиграцией.

Назвав Бориса Пастернака внутренним эмигрантом, советская пропаганда, по приказу своих кремлевских хозяев, старается представить его одиночкой, индивидуалом. Это обычная коммунистическая ложь, грубо извращающая действительность в СССР. Внутренних эмигрантов там миллионы. Внутренняя эмиграция — это народ, не приемлющий коммунизма, страдающий от его экспериментов и борющийся против него.

Один из представителей этого народа Яков Михальский, типичный внутренний эмигрант на протяжении четверти века, оказался счастливее многих своих собратьев по перу. Ему удалось вырваться за границу и, приехав в Аргентину, он свободно и без всяких цензурных ограничений написал книгу о внутренней эмиграции в СССР. Название книги – «Враги человечества» соответствует вполне всему ее содержанию. Автор справедливо называет врагами человечества тех, которые, захватив ложью и насилием власть России, превратили подавляющее большинство ее населения во внутренних эмигрантов. Но в книге Я. Михальского есть главы, посвященные и иным врагам человечества: тем, которые в 1941 году вторглись в пределы нашей родины с целью порабощения ее и превращения в свою колонию.

Начав читать эту книгу, трудно от нее оторваться. Даже люди, прожившие десятилетия СССР, найдут в ней для себя много нового, интересного и неизвестно им. Перед читателем автор развертывает целую панораму советского бытия, составленную из десятков правдивых и ярких эпизодов, местами потрясающих до глубин души и сердца. Начав свое повествование еще с дореволюционных времен, автор доводит его до конца Второй мировой войны. Кровавая коммунистическая революция, Белое движение и его роковые ошибки, годы ленинской новой экономической политики(НЭП), крестьянские восстания, ужасы сплошной коллективизации, истребление советской властью национальных меньшинств, свирепые деяния чекистов, рабство под флагом строительства социализма, отголоски ежовской чистки на окраинах страны, фронтовая страда, массовая гибель советских солдат в атаках, обороне и госпиталях, немецкий плен, вступление военнопленных в Русскую освободительную армию, насильственная репатриация из Дании, — все это ярко отражено в книге Я. Михальского. Она представляет собою как бы литературную мозаику жизни народов России под гнетом врагов человечества, с каждым днем все более стремящихся распространить свою власть на весь мир. Только о тюрьмах и концлагерях не пишет автор. Он там не был. Изо всех сил старался не попасть туда, годами — как и многие другие, — кочуя по стране, ускользая на чекистских лап и скрываясь от советской власти. Книга написана простым и легким языком, без длинных рассуждений и стилистических выкрутасов.

«Доктор Живаго» и «Враги человечества», конечно, не равноценны и не сравнимы. У Бориса Пастернака за плечами десятилетия литературного творчества; у Якова Михальского за спиною десятилетия физического труда, бегства от советской власти и борьбы с нею при первой же, представлявшейся для этого, возможности. Михальский не профессиональный литератор. Но обе их книги искренни, направлены против кровавого коммунизма и дополняют одна другую. Михальский свободно и правдиво описал то, о чем Пастернак написать не мог и на что только намекает, хотя и во многих местах «Доктора Живаго». Оба автора — политические эмигранты и посвятили свои книги внутренней эмиграции в стране, захваченной врагами человечества.

Книга Якова Михальского автобиографична и документальна в большей степени, чем «Доктор Живаго». Переживания и похождения автора тесно связаны с судьбой многих действующих лиц его книги, олицетворяющих собою народы России, угнетаемые коммунизмом. Все эти люди насильственно, против их воли, принуждены к сосуществованию с советской властью. Но при первой же возможности они выражают свою непримиримость к ней и действуют против нее.

Читая книгу «Враги человечества», убеждаешься что внутренняя эмиграция в СССР существует и борется. По духу, мыслям и чувствам она родственна нам — политическим эмигрантам, находящимся в свободном мире. В грядущих боях против врагов человечества внутренняя эмиграция будет вместе с нами.

Михаил Бойков.Буэнос Айрес, февраль 1959 г.

От автора

Из крови, пролитой в боях,
Из праха обращенных в прах,
Из мук казненных поколений
Из душ, крестившихся в крови,
Из ненавидящей любви,
Из преступлений, исступлений
Возникнет праведная Русь,
Я за нее одну молюсь
И верю замыслам предвечным:
Ее куют ударом мечным,
Она мостится на костях,
Она святится в ярых битвах,
В безумных плавится молитвах.
Максимиан Волошин.

1920

В этой книге я описал то, что видел своими глазами и испытал под коммунистическим режимом в России, переименованной большевиками в СССР.

Во время Второй мировой войны волею судьбы пришлось мне покинуть родную землю и, подобно миллионам соотечественников, расстаться со своими родными, друзьями и знакомыми. И вот теперь, находясь в свободном мире, вне досягаемости правящей системы коммунизма, бесчеловечной и страшной, я свободен здесь, как и все другие люди; почувствовав себя независимым человеком. а не рабом коммунистических сатрапов, я постепенно восстановил свое душевное равновесие и благосостояние. Но вижу, мы и сюда, в свободную демократическую страну, протягиваются щупальца красного Кремля. И здесь нередко приходится мне сталкиваться с беззастенчиво-лживой коммунистической пропагандой; машина ее 41 год тому назад была пущена в ход Москва и до сих пор работает во всех углах земного шара; всюду разлагает она сознание масс и подрывает основы государственности свободных стран.

По существу, за последние четыре десятка лет, мало что изменилось на Родине нашей, в Кремле сидит все та же разбойничья шайка; время от времени меняются ее атаманы, но режим остается все тем же — преступным и подлым. Эта шайка, подобно чудовищному спруту, высасывает все достояние и богатство народов России. Значительная часть его расточается на содержание пропагандной машины, с помощью которой комунисты стремятся поработить весь мир, отравить сознание масс идеями атеизма и классовой ненависти, убить в сердцах веру в Бога, искоренить начала любви, солидарности, гуманизма. Однако, из истории мы знаем, что светлыми качествами обладали все ведущие народы мира и — в особенности — народ русский. Коммунисты стремятся заменить их эгоизмом, звериной злобой и человеконенавистничеством. Да не будет сего!

Бесчисленное множество борцов за лучшее будущее человечества задушил кровавый коммунистический режим за 41 год своего владычества. Многие миллионы их томятся в концлагерях, разбросанных по всему СССР, нуждающемуся в бесплатном рабском труде. Это делается не для блага народа, а для обогащения засевшей в Кремле шайки преступников и их подручных, захвативших власть в стране, а также для пропаганды коммунистической идеологии во всем мире.

Пролитая коммунистами кровь народов России затопила нашу великую страну и непрестанно взывает об отмщении. Вопли и стоны оставшихся в живых все еще доносятся из концлагерей и застенков советских тюрем, заставляя содрогаться сердца не только всех настоящих антикоммунистов, но и вообще порядочных людей. Мы не можем не отозваться на этот призыв о спасении; он побуждает нас к активным действиям, дает силу для борьбы с насильниками и палачами нашей Родины. Находясь среди свободных народов, мы обязаны открыть им глаза на истинную сущность Красного зверя, встать грудью на защиту правды и справедливости.

Освободившись от советского рабства, мне удалось побывать в разных странах Европы и Америки и увидеть своими глазами, как много хороших людей увлечено ложью коммунистической пропаганды. Все эти невинные люди, как малые дети, до сих пор неспособны понять, что коммунизм равносилен для них самоубийству. Они не сознают, что в случае прихода коммунистов к власти в их странах, они будут так же порабощены и ограблены, как и все народы России, — эти первые жертвы коммунизма, — а после Второй мировой войны и многие другие народы, ставшие очередными жертвами коммунистического Молоха, который не насытит своей утробы до тех пор. Пока не поглотит все человечество.

***

По своей профессии я не писатель и не журналист. Но все-таки решил запечатлеть на бумаге виденное и пережитое мною, чтобы поделиться им с моими соотечественниками. Ибо это-долг мой, как непримиримого борца с врагами человечества-коммунистами. Ведь, во-первых, я всегда считал и считаю своей нравственной обязанностью правдиво рассказать о злодеяниях большевизма, чуждого христианским нравам и обычаям моей Родины. И во-вторых, считаю себя обязанным почтить память друзей и единомышленников, вместе с которыми боролся за свободу и счастье народов России. Многие пали в эти неравной борьбе с поработителями Родины, завещав нам продолжать ее до победного конца. Mой святой долг, как и каждого антикоммуниста, выполнить их последнюю волю.

Выпуская в свет эту книгу, я хочу внести свою лету в общий фонд идеолoгической борьбы с мировым злом, избравший своим оплотом и орудием коммунизм. Надеюсь такие, что труд мой окажется полезным для будущего историка, которому будет нужен фактический материал о наиболее страшном периоде жизни народов России и свидетельства очевидцев — участников освободительной борьбы. «Божьи мельницы мелют медленно, но верно», — мы знаем, что настанет час, когда история произнесет свои беспристрастный приговор, заклеймив подлость и варварство коммунистической партии, разоблачив ее злодеяния по отношению ко всему человечеству.

Признаюсь, что мне с большим напряжением приходилось писать эти строки, после каждодневного тяжелого труда на фабрике. И все-таки несмотря на трудности, эта повесть нашего времени мною написана. Но для того, чтобы ее опубликовать, мне пришлось стучать во многие двери, обращаться к большим и малым издательствам, в том числе к издательству имени Чехова в Нью-Йорке и в институт по изучению истории и культуры СССР в Мюнхене. Но, увы, все эти двери оказались для меня запертыми — всюду я получал отказ. Только в издательстве «Сеятель», основанном в Буэнос Айресе Н. а. Чоловским, встретил я сердечный прием и полное понимание. В результате труд мой о злейших врагах человечества, наконец-то, смог увидеть свет Божий. За это я искренно благодарен издательству «Сеятель» и литератору(автору двух томов книги» Люди советской тюрьмы») М.М. Бойкову, который редактировал и корректировал мою книгу.

Яков Михальский. Буэнос Айрес, Январь, 1959 г.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1.
Каратели и партизаны

Родился я в 1908 году в селе крестьянина, недалеко от города Ардатова Симбирской губернии.

В Первую мировую войну мой отец был взят в армию, как ополченец и, после трех ранений демобилизован по чистой. За время пребывания в армии он встречался с сибиряками, которые ему рассказывали много хорошего о жизни в Сибири. Поэтому, вернувшись из армии, отец сразу же решил поехать в Сибирь. Забрав нас, пятерых малых детей вместе с матерью, он вскоре и выехал туда. Прибыли мы в город Канск. Здесь отец оставит нашу семью на постоялом дворе, а сам пошел разыскивать место, где бы можно было поселиться. Такое место было им найдено в 100 километрах от Канска. Там мы поселились и началась наша жизнь на новом месте.

Земли, леса и лугов вокруг было сколько хочешь, — и все это бесплатно. Но так как мы приехали с «голыми руками», то сначала работали у богатых крестьян, так называемых чалдонов, т. е. людей, родившихся в Сибири. Поработав у них некоторое время, мы быстро «встали на ноги» и начали вести свое собственное хозяйство. Однако, недолго удалось нам жить спокойно. Помешали этому революция и последовавшая за нею гражданская война.

После революции, как известно, в Сибири организовалась армия, во главе которой стал белый адмирал Колчак. Вначале она состояла, главным образом, из бывших военнопленных (чехов и словаков), затем ее ряды стали пополняться добровольцами и, наконец, было приступлено к мобилизации. Эти мобилизации следовали одна за другой.

Однажды зимой 1918 года приехала очередная мобилизационная комиссия и к нам, но ее деятельность у нас успехом не увенчалась. Агенты большевиков, проникавшие всюду, не оставляли без своего «внимания» даже самые глухие уголки Сибири. Большевики вели среди крестьян агитацию за то, чтобы те не давали своих в армию Колчака.

У нас крестьяне, собравшись толпой, заявили комиссии, что мобилизации не допустят. После непродолжительного спора комиссия уехала ни с чем. Однако, большевицкие агенты знали, что этим от мобилизации не отделаешься. Поэтому они немедленно разослали по ближайшим деревням нарочных с таким приказом:

«Всем совершеннолетним мужского пола завтра явиться в областной центр. За неявку будет строжайшее наказание.»

Когда на следующий день крестьяне съехались, им было объявлено:

— Кто хочет вступить в партизанский отряд, должен остаться здесь и не возвращаться в свои деревни.

Охотников нашлось человек сто. Остальных распустили по домам. Так в нашей волости был организован первый краснопартизанский отряд, во главе которого поставили некого Яковенко из сета Тасеева.

Изгнанная крестьянами мобилизационная комиссия доложила о случившимся колчаковскому штабу, находившемуся в селе Рождественском, в 25-ти километров от нас. В результате от туда был послан к нам карательный отряд для расправы с «нарушителями порядка». Однако, партизаны не дремали. В одной из деревень, по пути следования отряда, они устроили засаду и встретили его огнем. Завязалась перестрелка. Верх в ней заняли партизаны. Колчаковцы отступили и возвратились в село Рождественское.

На следующий день этот же карательный отряд приехал и в нашу деревню. Вместо того, чтобы переловить партизан и уничтожить в корне зародыш партизанщины, он расправился с крестьянами, которых большевицкие агенты созывали на свое антимобилизационное сборище: четырех крестьян повесили, а большинство молодежи выпороли плетьми прямо на снегу, при 40-ка градусах мороза. Когда каратели уехали, то на другой же день в нашей деревне почти не осталось мужского населения; в подавляющем большинстве оно ушло в лес партизанами.

Мне, тогда 10-ти летнему мальчишке, нечего было опасаться мобилизации, но я с ужасом наблюдал карательные и партизанские картинки. Отряды красных партизан росли, как грибы после дождя по всей Сибири, быстро превращаясь в полки и дивизии, воюя против колчаковской армии вплоть до прихода красных регулярных войск. Колчак, стремясь оттянуть силы большевиков с основного фронта гражданской войны, постоянно пополнял свою армию. Мобилизации и карательная «деятельность» стали нераздельными и беспрерывными. Карательные отряды разъезжали по незанятым партизанским движением деревням, вешали отцов, у коих сыновья были в партизанах, насиловали женщин и грабили все что под руку попадалось.

Зимой 1920 года в Сибирь пришла долгожданная здесь многими красная армия. Это произошло так быстро, что штабу колчаковской армии не удалось отступить и он попал в плен к партизанам. с колчаковцами расправились так же, как они расправлялись с другими.

Глава 2.
Красный цвет линяет

С приходом советской власти в Сибирь жизнь здесь пошла по-новому. После двух лет ужасной и беспощадной гражданской войны крестьяне вздохнули свободнее.

Большинство мужиков нашей волости коммунисты записали в партию, а молодежь обоего пола — в комсомол. Появились во множестве всевозможные агитаторы, культурники, пропагандисты. В каждой деревне строились клубы, открывались избы-читальни, ставились спектакли. Наибольшим успехом для мужиков пользовались те участники спектаклей, у кого на лбу кололи дрова или на груди разбивали молотом мельничные жернова.

Все эти «прелести» продолжались недолго. Советская власть со своим многомиллионным аппаратом служащих, чекистов и активистов проголодалась, а насытить их было некому. То ли мужики очень уж увлеклись спектаклями и партбилетами или по какой иной причине, но поля зарастали бурьянами в стране начался голод.

Немного позже нам стало ясно, что голод и концлагеря — это постоянные спутники коммунизма. А тогда, в начальный период советской власти, мы недоумевали:

— В чем тут загвоздка? Раньше было всего полно, а как пришли «товарищи», так все куда-то исчезло. Только и всего, что появилось множество агитаторов.

Что было делать советской власти? Как выйти из затруднительного положения? Выход найден быстро: повести наступление на мужика. Началось оно с продразверстки.

— Раньше такого не было, чтобы кто-то моим добром распоряжался, а тут — на тебе! Советская власть вроде, как народная, а народ грабит… Не дам хлебушка!

Агитаторам, призывающим сдавать хлеб, те крестьяне, у которых он был, заявляли:

— Не вы зерно сеяли и не вы урожай убирали. Хлеб — наш и нужен нам для прокорма. Стало быть, мы его никому и не дадим. За что мы боролись? За свободу, говорите? Так вот и не указывайте нам, что делать с нашим добром. Мы им сами свободно распорядимся.

Подобные «разговорчики» скоро надоели большевикам и они перешли к более энергичным действиям. Стали посылать по деревням продотряды, вооруженные винтовками, наганами и пулеметами. Это о них, Спустя несколько лет, писал советский поэт в своей «Думе про Опанаса»:

«По оврагам и по скатам

Коган волком рыщет,

Залезает носом в хаты,

Которые чище.

Глянет влево, глянет вправо,

Засопит сердито:

— Выгребайте из канавы

Спрятанное жито!

Ну, а кто подымет бучу-

Не шуми, братишка:

Усом в мусорную кучу,

Расстрелять — и крышка!..

Чернозем потек болотом

От крови и пота…»

Прибыли такие продотряды и в деревни нашей волости. Почти всех мужиков арестовали, партбилеты у них отобрали, а их владельцев посадили под замок в холодные амбары. Обеспечив себе, таким образом, свободу действия, продармейцы приступили к «изъятию продовольственных излишков». Ездили на санях с пулеметами по деревням, производили поголовные обыски и все найденное зерно или муку забирали. Эта операция длилась приблизительно неделю, а мужики, совсем недавно воевавшие за свободу, сидели в амбарах при 30-40 градусах мороза; возле амбаров стояли представители «рабоче-крестьянской» власти с винтовками и пулеметами. Когда все деревни были ограблены, мужиков из амбаров выпустили и отряд уехал.

Такие действия советской власти мужикам очень не понравились. По деревням люди стали говорить:

— Как же это так, братцы? Мы боролись за свободу, а с нами «товарищи» поступили, однако, по-свински. За берданки и топоры браться надобно.

Красный цвет коммунистических знамен в Сибири начал быстро линять. Мужики, — уже по старой привычке, — стали организовывать партизанские отряды и поднимать восстания против советской власти. Но советские пулеметы и здесь сделали свое дело: многие вчерашние красные партизаны поплатились жизнью.

Спектакли в те времена стали устраивать по сибирским деревням значительно реже, а мельничные жернова на груди не разбивали совсем. Советская власть была занята другим спектаклем – всероссийским, коммунистическим, кровавым.

Глава 3.
Шаг назад, два вперед

Ограбление крестьянства долго продолжаться не могло. Это было слишком опасно для еще не успевшей окрепнуть советской власти. Могло вспыхнуть всеобщее крестьянское восстание. Поэтому власть поторопилась отступить на шаг назад, чтобы затем сделать два коммунистических шага вперед. Была введена новая экономическая политика(НЭП). Мужики, получив некоторое облегчение в своем бедственном положении, по простоте душевной простили власти грабежи продотрядов и амбарное сидение. Жизнь, возрожденная частной инициативой, забила ключом и страна быстро оправилась от разрух и голода. Базары и магазины были переполнены самыми разнообразными продуктами и товарами.

До 1929 года наши мужики жили не плохо, но затем советская власть сделала два коммунистических шага вперед. Коммунизм есть коммунизм, и без голода, холода, концлагерей и народной крови ему существовать даже как-то непристойно. Что это за коммунизм, когда люди сыты, пьют самогон, концлагерей нет и расстреливать некого? Что же тогда делать чекистам и их кремлевским хозяевам? Ведь, не убивая людей, они не могут спокойно спать и теряют аппетит. Этим вампирам постоянно нужна кровь народная.

Главный из кремлевских вампиров, присвоивший себе клички: «Сталин» и «отец народов», в 1928 году придумал, еще невиданный в истории, способ укрепления власти и уничтожения людей, так называемую «коллективизацию сельского хозяйства». Эта выдумка преследовала две главные цели: выкачивание сельскохозяйственной продукции из деревни и уничтожение всех сопротивляющихся такому выкачиванию. Чтобы легче справиться с крестьянами, их разделили на девять категорий и некоторые из них натравливали на другие.

Коллективизации предшествовало, так называемое, «раскулачивание». У нас в районе оно началось зимой 1923 года(месяц и число точно уже не помню). В одну ночь были арестованы почти все зажиточные крестьяне и наиболее состоятельные люди из других слоев населения. Однако, некоторым из зажиточных удалось избежать ареста. Их кто-то предупредил о готовящемся варварском наступлении «коллективизации» и они, распродав свое имущество за полцены, скрылись из нашего района. Многие из арестованных зажиточных, так называемых «кулаков», были расстреляны, высланы в концлагеря или бесследно исчезли в застенках ГПУ.

Расправившись с подавляющим большинством «кулаков», представители власти взялись за «средняков», т.е. за крестьян средней состоятельности. У нас в районе крестьян разделили на следующие группы:

1)Батрак.

2)Маломощный бедняк.

3)Бедняк.

4)Маломощный средняк.

5)Средняк.

6)Зажиточный средняк.

7)Кулак.

8)Подкулачник (помогающий кулакам или сочувствующий им).

9)Шептун (одна из разновидностей антисоветских агитаторов).

В это же самое время правительство выпустило Государственный заем первой пятилетки, а в каждой деревне была создана комиссия по хлебозаготовкам. Работа по двойному ограблению крестьян закипела. Ежедневно в каждую деревню приезжали по 2-3 коммунистических уполномоченных и каждый из них созывал крестьян на собрание. Один уполномоченный добивался «проведения раскулачивания большевистскими темпами», другой — «стопроцентной подписки на заем».

Почти каждое утро созывалось батрацкое собрание, на котором выносили постановление — скольких и кого именно сегодня «раскулачить». Вслед за этим устраивалось собрание бедняцкое совместно с батраками и, наконец, средняцкое при участии батраков и бедняков. Делалось так для того, чтобы батраки «нажимали» на бедняков, а затем вместе с ними — на средняков. На совместном собрании батраков, бедняков и средников уполномоченный (обычно чекист) читал протоколы предыдущих батрацкого и бедняцкого собраний в предлагал их утвердить или же просто объявлял:

— Батрацкое собрание постановило раскулачить Иванова, Петрова, Сидорова и т.д. Бедняцкое собрание утвердило. Прошу поднять руку, кто против данного постановления.

Выступать против было рискованно, но все же находились люди из бедняков и средняков, пытавшиеся защищать ту или иную жертву.

— Да, какой там Иванов кулак. — говорили они, — Никогда никаких работников не держал. Работает день и ночь. Своим горбом хозяйство нажил.

Иногда, в таких случаях дело доходило до срыва собрания.

Когда поблизости не было уполномоченных или их прихлебателей, мужики вполголоса, а то и шепотом переговаривались между собой:

— Сегодня его раскулачат, а завтра меня. Стоит только какому-либо активисту пальцем указать, — ну и готово дело: пропал на веки вечные. Грех тяжкий человека ни за что губить…

Если собрание срывалось, то уполномоченный арестовывал несколько человек и отправлял их в районный центр. Там чекисты пускали в ход палку. Спустя несколько суток арестованные возвращались в деревню и потихоньку рассказывали соседям, что им пришлось перенести. После этого на собраниях, при упоминании уполномоченным лиц, предназначенных к «раскулачиванию», все крестьяне уже молчали и не возражали.

Бывали довольно часто и такие случаи:

Неопытный чекист — уполномоченный спрашивает на собрании:

— Кто за то, чтобы раскулачить Сидорова?

Все молчат и рук не поднимают. Чекист повторяет вопрос дважды и трижды, но никто не нарушает молчания. Уполномоченный переходит к другому вопросу:

— Кто за то, чтобы принять к выполнению план хлебозаготовок?

Опять все молчат. Чекист принужден закрыть собрание, но через полтора-два часа созывает его снова. На этот раз он, уже « подкованный» своими более опытными коллегами спрашивает:

— Кто против?

Таковых не находится и в протокол безмолвствующего собрания записывают:

Слушали:

О раскулачивании Иванова, Петрова, Сидорова.

Постановили:

Раскулачить.

Слушали:

О плане хлебозаготовок.

Постановили:

Принять план к выполнению.

Коротко, ясно и насильственно.

Глава 4.
Так «раскулачивали»

Техника «раскулачивания» была проста в отвратительна. Из районного центра приезжали два или три милиционера. Вместе с ними к избе семьи, намеченной в жертву, направлялись уполномоченный, прикрепленный к деревне и живший в ней безвылазно, и двое местных активистов из комсомольцев или уголовного элемента. За несколько дней до этого хозяина избы обычно арестовывали и в ней находилась только его семья, в большинстве случаев женщины и дети.

Вломившись в избу, стая партийно-комсомольско-чекистских зверей приказывала ее обитателям снять с себя одежду и обувь и заменить ее более рваной. непригодной уже к носке. На это давалось не больше 5-10 минут, а затем полуголых и полубосых, ни в чем не повинных женщин и детей выгоняли из их собственной избы на улицу; никакой еды брать с собой им не разрешалось. Подобные «операции» обычно производились в наиболее холодные месяцы сибирской зимы, когда морозы доходили до 40-45 градусов.

В своей жизни я наблюдая много ужасных картин, но до сих пор мне часто чудится самое ужасное из всего виденного: плачущие и замерзающие на улице женщины и малые дети, изгнанные коммунистами из их жилищ. Никто в деревне не мог помочь этим несчастным. Родные, соседи, знакомые не имели права дать «раскулаченным» кусок хлеба или теплый платок, пустить их в свою избу погреться или оказать медицинскую помощь заболевшему ребенку. Рискнувших на такую попытку называли «подкулачниками» и обвиняли в «связи с раскулаченными». Эти же обвинения предъявляли и тем, кто даже не помогал «раскулаченным», а просто осмеливался заговорить с ними.

Спасаясь от холода, изгнанные на своих жилищ женщины и дети заходили в какую-либо пустующую баню или конюшню и просиживали там по несколько суток, под охраной местных коммунистических активистов. Иногда эти активисты за взятки передавали пищу «раскулаченным» от их родных и знакомых. Часто бывали случаи привлечения местными властями к ответственности крестьян, во дворах которых «раскулаченные» нашли временный приют от холода.

Когда в деревне набиралась группа людей, достаточная по мнению местных властей для высылки, ее грузили в сани, запряженные худоконкой, т.е. наиболее истощенными лошадьми, еле передвигающими ноги и вывозили. В большинстве же случаев «раскулаченных» уводили пешком под конвоем чекистов. Мы тогда не знали точно, куда их гонят, но по деревням носились слухи:

«Раскулаченных угоняют далеко в тайгу. Отправляют на погибель. Власть решила их ликвидировать».

Впоследствии эти слухи подтвердились. Некоторым из высланных удалось бежать и тайно вернуться в родные места. Они нам рассказывали, что в пути большинство детей, слабосильных и больных вымерло от голода и холода, а остальные были заточены в таежные концлагеря и использовались на тяжелых работах. Конвоиры, сопровождавшие раскулаченных в тайгу, практиковались в стрельбе по тем из них, которые ослабевали и отставали. Измученные голодом и холодом люди часто за своими спинами слышали смех и крики тепло одетых, откормленных и полупьяных чекистов:

— Кто же так стреляет? Опять промазал!

— А ты стреляешь лучше?

— Конечно, лучше. Вот я тебе сейчас покажу меткость моего Винта. Глянь, как я того доходягу шлепну.

Раздавался выстрел…второй…третий.

Люди оглядывались, видели на дороге трупы, заметаемые снежной поземкой и, выбиваясь на последних сил, старались идти быстрее. Ужас гнал их вперед, пересиливая голод и холод…

Рассказывали нам и о других не менее страшных. Группы раскулаченных», пригнанных на побережье Дальнего Востока, грузили в трюмы небольших стареньких пароходов.

— Куда вы нас везете? — тревожно спрашивали подневольные «пассажиры».

— На остров Сахалин. Там будете работать на благо родины и заглаживать свои грехи, — перемигиваясь, отвечали члены команд пароходов, как на подбор с чекистскими квадратными физиономиями.

Такой пароход, нагруженный «раскулаченными», команда отводила на несколько километров от берега и, найдя в море мелкое место, топила, а сама пересаживалось на катер. Спустя несколько дней пароход поднимали с морского дна и производили «чистку», выбрасывая трупы в море. Затем этот корабль смерти отправлялся за очередной партией «пассажиров». Об этих казнях невинных людей я узнал от двух случайно спасшихся «утопленников»…

«Раскулачивание», с его ужасами происходило не только в наших сибирских деревнях, но и по всей стране. Советская власть погубила тогда миллионы лучших, наиболее хозяйственных и трудолюбивых крестьян.

Глава 5.
Хлеб или жизнь

Всем в мире известно выражение грабителей, ставшее классическим:

Кошелек или жизнь!

Советская власть, с первых же месяцев своего существования, несколько видоизменила грабительский «лозунг»:

Хлеб или жизнь!

Наибольшее претворение в советскую практику этот лозунг получила в те времена, когда по деревням начались хлебозаготовки.

В 19-летнем возрасте мне пришлось работать в местной комиссии по хлебозаготовкам. Меня избрали туда наши мужики, зная, что я не активист коммунистический, советскую власть ненавижу, ее бандитские методы не одобряю и, следовательно, не буду «нажимать» на выполнение плана. Кроме того, в моей биографии уже были два случая крупных столкновения с советской властью. Однажды я поспорит с чекистом так что тот, выхватив наган угрожал застрелить меня, потом меня судили за срыв собрания, но я выставил много свидетелей и был судом оправдан. За все это, несмотря на молодость, я пользовался уважением крестьян нашей деревни и избранный ими в члены комиссии по хлеба. заготовкам скоро стал ее председателем.

Собрания, как я уже писал, созывались у нас почти каждый день, а то и по два-три раза в день. Кроме участия в них, нам, как составу комиссии, приходилось просиживать и целыми ночами над планом хлебозаготовок. Из районного центра нам прислали плана, цифры которого были непомерно высоки. Деревня не смогла бы его выполнить, даже если бы вывезла не только все зерно, но в счет его — по весу — и солому. Правительственные уполномоченные нажимали на нас:

— Давай, выполняй план — и никаких гвоздей.

Одному из них я прямо заявил:

— План выполнить невозможно. Столько зерна нет в деревне.

Уполномоченные вызывали крестьян, стучали кулаками и рукоятками наганов по столу, требовали:

— Давай хлеб, душа из тебя вон!

— Нету хлеба. Сами голодаем. Скоро с голоду помирать начнем, — возражали им мужики.

— Ну и подыхаете, — черт с вами, — а план должен быть выполнен. Иначе пулю в затылок получите.

Все это было очень похоже на грабительское: кошелек или жизнь.

В ту же зиму большевистская партия послала в каждую деревню, так называемых, двадцатипятитысячников — городских коммунистов для более успешного выполнения плана хлебозаготовок. Приехал и к нам, один такой, по фамилии Еремеев, с виду человек довольно симпатичный, в возрасте приблизительно 45 лет. Он немедленно созвал собрание, поговорил с мужиками о том, чтобы они сдавали зерно, призывал выполнить план и т. д. Потом он вместе с нами, членами комиссии, просиживал ночи за работой и мы изо всех сил доказывали ему, что хлеба в деревне почти не осталось. Да он и сам это видел. В результате нам стало несколько легче, т. к. чекисты-уполномоченные теперь обращались непосредственно к нему. Он же спокойно и не без насмешливости отвечал им:

— Я изучаю этот вопрос и сделаю из него соответствующие выводы…

План хлебозаготовок нашей деревни был выполнен на 40 %.

Еремеев устроился на жительство в моей избе. Как-то вечером мы с ним ужинали и слегка подвыпили. Он мне начал говорить:

— Не понимаю, что творится о наша стране. Зачем нужны такие методы хлебозаготовок? Вот я побыл некоторое время в вашей деревне в вижу, что не только с нее нельзя ничего брать, но помогать ей надо. Я уже говорил об этом в райкоме, но там и слушать ничего не хотят. Зачем нас партия послала о деревню? Не понимаю… Завтра же я пошлю письмо в Ленинград, откуда меня сюда прислали. Все опишу, что творится здесь.

— Конечно напишите. И своим городским товарищам по работе сообщите, чтобы они знали, как теперь деревня живет, — посоветовал я ему.

— Напишу обязательно, — пообещал он…

Однажды, часов в двенадцать ночи, в ту избу, где заседала наша комиссия по хлебозаготовкам, вошел, не постучав в дверь, хорошо одетый по-городскому человек. На вид — чекист, запах от него — водочный перегар. Незнакомец, ни с кем не здороваясь, сел за стоя и, взяв в руки сводку выполнения плана хлебозаготовок, начал ее просматривать. В ней было три главных графы: 1) задание, 2) выполнение 8) недовыполнено. Так как я жил на краю деревни, то моя фамилия стояло в сводке первой; рядом с нею было указано в выполнение много задания: 40% т. е. столько же, сколько и у большинства жителей деревни. Незнакомец сразу же прицепился за мою фамилию:

— Привести сюда этого негодяя, подкулачника, срывщика хлебозаготовок! – заорал он так громко и так стукнул кулаком по столу, что мы все подпрыгнули. Тогда ленинградец Еремеев, искоса поглядывавший на незнакомца, спросил его:

— Вы кто такой?

Не ответив на этот вопрос, незнакомец продолжая кричать, брызгая слюной:

— Все вы негодяи, саботажники в кулацкие заговорщики! Вы арестованы!

Он ткнул пальцем в ленинградца и приказал ему:

— Сейчас же приготовить две подводы и разыскать уполномоченного. Все вы поедете в район. Я там с вами поговорю.

Еремеев встал из-за стола и объявил:

— Членам комиссии разойтись по домам, а завтра, в 8 часов утра, явиться на заседание. Вы же, — обратился он к незнакомцу, — за свои выходки и срыв заседания будете отвечать.

Тот, видя, что его здесь не очень боятся, вытащил из кармана какой-то документ и сунул его в руки Еремееву. Прочтя эту бумажку, ленинградец спокойно сказал:

— Нужно было сразу же предъявить документы и разговаривать по-человечески, а не орать. Кроме того, я просиживаю здесь целыми ночами и знаю положение деревни, а вы будучи не в курсе дел, набрасываетесь на нас, как на действительных контрреволюционеров.

Незнакомец снова закричал с прежней яростью:

— Прекратить разговорчики! Кто здесь председатель комиссии?

Я ответил ему.

— Немедленно обеспечить две подводы! Никому не выходить отсюда! — приказал он. — Вы арестованы!

После этого Еремеев уже больше не возражал, а лишь отвечал на его вопросы. Я послал одного из членов комиссии за подводами и те вскоре прибыли. За этот короткий промежуток времени произошел следующий эпизод:

Незнакомец опять взял в руки хлебозаготовительную сводку и ткнул пальцем в мою фамилию:

— Привести сюда этого саботажника! Кто он?

Я ответил:

— Это моя фамилия. Стало быть и я сам тут налицо.

— Т-ты?

На мгновение незнакомец даже задохнулся от ярости, а потом прохрипел сдавленным голосом:

— Ты не председатель комиссии, а кулацкий заговорщик. Завтра же сдашь все до зерна.

Члены комиссии, один за другим, вылезли из-за стола и сбились в углу комнаты. За столом остались только Еремеев, я и неистовствующий незнакомец. Было уже около двух часов ночи. Незнакомец вызвал в избу нескольких крестьян по списку н начал их «обрабатывать». Он так кричал на них, так ругал и оскорблял, что бедняг сразу бросало в дрожь и волосы на головах у них вставали дыбом, как будто этих «счастливых советских граждан» привели не к «партийному товарищу», а на расстрел или в тюремную камеру. В заключение он объявил каждому из них:

— Завтра же ты должен вывезти всю задолженность до последнего килограмма, иначе будет тебе плохо, очень плохо.

Вызванные им подводы стояли на улице. Подводчики мерзли возле них, предпочитая сибирские морозы начальственной ругани. Выкричавшись и устав от своих криков, незнакомец бросил короткое приказание:

— Принести соленых огурцов!

Ему принесли целую миску и он съел их все без хлеба. Из этого мы заключили, что незнакомец был изрядно пьян. Сожрав огурцы, он вылез из-за стола, вышел из избы и, сев в сани, приказал кучеру себя куда-то везти. Убедившись что он уехал из нашей деревни, мы стали расходиться по домам. Прощаясь с Еремеевым, я спросил:

— Кто это был?

Он ответа неохотно и угрюмо:

— Крупная шишка, Краевой уполномоченный по хлебозаготовкам. Приехал из Ново-Сибирска нас попугать и подогнать…

На следующий день ленинградец Еремеев поехал в районный центр и оттуда уже не вернулся. Больше я никогда его не видел. Предполагаю, что его там арестовали…

Постепенно «темпы хлебозаготовок» стали затихать, кампания по выкачиванию зерна из деревень закончилась. Хлебозаготовительные комиссии были распущены. Коммунистическому правительству они больше не требовались. Деревня советской властью была ограблена.

Боже мой, Ты любишь всех страдающих,

Знаешь все, что будет, наперед;

Научи в моей молитве чаще,

Вспоминать обиженный народ…

Н. Водневский

Глава 6.
Взаймы государству

Сельский совет находился в трех верстах от нас, в другой деревне. Председатель его каждый день приезжал к нам с облигациями Государственного займа.

— Граждане, будьте сознательными! Приобретайте облигации Госзайма. Дайте деньги взаймы государству, — уговаривал он мужиков.

Почти каждый из уговариваемых отвечал одинаково:

— Не на что подписываться. Денег нету. Хлеб за деньги покупать приходится, чего раньше у нас никогда не бывало.

Каждый день председатель возвращался к себе домой из нашей деревни с непочатой пачкой облигаций. Это было только начало «займовой кампании» ан у нас люди не боялись предсельсовета, распространявшего облигации. Они пока еще не успели испугаться Госзайма.

Но вот однажды вечером предсельсовета приехал к нам в сопровождении двоих незнакомцев. Они созвали на совещание деревенский советский актив и там совместно решили сколько кому дать облигаций «на строго добровольных началах». После этого было созвано общее собрание крестьян, но в другой избе, состоявшей из двух комнат. Хозяина этой избы «попросили» не очень вежливо:

— Освободите на время помещение!

Наши мужики недоумевали:

— Почему нас сгоняют на собрание именно в этот дом, а не в тот, где было совещание актива?

Скоро, все разъяснилось. В двухкомнатной избе приехавшие с председателем, чекисты, никого собрания не устраивали, речей не произносили, никого не агитировали и голосовать не призывали. Они все оборудовали иначе. Мужиков оставили в одной комнате, а сами расположились в другой. В дверях между комнатами поставили двух активистов и начали по списку вызывать мужиков поодиночке:

— Такой-то, заходи!

Вызванный входил из одной комнаты в другую и его взору представлялась следующая картина:

За столом — предсельсовета и двое чекистов. На столе — стопка облигаций и наган. Рядом коптящая керосиновая лампа.

Один из «тройки» совал вошедшему облигаций за пазуху, а другой карандаш в руки. Все трое разноголосым хором торопливо требовали:

— Давай! Подписывайся! Не задерживай! Другие ждут!

Если ошеломлённый «подписчик на заем» пытался отказаться от облигаций, ему многозначительно указывали на револьвер. Расписавшемуся в получении облигаций не позволяли долго задерживаться в избе. Двое активистов быстро выволакивали его на улицу, чтобы он не успел рассказать другим, как берутся деньги «взаймы государству».

Так облигации государственного займа были в нашей деревне раскулачены на один час. Потом газеты писали о том, как успешно у нас прошла подписка на заем и с какой охотой крестьяне брали облигации. Помню до сих пор одну из газетных фраз:

«Некоторым в этой деревне облигаций даже не хватило».

Потом предсельсовета собирая деньги среди «подписчиков».

— Возьмите обратно ваши облигации. У меня на них денег нет, — говорили ему некоторые из крестьян.

Предсельсовета отвечая вам, ухмыляясь:

— Нет, браток это дело не пройдет. Подписался — так плати…

От моей красавицы несчастной

Проклиная каторжный режим,

От чумы мучительной и красной

Я ушел под именем чужим.

Обо мне не знают на чужбине,

Да и я не знаю ни о ком.

Не кадил я ленинской богине,

Не кормился диким молоком.

Не принял душевного застоя

Я — Сибири русский вольнолюб!

Я умру замученным, но стоя,

Заслужившим воинский салют.

В. Булин. 1954г.

Глава 7.
Людей сгоняют в колхоз

Когда у вас хлебозаготовки закончились, а облигации займа «подписчики расхватали», наши мужики думали, что вот теперь они хоть немного отдохнут от советских насилий и грабежей. Но не тут-то было. «Папаша народов» и его кремлевская шайка начали еще одну очередную атаку на крестьянство: коллективизационную. Сначала организовывали полеводческие товарищества для совместной обработки земли, а затем превращали их в колхозы, т.е. коллективные хозяйства.

По приказу райкома и райисполкома у нас специально объединили сельскохозяйственный инвентарь и тягловую силу, создали общий семейной фонд и стали готовиться к совместной обработке земли. К нам в деревню приехал специальный уполномоченный, созвал собрание и прочтя на нем устав полеводческого товарищества, предложил общим голосованием избрать председателя.

За мою кандидатуру на собрании было голосов больше, чем за другие. Таким образом я стал председателем полеводческого товарищества, хотя некоторые деревенские активисты и выступали против меня, заявляя, что я антисоветски настроен и имею не бедняцкое, а средняцкое хозяйство.

На следующий день мы приступили к сбору семенного фонда: ссыпали все семена в один амбар. Затем переписали весь сельскохозяйственный инвентарь в тягловую силу, т.е. лошадей.

Деревня наша как бы замерла. Все работы в ней приостановились. Многие семьи, предчувствуя недоброе начали резать свой скот и есть мясо.

Не успели, однако, мы переписать всех лошадей и машины, как пришел новый приказ: сплошная коллективизация с ликвидацией кулачества, как класса. Снова собрания и голосования. Меня выбирают в председателя колхоза, а кандидаты советского актива при голосовании проваливаются вторично. Но активисты уже успели наговорить на меня уполномоченному, что я всегда выступаю против советских мероприятий и защищаю зажиточных крестьян. Выслушав все это, чекист — уполномоченный заявил:

— Михальский для поста председателя не подходит. Он может остаться, как член правления, а председателя я вам сам намечу.

И наметил одного из активистов. мужики возмутились. Начали протестовать и кричать:

— Зачем тогда голосование устраивать, если наши голоса не действительны? Что это за порядки? Хотим и председатели Михальского.

Уполномоченный вскочил с места и заорал:

— Я знаю, что делаю! А если кто попробует нам мешать и ставить палки в колеса, то для таких у нас хватит свинца и пороха.

Мужики притихли и больше не возражали.

Так председателем нашего колхоза стал один из активистов — вор и пьяница, которого ненавидела вся деревня. На этом же собрании был прочтен устав сельскохозяйственной артели, т.е. колхоза.

На следующий день приступили к «действу». Каждый колхозник должен был внести 5 рублей в фонд капитала колхоза. Оборудовали общие дворы, согнали лошадей в общую конюшню. Остальной же скот оставили до лета у хозяев. Когда стали переписывать скот, то оказалось, что и половины его нет в наличии. За одну ночь многие хозяева успели порезать свое их коров и свиней. Объединили у нас также телеги, сани и теплую одежду, главным образом тулупы.

С нашими лошадками в первые колхозные дни получились беда и смех. Как вырвется, бывало, из общего двора какой-нибудь конек или кобылка, то сейчас же мчатся к себе «домой», в бывшую конюшню. Наблюдая это, люди смеялись и говорили:

— Не хочет скотинка советского колхоза…

Из всей деревни не пошли в колхоз только четыре двора. Это были самые бедняки, почему-то очень уж невзлюбившие советскую власть, но и не боявшиеся, что их могут «раскулачить».

…- Я думаю, коллективизация была ложной, неудавшейся мерою и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать, и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности. Отсюда беспримерная жестокость ежовщины, обнародование не рассчитанной на применение конституции, введение выборов, не основанных на выборном начале…

Борис Пастернак, «Доктор Живаго».

Глава 8.
Председательский рукав

Председатель нашего колхоза где-то нашел подкладку от старого рукава. Один конец он завязал и в этот самодельный мешок сложил «неделимый капитал» колхоза. Приходя утром в избу, где собирались члены правления колхоза. председатель доставал из кармана рукав, разворачивал его и начинал пересчитывать деньги, передвигая на счетах костяшки. Этот подсчет выглядел так:

Председатель вынимает из рукава рубль, другой, третий. Передвигает на счетах костяшки одну, другую, третью. Разглаживает на колене все три рубля, прячет их в карман и снова лезет в рукав. Конец рукава, висящего у него между колен, лежит на полу и поэтому председателю все время приходится нагибаться. Он пыхтит, сопит и считает, настороженно поглядывая по сторонам: а не смеется ли над ним кто-либо?

Но колхозники, собравшиеся в избе с раннего утра, угрюмы. Они обеспокоены своим новым колхозным положением. Хмуро переговариваются вполголоса, смеха и шуток не слышно.

Один из колхозников обращается к председателю с таким-то вопросом. Тот отвечает и вдруг взрывается руганью:

— Ах, чтоб тебя, так твою, разээтак! Забыл… опять забыл…

У председателя слабая память. Каждое слово, обращенное к нему, сбивает его со счета. Поэтому ему и приходится пересчитывать с утра до вечера колхозный «неделимый капитал». Узнав об этой слабости «колхозного вождя», мужики никогда не давали довести ему счет до конца.

Почему же предколхоза считал деньги не дома, в спокойной для него обстановке, а на глазах у людей? Он хотел чтобы ему колхозники больше доверили, чтобы они видели, что он пока еще не растратил и не пропил «неделимый капитал»…

В романе советского писателя Николая Вирта «Крутые горы», изданном в 1933 году, рассказывается об одном колхозном собрании. Секретарь областного комитета партии Бубриков привез туда Строганова, рекомендованного этим комитетом на пост председателя колхоза, но колхозники не желали его выбирать. Их собрание выглядело так:

«Собрание это и поныне считается Черниговской области из ряда вон выходящим: оно длилось двадцать девять часов, и Бубриков не дал возможности людям отдохнуть хотя бы час, решив взять их измором: прием, которым иные районные деятели широко пользовались. Уже под самый конец собрания, когда половой людей, не выдержав, разошлась по домам, половина оставшихся спала, а остальных Бубриков довел своими речами до отупения, дал наказ счетчикам собрать столько голосов, сколько надо, и они считали не только поднятые руки бодрствовавших, но и протянутые ноги спавших».

Глава 9.
«Головокружение от успехов»

Зима 1989 года приближалась к концу.

Однажды в зимний вечер в правление нашего колхоза приехал председатель сельсовета. Войдя в правленческую избу, он бросил на на стол с десяток небольших книжонок и сказал председателю колхозa:

— На вот. Почитай-ка.

Председатель взял их и начал перелистывать. Мужики, бывшие в это время в избе правления, особенного внимания на книжки не обратили, полагая что это какие-нибудь новые партийные инструкции, относящиеся к колхозной чехарде. Правда, на обложках книжек, было напечатано интригующее название: «Головокружение от успехов», но оно ничего необычайного, на первый взгляд, не означало, т. к. в те времена головы кружились у всех.

Раскрыв одну из книжек, председатель начал ее читать про себя и вдруг разинул рот и заморгал глазами. Рукав с «неделимым колхозным капиталом» вырвался у него из рук и физиономия его приняла настороженное и даже несколько растерянное выражение. Заметив это, колхозники подступили к нему:

— А ну, дай и нам почитать.

Но предколхоза, крепко зажав пачки книжек в руках, замахал ими на колхозников и начал возражать:

— Погодите. Тут что-то непонятное пропечатано. Сперва их нужно в правлении проработать, а уж после зачитать всем.

Начался спор, но его прекратил предсельсовета, поддержавший требование колхозников.

— Нечего эти книжки предварительно прорабатывать, а нужно сейчас же зачитать, — сказал он.

Услышав это, все колхозники сгрудились у стола. Даже те из них, которые, сидя на полу, раскуривали самокрутки, быстро погасили их, поплевав на пальцы, и встали на ноги. Лица у всех выражали любопытство, настороженность и тревогу. Мужики почувствовали, что в книжках, принесенных председателем сельсовета, есть что-то для них интересное.

Взяв одну книжку, я начал читать ее вслух. Это была статья Сталина «Головокружение от успехов». В ней «отец народов» присущим ему «суконным языком», но в весьма туманных и казуистических выражениях, подводил итоги колхозного строительства на данном этапе. Он утверждая, что коллективизация сельского хозяйства вызвала необычайный энтузиазм среди крестьян, валом повалившихся в колхозы и что страна вступает в период «сплошной коллективизации». Далее в статье отмечалось, что не везде коллективизация проводилась на добровольных началах, что у «некоторых партийных товарищей началось головокружение от успехов» и они допустили «ряд перегибов»: вовлекали крестьян в колхозы насильственно, репрессировали сопротивлявшихся этому, обобществляли мелкий скот и птицу и т. д. Сталин напоминал, что вступление крестьян в колхоза должно быть исключительно добровольным. Эта статья была хитрым и подлым трюком кремлевской шайки, опасавшейся всеобщего крестьянского восстания, — Сталин и его окружение свою вину за разгром российского крестьянства и насилия над ним сваливали на головы «низовых партийных работников», выполнявших приказы коммунистических главарей.

Наши мужики, — как впрочем и во многих других районах СССР, — поняли эту статью по-своему. Люди, собравшиеся в правлении колхоза, сначала взволнованно перешептывались между собой. По вырывавшимся из их шепота словам и фразам можно было определить, что их больше всего интересуют возможности выхода на колхоза и возвращения к индивидуальному хозяйству. Потом кто-то из них громко выкрикнул вопрос:

— Кто это написал?!

— Написал…Сталин,- запнувшись отвечал предсельсельсовета.

— Значит это правда? И можно на колхоза выходить? Свое имущество из него забирать тоже можно? И ничего за это не будет? — засыпали его вопросами.

— Правда,-произнес предсельсовета, низко опустив голову, и добавил:

— У нас в деревне почти все уже из колхоза разошлись.

Обрадованные этим сообщением мужики, заговорили наперебой:

— Ежели так, то медлить нечего.

— Давайте и мы расходиться.

— Делится надобно поскорее, а то уже и так в колхозе многого из наших вещей не хватает.

— А чего не хватает-то?

— Ну, вожжей, веревок подойников и всякого такого…

Толпою пошли мужики на конюшни и за какой-нибудь час все общие дворы опустели. Колхоза как бы и не было. Лишь один председатель его да двое активистов остались в колхозе. Им, собственно, не с чем было из него выходить. До вступления в колхоз они ни скота, ни сельскохозяйственного инвентаря не имели. Вскоре эти «три стойких колхозника» собрались в правлении на какое-то совещаниеи, подвыпив там, подрались. После этого они тоже «выписались из колхоза».

Таким образом, с колхозом в нашей деревне было покончено, но — увы — ненадолго.

Лето 1929 года для крестьян прошло более или менее спокойно, но начались мучения крестьянок. Каждому крестьянскому хозяйству был дан «твердый план» сдачи государству молока, яиц и шерсти. Такие «планы» давались даже тем, у кого во дворах и живности никакой не было. Ежедневно крестьянок сгоняли на собрания и требовали:

— Давайте молока, яиц и шерсти!

Эти собрания в требования очень скоро смертельно надоели нашим женщинам и часто вызывали всякие эксцессы. Помню, как на одном собрании пожилая женщиина долго слушала разглагольствования партийного оратора о сдаче сельхозпродуктов, а потом попросила слова у председателя. Тот охотно разрешил ей выступить, полагая, вероятно, что она тоже будет призывать к выполнению «плана» т.к. принадлежала к беднейшей части населения деревни. Эта женщина подошла к столу, где заседал президиум собрания, приподняла спереди подол юбки и, похлопав себя по животу, сказала:

— Вот есть у меня немного шерсти. Могу ее сдать государству. А яиц и молока нету. И на них вы не надейтесь.

Затем она плюнула в президиум и крикнула:

— Все вы гады плюгавые!

Крикнула и ушла с собрания.

Мы все думали, что ей не сдобровать, но ее п чему-то не тронули. Чекист-уполномоченный, вероятно, дело против нее не возбудил.

Ранней осенью того же года официально была объявлена «сплошная коллективизация». Мне тогда случайно удалось устроиться приказчиком в кооперативную лавку и меня уже не тянули в колхоз и на крестьянские собрания. Но все же, живя и работая в деревне, я наблюдал все ужасы новых «головокружений от успехов»: раскулачивания, насилия над людьми и отнюдь не добровольное вовлечение их в колхозы.

К весне 1930 года поголовье скота в крестьянских хозяйствах стало катастрофически уменьшаться. Лошади, например, вымерли от бескормицы на 50 %, a остальные еле стояли на ногах. Поля наполовину остались незасеянными; сев продолжался около двух месяце; затяжка посевных работ и плохая обработка земли судили неурожай. Многие крестьяне в деревнях предчувствовали голод и в этом, — как оказалось впоследствии, — не ошиблись : с 1931 по 1938 год миллионы людей в СССР умерли голодной смертью.

…Он пришел в Москву в начале НЭП, самого двусмысленного и фальшивого из советских периодов. Он исхудал, оброс и одичал еще больше, чем во время своего возвращения в Юрятин из партизанского плена. По дороге он опять постепенно снимал с себя все стоящее и выменивал на хлеб с придачею каких-нибудь рваных обрезков, чтобы не остаться голым… Половина пройденных им селений была пуста, как после неприятельского похода, поля покинуты и не убраны, да это и в самом деле были последствия войны, войны гражданской…

Борис Пастернак, «Доктор Живаго».

Глава 10.
Партизаны разочарованы

Это неожиданное для меня событие произошло весной 1930 года. Мои хорошие приятели как-то пригласили меня в один дом:

— Приходи. Есть важное дело. Обязательно приходи…

Когда я пришел в назначенное место, там уже собралось пять человек. Все они были в прошлом красными партизанами, воевавшими против Колчака. Я среди них оказался самым младшим по возрасту. Первым заговорил В., бывший командир одного из краснопартизанских отрядов:

— За что мы боролись, товарищи, десять лет тому назад? За свободу и справедливость. А что получили? Ничего. Власть обманула нас. Вместо того, чтобы дать народу свободу и устроить жизнь на основах справедливости, как это было обещано, нам показали шиш. Наше правительство превратилось просто в какую-то шайку разбойников. Того, кто работал день и ночь, и кормил всю Россию, уничтожают физически, а кто всю свою жизнь воровал, убивал и пьянствовал, — такого ставят к власти. А самое страшное — создают второе крепостное право. Вместо того, чтобы советоваться с народом, ему показывают наган. Арестовывают кого попало без всякой на то причины. В милиции бьют беспощадно абсолютно ни за что, да еще приказывают избитым молчать про это. Так жить дальше невозможно. Мне кажется, что мы должны что-то предпринять… Я собрал вас как надежных людей и надеюсь что все сказанное тут пока что останется между нами, — конечно, до поры до времени, а дальше будет видно…Кто что скажет еще?

Все тяжело завздыхали, начали закуривать самокрутки, и некоторое время сидели молча.

Наконец, я попросил слова и смазал следующее:

— Да, вы воевали за свободу справедливость, но той свободы, которую мы имели до революции, нам больше не видать. Нас обманули, как малых детей. До революции мы в Сибири, — сами знаете, — бесплатно пахотной земли имели сколько хочешь. Лес и луга тоже были у нас. А свободы было еще больше. Спросите своих отцов: часто ли они видели в деревне полицейского? Да некоторым из них, прожившим целый век, так и не пришлось увидеть что из себя полицейский представляет. Что же касается культуры, то до нас -сибиряков таежных — она действительно доходила с трудом. Но вот теперь ее и вовсе нет; это я не собираюсь никому ставить в укор, а только хочу вам напомнить о том, кто и как нас обманул. И я вполне согласен с товарищем В., что так жить, как мы живем, больше невозможно.

После меня выступил еще один из присутствовавших на нашем совещании.

— Ты прав, — сказал он, обращаясь ко мне, — То, что мы раньше имели, нам уже не видать. Но вот насчет обмана я не совсем согласен. Во время революции и гражданской войны ты был мальчишкой и поэтому легко пережил их. А вот мне при колчановщине было 18 лет. Когда приехал карательный отряд, то многим, а в том числе и мне, дали по 25 горячих ни за что ни про что. А кое-кого и повесили,- тоже ни за что. После этого и ты пошел бы куда угодно, лишь бы не получать еще таких «подарков». Нет, нас не только обманули, во обе стороны — красная в белая — плетьми и расстрелами заставили воевать против нашей воли и той свободы, какую мы раньше имели…

Со словами моего «оппонента» я согласился. Ведь, будучи мальчишкой, я собственными глазами наблюдал «картинки» гражданской войны.

Затем В. заговорил снова:

— Оба вы правы. На все сто процентов. А что то, проходит, уже не возвращается… Давайте перейдем к . Чтобы нас не секли и не расстраивали вновь, — а такие случай по деревням бывают, -нужно что-то предпринять. Я вам кое-что сообщу под секретом. У нас уже есть здесь небольшая организация и мы имеем связи с большими военными людьми, которые в прошлом были нашими товарищами по партизанщине. Когда наступит подходящий момент, они, надо полагать, организуют большое вооруженное восстание против советской власти. Так как они в прошлом наши друзья, то предложили нам принять участие в этом деле. Мы в с вами уже договорились, что «так в жить невозможно». Все вы с этим согласны. Поэтому наша задача теперь — подыскивать надежных людей и втягивать, — как можно больше крестьян в нашу организацию. Но сами знаете, что нужно быть очень осторожными. Когда все будет готово, то возможно, что вооруженное восстание вспыхнет по всей Сибири. Оружием нас обещали обеспечить…

С волнением выслушали мы это сообщение. С волнением, но без страха. В заключение В. сказал:

— Необходимо, чтобы все, сообщенное мною вам, пока что оставалось в строжайшей тайне.

Глава 11.
Восстание

Пропаганды восстания среди крестьян много не требовалось. Стоило лишь нам сообщить о наших планах тому или другому человеку из наиболее надежных, как уже на следующий день сказывались результаты: крестьяне различных деревень с восторгом принимали вести о готовящемся восстании. За месяца об этом три узнали почти все крестьяне окрестных деревни и с нетерпением ожидали, когда же оно начнется.

Советская власть в это время все более прижимала крестьянство. В результате крестьяне во многих деревнях волновались и требовали от нас «поскорее взяться за топоры». Однако, подготовка восстания затяну с той целью, чтобы вовлечь в него как можно больше народа. Как выяснилось впоследствии, оно подготавливалось по всей Сибири и охватило почти всю ее в 1931 году.

Слухи, — вместе с сообщениями сексотов, — о то не готовящемся крестьянском восстаний дошли, конечно, до ГПУ и чекисты, летом 1930 года. начали выставлять по ночам в деревнях охранные посты. Однажды и мне пришлось «стоять» на таком посту. председатель сельсовета вызвал меня с места работе и заявила сетей и вы ее моим Председатель сельсовета вызвал меня с места работы и заявил:

— Сегодня вы с моим секретарем пойдете на дежурство!

— На какое? — спрашиваю я.

Он объяснил:

— Мне прислали приказ из райцентра выставлять ночью посты. Всех прохожих и проезжих эти посты должны задерживать и проверять, выясняя кто они такие и куда направляются…

Сельсоветский секретарь и я получили винтовки и отправились на перекресток дорог, бывший в одном километре от деревни. Разостлали на траве захваченные с собой кое-какие тряпки, легли и молчим. Через несколько минут я спрашиваю секретаря:

— Зачем посты выставляются?

Он объяснил мне причины этого так же, как в предсельсовета, а затем добавил:

— Много кулаков разбежалось из лагерей. Ночью они могут напасть на советские учреждения. Так нам сообщили из райцентра.

— Ну, а если, допустим, на нас пойдет группа человек, этак, на пяти? Будешь ты в них стрелять? — спросил я.

— Никто на нас не пойдет, — ответил он. — Это так, просто от нечего делать выставляют посты.

Его я знал с детства. Он придерживался нейтральных взглядов по отношению к советской власти, но все же не был ею доволен. Ответ его на мой вопрос о постах не удовлетворит меня и я решил поговорить с ним по душам. Для начала разговора спросил:

— Как ты думаешь: крестьяне довольны колхозами?

— Конечно, нет. Кто же колхозами доволен, — угрюмо пробурчал он. — А ты чего об этом спрашиваешь?

— Да вот потому, например, что крестьяне могут восстать против колхозов. Возьмут в руки топоры и вилы и пойдут добывать себе свободу. Стал бы ты в них стрелять?

— А ты? — вопросом ответил он мне.

— Нет, — решительно сказал я. — Как я могу стрелять в тех , среди которых, может быть, идут кой отец или брат? Притом же я сам крестьянин. Стало быть, отлично знаю, как теперь крестьянству живется. С нас дерут по семь шкур. И после этого мы должны стрелять сами в себя? Это абсурд.

— Я тоже не стал бы стрелять, — после некоторого раздумья произнес он. — Но есть люди, которые будут стрелять в отца и брата.

— Это не люди, а враги человечества и их немного, — возразил я ему…

Так мы проговорили всю короткую летнюю ночь и никого из подозрительных проезжих и прохожих не видели.

Наша подпольная организация просуществовала почти год. Многие крестьяне знали о ней, но никто не выдал никого на нас. Поэтому чекистам нашу организацию раскрыть и не удалось.

В ночь на 5-е июня 1981 года, наконец-то, началось долгожданное всеми нами народное восстание. В одной из деревень собралось до пятисот крестьян. Все они вооружились чем попало, но у большинства были винтовки. Это было «партизанское оружие», спрятанное в ямах после окончания гражданской войны. Теперь бывшие красные партизаны выкопали его из ям, начиная восстание против той власти за которую когда-то боролись.

Повстанцами было сделано знамя из красного полотна с белыми буквами на нем:

Да здравствует свободный труд на освобожденной земле!

Утром 5-го июня восставшие пошли по деревням. В тех деревнях, через которые они проходили, к нам присоединились все от мала до велика, от подростков до седых стариков.

Придя в большую деревню К., мы решили задержаться в ней и устроить митинг. Райисполком находился в 18-и километрах от этой деревни и там советское начальство уже узнало о том, что у вас происходит что- то необыкновенное. Из районного центра в деревню К. было послано два легковых автомобиля с чекистами, чтобы узнать в чем дело. Они прибыли как раз к началу митинга, под конвоем нескольких повстанцев на выставленных нами постов для наблюдения за подступами к деревне. Чекистов было шестеро, — все в форме ГТУ.

— Что вам тут нужно? -спросили мы чекистов.

— Нас послали из райисполкома узнать в чем здесь дело и поговорить с вами, — ответил один из них.

— Говорит, с вами мы будем после митинга, — было объявлено им…

Первый на митинге выступил возглавитель восстания. Он был из крестьян, в возрасте дет около пятидесяти, малограмотный и говорил очень мало. После него выступило несколько рядовых повстанцев. Все они говорили против колхозов и советской власти:

— Не за колхозы воевали мы в гражданскую войну. Колхозы — это второе крепостное право. Так, как мы живем, больше невозможно жить. Нас советская власть измучила вконец. Слова сказать нельзя, — тут же арест и палка, а то и расстрел…

Попросил разрешения выступит в один из чекистов. Ему разрешили. Когда он начал уговаривать повстанцев, чтобы они сложили оружие и разошлись по домам, весь митингзаволновался, со всех сторон раздались крики возмущения и протеста. Чекист говорил не долго, по-видимому боялся распространяться. После него слово предоставили мне. Я говорил немного больше предыдущих ораторов и закончил свою речь такими словами:

— Долой насильников, примазавшихся к завоеванию свободы русский народом и втоптавших в грязь не только завоеванное, но даже и самих завоевателей! Да здравствуют свобода и справедливость на нашей освобожденной Родине!

В ответ грянуло оглушительно:

— Уpp-pa-a-а!

Не успел я сойти с трибуны, как меня подняли на руках и с громкими криками «ура!» стали подбрасывать кверху. Видя это, чекисты поспешно сели в автомобили и уехали.

В деревне К. мы решили заночевать. Всю ночь к нам приходили и приезжали люди из окрестных деревень и просили зачислить их в отряд.

На следующий день(6-го июня) нами было преступлено к формированию воинских подразделений в отряде; к концу дня в наших рядах уже насчитывалось около 5.000 человек. Но оружия не хватало. Мы смогли вооружить не более тысячи человек. Хуже всего обстояло дело с патронами: их было совсем мало. А люди все прибывали.

В тот же день мы выступили из К. и двинулись по направлению к районному центру. Наш руководитель еще в К. дал приказ всем подчиненным ему командирам:

— Передайте своим подразделениям, чтобы ни один из повстанцев не предпринимал самостоятельных действий по отношению к взятым в плен. Никого и пальцем не трогать, будь это даже чекисты. С ними расправится после сам народ. Помните, что мы идем освободить народ от насильников, что мы не насильники, a освободители. Кто нарушит моя приказ, тот будет строго наказан…

Активные партийцы, при нашем приближении убегали из деревень. Но некоторые коммунисты оставались. Они приходили к нам и со слезами просили принять их в отряд. Таких добровольцев принимали, но держали под наблюдением.

К вечеру им пришли в большое село Щ., раньше бывшее волостным центром. Провели там митинг, после чего устроились на ночевку. В этом селе наш отряд получил большое пополнение и на 8-е июня в нем уже насчитывалось 8 000 человек.

Ночью мы обсуждали вопрос, что нам делать дальше. Особенно беспокоило нас недостаточное количество оружия в отряде, но мы надеялись, что восстанет Иркутский военный округ, которым в то время командовал Николай Будо. Наш руководитель был с ним лично знаком по партизанщине во время Гражданской войны. После непродолжительного совещания наши командиры решили на районный центр пока не идти, т. н. там нас, — плохо вооруженных и не имеющих достаточного количества патронов,- хорошо вооруженные чекисты встретят огнем пулеметов. Вместо этого было постановлено отправить разведку в город Канск. В ту же ночь отправили четырех повстанцев – поодиночке — с заданием разузнать что делается в городе и в военном округе. Эта разведка ушла и не вернулась. По-видимому, чекисты выследили повстанцев, участвовавших в ней в арестовали их.

Почти всю ночь мы не спали, а утром к нам пришел человек из Канской городской тюрьмы. Я хорошо знал его раньше, — он был раскулачен и посажен в тюрьму. Этот человек рассказал, что в тюрьме быстро стало известно о крестьянском восстании у нас и в других местах. А так как он работал днем вне пределов тюрьмы, то ему удалось бежать. За одни сутки он прошел около ста километров, т к, город находился от нас именно на таком расстояний. Беглец добавил еще, что в городе все спокойно, только дошли слухи о восстании, которые передаются шепотом от одного другому.

Наши разведчики несколько позже под рассказ этого беглеца и донесли нам, что чекисты специально организуют отряд против повстанцев и собираются напалась на нас. Из-за недостатка оружия и боеприпасов мы не имели возможности вступить с ним в бой. Поэтому нами было решено отвести наши части к подтаежным деревням, устроить там линию обороны и ожидать помощи от Иркутского военного округа. Наш руководитель все время уверял нас, что командующий военным округом Николай Будо обязательно нам поможет, что инициатива подготовки всеобщего кресты янского восстания в Сибири принадлежит именно ему.

9 июня мы провели митинги еще в двух деревнях. Кроме этого организовали летучие конные отряды по десять всадников. Эти отряды, разъезжая по деревням, объясняли крестьянам цели и задачи начавшегося восстания. После такой агитации наши ряды стали пополняться добровольцами еще больше, чем в предыдущие дни.

Один из повстанцев, бывший в таком летучем отряде, впоследствии рассказал мне следующее:

— Подскакали мы к одной деревне и из леса наблюдаем, что там делается. Вдруг видим, что два милиционера ведут какого-то крестьянина. Он идет впереди. а они сзади и все время его подталкивают. Крестьянин, по-видимому арестованный, оборачивается, хочет им что-то объяснить, но милиционеры ничего слушать не желают. Взволновались у нас сердца, — очень уж жалко нам стало этого человека. Сняли мы винтовки с плеч и галопом вынеслись из леса. Милиционеры, конечно, перепутались и про наганы свои позабыли. Подскакиваем к ним, командуем: «Руки вверх!» — милиционеры повинуются мгновенно. Спрашиваем крестьянина: «За это они тебя арестовали?» — Он, очень обрадованный нашим появлением, объясняет: « Они меня обвинили в том, что будто бы я хотел бежать к повстанцам, к вам, значит». Потом, обращаясь к милиционерам и показывая на нас, говорит: «Да, вы правы. Я хотел уйти к ним и уйду. А вам, гадам, пришел конец. Напились вы народной крови теперь хватит»… Отобрав у милиционеров револьвер, мы спросили крестьянина: «Били они тебя?» «Не дюже, — ответил он. — Только под бока толкали, обзывали бандитом и грозились расправиться». Сейчас же мы вопрос милиционерам: «За что вы его толкали?» Те, побелевши как снег, не знают, что и отвечать. Один из них начал просить: «Не убивайте нас! Мы ведь не по своей воле. Приказание начальства выполняли». «А разве начальство вам приказало бить этого арестованного? Ведь он же старик». Они молчат. «Если вы все еще люди, а не звери, то приказ бить человека могли бы и не выполнить». Обращаемся к арестованному: «Что бы ты с ними сделал?» Он говорит: «На них я конечно, очень злой, но убивать их не хочу, потому что они тоже крестьяне. Скажу им только одно: не служите больше сатанинской, душегубной власти. Если же они сделали много зла народу, то пусть им будет совестно перед ним и пускай он после рассудит»… Поругав и попугав милиционеров еще немного, мы отпустили их. Крестьянин же оседлал коня, распрощался с семьей и поехал вместе с нами. Когда мы выезжали но деревом, к нам присоединилось еще семь человек…

***

Мы заняли пять деревень и вырыли окопы на протяжении приблизительно двадцати километров. Это была наша линия обороны, проходящая по опушке тайги.

Время шло, не принося нам ничего утешительного. О волнениях, а тем более о восстания в Иркутском военном округе не было никаких известий.

Неожиданно к нам из районного центра 12-го июня явилась делегация в составе шести человек, возглавляемая Семеном Будо, младшим братом Николая, учившимся в то время в Красноярске, военной академии. Этому визиту мы были рады, полагая, что здесь есть что-то в нашу пользу.

Когда мы приступили к переговорам с делегацией, Будо очень ласковым тоном заявил:

— Нас прислали сюда вышестоящие власти, чтобы спросить у вас: чего вы хотите?

Перед началом переговоров я попросил нашего руководителя:

— Если Будо будет разговаривать с вами наедине, устройте так, чтобы и я при этом присутствовал.

— Хорошо. Это можно, — согласился он.

Однако, Будо на его предложение поговорить наедине ответил отказом:

— Я не уполномочен вести такие разговоры. Секретов между нами не может быть.

Все же наш руководитель выбрал такой момент, когда смог переброситься с ним несколькими словами незаметно для других. Но я слышал их разговор. Первым заговорил наш руководитель:

— Это восстание — дело рук вашего брата Николая.

Будо с удивлением и испугом сказал:

— Не может быть! Я ничего об этом не знаю.

Знал он или нет, или же это вообще была какая-то провокация, для меня так и осталось неизвестным. Семен Будо не захотел продолжать разговор и сделался каким-то очень уж задумчивым.

Делегация предложила нам изложить наши требования на бумаге, пообещав, что заберет ее с собой и передаст кому следует. Штаб поручил это дело мне. За полчаса я написал наши требования, штаб их одобрит в бумага была вручена делегации. После этого Семен Будо попросит нас:

— Разрешите мне поговорить с трибуны перед вашими повстанцами.

Ему это было разрешено. Подходя к трибуне, он криво усмехнулся и спросил:

— a меня тут не щелкнут из винтовки, когда я буду говорить?

Я успокоил его:

— Повстанцы — в большинстве вчерашние партизаны. Многие из них служили под командой вашего брата Николая. Они неспособны на предательский выстрел.

Семен Будо говорил немного. Он в общих выражениях призвал нас не волноваться и сохранять порядок, надеясь на мирное разрешение «наболевших вопросов», и обещал поскорее «продвинуть» наши требования.

После его выступления мы, вместе с делегацией, направились в штабную избу. Один из делегатов, — чекист, как вы выяснилось впоследствии, — видя у нас в окопах мало вооруженных людей и не зная, что наша линия обороны растянута на 20 км, с насмешкой сказал:

— Да у вас армия такая, что прямо-даешь Москву!

Слова чекиста задели меня и я резко возразил ему:

— Смеяться — не место и не время. Вы видите перед собою трудовой народ, который вчера боролся за свободу и за нее же борется сегодня. Коммунисты обманули его. Ему не только не дали того, за что он воевал, но отобрали даже то что имел. Не думайте, что эти люди не знают, куда и на что идут. Они это отлично знают. Завтра сада могут прислать множество таких, как вы, которые будут безжалостно расстреливать их потому, что их жизнь стала невыносимой и они хотят свободы. Будьте уверены, что если не сегодня так завтра, такие вот люди дойдут до Москвы и уничтожит насильников, засевших в Кремле…

Забрав бумагу с нашими требованиями, делегация уехала, а на следующий день (13-го июня) к нам явился отряд войск ГПУ. Он повел на нас наступление не по всему фронту, а на участке приблизительно в три километра шириной.

Начался неравный. Чекисты были хорошо вооружены винтовками, пулеметами и гранатами. У нас – винтовки, револьверы и очень мало патронов. Бой продолжался около часа. С обеих сторон было много убитых и раненых. Врачей и медикаментов у нас не было и наши раненые оставались без медицинской помощи.

Патроны у повстанцев скоро кончились. Выстрелы их смолкли. А чекисты, ободренные этим, еще раз пошли в атаку.

Глава 12.
В тайге

Когда у нас кончились патроны, нам осталось только одно: бросить линию обороны и отступить в тайгу, где чекисты, не знающие этих мест, конечно, не стали бы преследовать повстанцев. Наш руководитель отдал именно такой приказ.

Поспешно отступая в тайгу, мы очутились в низменной, болотистой местности. Вокруг — почти непроходимый лес и воды по колено. Сверху совсем незаметно, что это болото, т. к. вода покрыта густою прошлогодней травой.

Пробежав около трех километров, мы сделали привал. Издали доносились ружейные выстрелы и трескотня пулеметов, — повидимому, чекисты продолжали наступление по линии повстанческой обороны. Я обратился с вопросом к повстанцам, отдыхавшим рядом со мною:

— Ребята! Вы при отступлении нашего руководителя не видали?

Кто-то из них ответил мне:

— Наверно в плен попал. Человек он пожилой, — по тайге быстро ходить не может…

Видя, что дело наше окончательно проиграно, я решил поговорить с уцелевшими со мною повстанцами просто и откровенно. Стал на пенек, попросил внимания и заговорил:

— Друзья! По имевшимся у нас сведениям, вместе с нами должен был восстать Иркутский военный округ. Мы надеялись получить от него оружие и боеприпасы.

— К нашему несчастью, из этого ничего не вышло и мы оказались в таком вот безвыходном положении. Я лично считаю, что нам необходимо сейчас же разделиться на небольшие группы и пока что спасаться в тайге — кто как может. У нас нет ни боеприпасов, ни продовольствия на всех. Поэтому мелкими группами нам будет легче добывать пропитание в тайге, да и скрываться от преследователей тоже легче.

Ребята наши опечалились и повесили головы. Чтобы хоть немного ободрить их, я сказал им:

— Не вешайте голов! Ведь вы же борцы за народную свободу. Еще не все потеряно. Я попробую добраться до города и, если это удастся, узнаю там — что и как. Может быть, мы снова будем воевать. Если до вас дойдут слухи о новом восстании — беритесь за оружие еще раз…

Слушая меня, они повеселели; мои слова немного приободрили их.

У меня с приятелем была одна винтовка на двоих. Мы выпросили у ребят еще одну и несколько патронов, а затем, распрощавшись со всеми, направились вдвоем вглубь тайги.

Для людей, попавших в наше положение, тайга — это темный, страшный лес, где опасности подстерегают человека на каждом шагу. Там можно заблудиться и умереть от голода, болезней или укусов гнуса). Утонуть в болоте, встретиться с хищными зверями или со злыми людьми. Но меня такие опасности не очень страшили. Я жил в 15-и километрах от опушки тайги и знал ее немного, — три осени охотился в ней. У меня и моих товарищей была даже охотничья избушка в тайге. К ней-то мы сейчас вдвоем и направились.

С трудом добравшись до избушки по таежным дебрям, устроились в ней на ночлег. Почистили и проверили еще раз винтовки. Бой у них был хороший и мы могли не бояться встречи с диким зверем, например, с медведем. Ночью плановали, что нам делать дальше. Оставаться в тайге, с несколькими патронами на две винтовки, было невозможно, — мы не смогли бы добывать себе пропитание охотой. Кроме того, нам очень хотелось узнать, что теперь творится в деревнях. Поэтому мы решили выбираться из тайги к жилым местам нашего района. Рано утром двинулись в путь.

Оба мы были молоды. Энергия и кровь кипели в нас. Пятнадцать километров мы прошли шутя и выбрались на опушку тайги. Погода была прекрасная: солнце, тепло, свежесть. В высокой сочной траве благоухали миллионы цветов, над пестрыми пятнами которых вились пчелы и бабочки. При взгляде на эту красоту я невольно с горечью подумал, что она не для русского народа, изнывающего под игом коммунизма, что голодному, страдающему и терроризованному человеку эта красота не приносит радости.

На опушке тайги, куда мы вышли, была расположена небольшая деревушка. В ней меня знали, т. к. почти все население ее участвовало в нашем восстании.

Было приблизительно около десяти часов утра. Стараясь оставаться никем не замеченными, осторожно крались мы к деревушке, как вдруг услышали приближающийся к нам издалека конский топот.

— Ложись! — произнес я, обращаясь к приятелю.

Мимо нас, метрах приблизительно в двухстах, проскакал и скрылся в тайге чекистский разъезд из десяти всадников. Обождав пока стихнет его топот, мы вылезли из кустов, подползли к ближайшей от нас избе и вошли в нее. В ней был единственный обитатель — знакомый мне старик-крестьянин. Он сразу узнал меня, но нашему появлению не обрадовался. Вид у него был испуганный и угрюмый.

Мы начали разговор вполголоса, почти шепотом. Старик сообщил нам кое-какие новости. Кроме него, в деревне никого из мужчин не осталось, — все, спасшиеся во время разгрома восстания, скрываются в тайге. Нашего руководителя чекисты поймали и увезли в районный центр, а обо мне прошел слух, что будто бы я погиб в бою. Этот слух, вероятно, пушен властями, чтобы наши люди не имели никакой надежды на возможность возобновления восстания и поскорее сдавались. Отряды ГПУ ездили всю ночь, а теперь ездят днем, — ловят повстанцев и сажают их в амбары. Люди говорят, что, например, в селе III. все амбары переполнены арестованными.

— Неужели все пропало. И чем это кончится? — спросил нас старик. Губы у него дрожали. Мне стало жаль его и захотелось хоть чем-нибудь успокоить.

— Это еще только начало, хотя оно и вышло неудачным, — сказал я ему. — Рано или поздно народ уничтожит коммунистическую шайку. Нас хотя и разогнали, но восстание может скоро вспыхнуть снова и в более крупных размерах.

— Дай-то Бог, — сказал старик.

Он посоветовал нам быть осторожными, пожелал не попасться чекистам и снабдил нас едой и табаком.

— А нет ли, отец, тут наших ребят поблизости? — осведомился я у него.

— Есть, как же, — ответил он. — Ночью из тайги приходили. Я им тоже дал еды. Побыли они у меня немного и ушли.

Поблагодарив старика, мы распрощались с ним и направились обратно в тайгу. На ночлег остановились в другой охотничьей избушке. Вместо одной ночи, пробыли в ней целые сутки, не зная что дальше делать. Вынужденное безделье, скука, разочарование и моральная подавленность томили нас. Мы были так уверены, что волна крестьянского восстания прокатится по всей России, что будем на гребне этой волны, — а вот теперь, из разбитых повстанцев превратившись в преследуемых беглецов, принуждены отсиживаться в глухой тайге.

На следующий день, после обеда, мы начали наш исход из тайги. К вечеру остановились в мелком, густом сосеннике и снова — в который уж раз — стали решать, что нам делать дальше. Мой спутник жил в деревне на опушке тайги, в 25-и километрах от того места, где мы теперь находились. Моя же деревня была в 15-и километрах от нас. До каждой из них можно было добраться лесом, но днем это грозило опасностями, т. к. повсюду рыскали отряды чекистов. Перейдя в любую из них, что мы нашли бы там для себя? Теперь деревня не могла защитить нас и долго скрываться в ней невозможно. Но каждого человека из глухого леса всегда тянет ближе к дому. И я с моим приятелем не смогли противиться этой тяге. Поговорили еще, распрощались и разошлись. Пошли в свои родные деревни.

Он все же собирался жить в тайге, поблизости от деревни. Поэтому я отдал ему свою винтовку, которая для меня теперь была только обузой. К тому же я имел другое оружие: наган и патроны к нему.

Глава 13.
Явка с повинной

На пути к моей деревне лежало село Ш. Я решил зайти в него, чтобы разузнать интересующие меня новости. Обходными путями добрался до крайней избушки, вызвал хозяина и принялся его расспрашивать. Новостей для меня у него оказалось мало; он сообщил только то, что мне уже было известно: многие повстанцы пойманы и сидят под стражей в амбарах.

— Я тоже сидел почти двое суток. Вчера меня и еще некоторых выпустили, — добавил хозяин.

У меня в этом селе был приятель В., старый красный партизан, имевший особые заслуги перед советской властью в годы гражданской войны. Во время же крестьянского восстания он сражался в нашем отряде, командуя повстанческой ротой.

«Надо бы навестить приятеля и поговорить с ним, — подумал я, распрощавшись с хозяином избушки, — подобное посещение, правда, рискованно, но все-таки не мешало бы. Ведь вот же чекисты некоторых арестованных выпускают. Может быть и мне удастся не сесть в амбар. “

Охваченный такими мыслями, я глухими безлюдными улицами подошел к дому В. Сумерки уже сгущались, но было еще светло. Все же во двор к нему мне удалось прокрасться не замеченным. На мое счастье он был дома и, увидев меня, сказал с удивлением:

— Ты еще живой? А говорили что убит в бою.

— Как видишь — пока живой, — подтвердил я.

В. был подвыпивши. Его тоже арестовали, но вскоре же выпустили. После ареста он еще не ложился спать,а только пил водку, чтобы заглушить горе разгрома восстания.

Семья В. состояла только из него и его матери-старухи. Мы попросили ее понаблюдать за улицей через окно, пока будем разговаривать, а сами сели за стол. Он достал из шкафа литр водки и мы выпили за нашу встречу. Не прошло, однако, и четверти часа, как его мать, обернувшись к нам, сообщила встревоженно:

— По улице идут два милиционера. Вроде к нашему двору направляются.

Услышав это, я мгновенно выскочил из комнаты во двор и нырнул в первое попавшееся укрытие. Это была баня во дворе, стоявшая в стороне от дома. Вбежав в баню, я бросился к ее единственному окошку и через него увидел, как милиционеры вошли в дом к моему приятелю.

«Наверно они и сюда заглянут”, — подумал я и стал искать, где бы спрятаться.

Между стеной и печкой был небольшой простенок. Не без труда протиснувшись в него, я вытащил наган из кармана, взвел курок и стал ждать. За дверью слышу разговор милиционеров с хозяевами:

— Не отпирайтесь граждане! Он к вам во двор зашел.

Никто к нам не заходил. Это какая-то ошибка.

Потом… открывается дверь и я приподнимаю наган, готовясь стрелять. Милиционеры входят, но в бане уже темно, хотя на дворе еще только сумерки. К тому же, увидеть меня в моем укрытии можно, лишь влезши на полки. Я стою не шевелясь и задерживаю дыхание, стараясь ни единым звуком не выдать своего присутствия здесь. В томительном для меня молчании тянутся секунды и минуты. Наконец, потоптавшись в бане, но почему то так н не обыскав ее и даже не зажегши спички, милиционеры уходят, Я облегченно вздыхаю и прячу револьвер в карман. Через несколько минут дверь открывается снова и мой приятель вполголоса окликает меня. Я не отзываюсь, боясь, что милиционеры «дежурят» за дверью.

— Они ушли, — говорит он. — Вылезай скорее оттуда.

Я выхожу из простенка.

— Ты спасся просто чудом. Удивительно, как они туда не заглянули… А теперь давай, беги немедленно. Они могут вернуться. Уматывай скорей 1..

Мы распрощались и я вышел на улицу. Закоулками пошел из села и вдоль речки, прямо через кустарники, выбирая кратчайший путь, направился к своей деревне. Добрался до нее благополучно, однако, домой, идти не рискнул, опасаясь чекистской засады. Постучался в двери избы своих знакомых. Узнав мой голос,, они сразу впустили меня. Обрадовались, что я жив. Сказали мне, между прочим, то, что я уже слышал дважды:

— А мы были уверены, что ты убит. Слух о тебе такой прошел.

— Жив пока, — говорю. — А что много убитых?

— Ох, много…

Сидим впотьмах. Света не зажигаем. Они мне рассказывают:

— Почти всех захваченных повстанцев — или которые сами явились с повинной — немного подержали под арестом и выпустили. А руководителей увезли в район и держат под стражей. Чекисты и милиционеры разъезжают по деревням…

Говорили мы так довольно долго. Вдруг — неожиданный стук в дверь. Я — за наган. Хозяин подошел к двери, спрашивает:

— Кто там?

— Впустите. Свой.

Голос показался мне знакомым. Хозяин открыл дверь и я узнал вошедшего. Он был из нашей деревни, — мой товарищ по охоте. Опять начались разговоры и расспросы. Мне показалось удивительным, что он так поздно, — а было уже около часа ночи, — расхаживает по деревне, которую чекисты очищают от повстанцев. Спрашиваю его:

— Чего ты шляешься по ночам в такую опасную пору?

Он ответил как-то смущенно:

— Да вот побаиваюсь, что меня арестуют. Потому н ухожу ночью из дому.

— А тебя, значит, не сажали?

— Как же, был под арестом. Но выпустили, как и других. Да что об этом говорить. Давайте лучше выпьем.

Он вытащил из кармана литр водки. Мы распили его и я сильно опьянел. Он начал меня уговаривать:

— Тебе надо явиться в ГПУ с повинной. Может, они тебя тоже выпустят. Вот я был в районе и видел нашего главного руководителя. Он ходит на свободе. Если же тебя поймают, то будет хуже.

Сначала я не сдавался на его уговоры, но постепенно, под влиянием водки и пережитого за последнее время, все мое упорство и страх куда-то исчезли, сменившись апатией и чувством обреченности. В результате мы утром на его телеге ехали в районный центр. По пути завернули к одному знакомому. Тот нас принял,

— Почему вы своей повстанческой армией не заняли весь район? Почему не пришли к нам? Мы все примкнули бы к восстанию. А ты дурак, что хочешь добровольно явиться с повинной. На явную гибель идешь. Чекисты тебе не простят.

Мой спутник горячо спорил с ним, изо всех сил доказывая, что мне нужно обязательно явиться в ГПУ добровольно, а не ждать, когда меня арестуют. До сих пор я точно не знаю — хотел ли он искренне мне помочь или был подослан чекистами. Думаю, все-таки, что ему за мою поимку обещали облегчение его участи. Как бы там ни было, он привез меня в районный центр к уполномоченному ГПУ. Привязав лошадь у крыльца «дома смерти», коротко бросил мне:

— Погоди тут.

Сам вошел в дом и через несколько минут вернулся.

— Давай, заходи!

Еще несколько мгновений и я… в кабинете уполномоченного ГПУ Тараблина. Знаком я с ним до этого не был и его фамилию узнал уже после, по подписи на документе, который он мне выдал. Когда я вошел в кабинет, Тараблин стоял за столом. Он сейчас же предложил мне сесть на стул, стоящий у стола, и протянул папиросы.

— Курите?

Закурив сам, он обратился ко мне с вопросом:

— Ну, как? Навоевались?

— Мы не воевали, — ответил я.

Он сразу вскипел:

— По-вашему, значит, вы только пошутили?

— Нет, — возразил я. — Такими вещами не шутят.

— Чего же вы хотели?

— Мы хотели, чтобы народу дали то, за что он, десять лет тому назад, проливал кровь. Вы сами видите, что власть все делает против народной воли. И если вы сами из трудового народа, то должны со мною согласиться.

Чекист криво усмехнулся и сказал:

— Ну, это вы далеко зашли в ваших рассуждениях. Давайте лучше приступим к делу.

Он достал из стола несколько листов бумаги и начал писать протокол предварительного допроса. Допрашивал меня довольно вежливо, без особого нажима. Закончив писать протокол, сказал:

— Как же вы, общественный работник, и вдруг вздумали воевать против советской власти?

— Я думал, — отвечаю, — воевать за советскую власть, а не против нее.

— Так какая же, по-вашему, теперь власть?

— Не могу понять, какая она.

Он опять усмехнулся, но сейчас же напустил на себя очень серьезный вид и заговорил строго:

— Вот что. Мне известно, что вы в повстанческой банде играли немалую роль. Теперь же я вас узнал больше. Считаю, что вы вполне понимаете, чем пахнет для вас все вами совершенное.

— Да, — говорю, — я понимаю. Но вы тоже должны понять, что весь трудовой народ хочет того, чего хотели мы. Требованиям народа вы обязаны пойти навстречу.

— Не беспокойтесь за народ, а лучше о себе думайте. Вы должны мне сказать, кто организовал банду, кто и откуда к вам приезжал, от кого вы получали инструкции и кем написаны ваши требования, обращенные к власти. Ведь все это вам наверно известно. Признайтесь откровенно, назовите фамилии, помогите нам раскрыть это преступное дело и мы облегчим вашу участь.

К этому времени хмель почти совсем выветрился у меня из головы и я понял, что в чекистский капкан попал крепко. Надо было из этого капкана вырываться. И я стал вырываться, смешивая правду с ложью в своих ответах чекисту, стараясь не запутать в свое ”дело“ других.

— Прежде всего назовите фамилии! — вторично потребовал он. — Кто к вам приезжал подготавливать восстание? У кого проводились тайные собрания?

— К нам несколько раз приезжали двое, а о чем они разговаривали с нашим руководителем — этого я не знаю. Они почти всегда с ним уединялись для своих бесед.

— У кого они вели свои беседы? Когда начали приезжать и сколько раз приезжали? Как их фамилии? — настойчиво требовал чекист,

Я «выкручивался»:

— Фамилий их не знаю, так как только один раз присутствовал на подобном совещании.

— Кто еще был на этом совещании?

— Было человек десять, но, кроме нашего главного, я точно никого из них не знаю. Вернее — в лицо-то знаю, а вот откуда они и как их фамилии…

Разведя руками, я вздохнул с притворным сожалением.

— … мне это неизвестно.

— А того человека, в доме которого проводилось совещание, знаете?

— В лицо знаю и где он живет — тоже, а вот… что касается фамилии…

Я вздохнул вторично с разведением рук. Чекист побарабанил пальцами по столу и сказал:

— Повторяю еще раз: помогите нам быстрее вырвать корни этой организации и вам будет значительно легче. Надеюсь, что вы это сделаете. А теперь я дам вам человека и вы вдвоем поедете в ту деревню, где проводилось совещание. Разыщете того, у кого в доме оно проводилось и доставите сюда. Это нужно сделать сегодня же.

— Не успеем. Он живет далеко.

— Днем не успеете, так ночью привезете его… Идите!

Я направился к двери, но вдруг мне пришла в голову мысль попросить у него какой-нибудь документ, удостоверяющий мою личность. Оборачиваюсь и говорю:

— Дайте мне, пожалуйста, какое-либо удостоверение личности.

— Зачем? — спрашивает он.

— Да, чтобы меня в пути чекисты не задержали.

— Хорошо. Дам…

Черкнул несколько строчек на листке бумаги, расписался, поставил печать и, ухмыляясь, протягивает мне.

Ну и документик же он состряпал. В нем было написано, что я «участник банды К.“ и под конвоем направляюсь для выполнения специального задания. По-видимому Тараблин предположил, что в пути я попытаюсь бежать, а потому и снабдил меня «бандитским» удостоверением личности, которое никому и не покажешь. Хотел было я ему тогда высказать откровенно, что у нас была не банда, а люди, поднявшие оружие огонь дровами незатушишь. Снова я повернулся к выходу, но он меня вдруг останавливает:

— А ну, постой! Оружие есть?

Это он, вероятно, заметил, что у меня справа, над. кобурой, рубаха бугром.

— Ах, простите, — говорю. — Я и позабыл совсем.. У меня вот тут наган имеется.

Чекист насторожился и… рукою за свой пояс, где у него револьвер висит. Отстегнул я кобуру с наганом, и отдал ему.

— Больше ничего нет? — опасливо спрашивает он…

— Ничего, — отвечаю…

Тараблин дал мне «сопровождающего чекиста и мы отправились на розыски… несуществующего человека, в той же телеге, в которой я приехал в районный центр.

Ситуация сложилась такая: едем на поиски неизвестно кого, воображаемой личности, которую я должен выдать. Если бы эта личность существовала, то я. бы ее, конечно, не выдал. А тут как быть и что делать? Единственный выход из положения — бегство.

Всю дорогу я старался не падать духом, а также не показать вида милиционеру, что охвачен мыслями о побеге. Прибыв в нашу деревню, мы заехали ко мне домой. Нужно было дать отдых коню, да и самим закусить.

Во время обеда я встал из-за стола и вышел во двор как бы по своей нужде. Огляделся по сторонам. Момент для бегства был удобный, а иного выхода не предвиделось. Я пулей кинулся к плетню огорода и перескочил его. Сразу же за огородом протекала небольшая речка среди зарослей кустарника. По ту сторону ее начинался густой лес.

Не прошло и двух-трех минут, как я уже продирался сквозь чащу этого леса. Побег мой удался.

Глава 14.
Совхозное бытие

До города, который находился приблизительно в ста километрах от нашей деревни, мы добирались лесными тропинками, стараясь не попадаться на глаза чекистам. Моим спутником был такой же беглец, как и я. Придя в город, остановились у хорошо знакомого человека. Он помог нам достать документы и купил билеты до Самары.

В поезде несколько раз проверяли документы пассажиров, но это мало нас беспокоило. У нас были удостоверения личности и довольно неплохие.

Мы сошли с поезда в городе Абдулино, немного не доезжая Самары. Разыскали вербовочное бюро и завербовались в один из совхозов Средней Азии близ города Ташкента. Это был хлопковый совхоз №14 имени кремлевского оберпалача Сталина. Так началось мое новое советское бытие — на этот раз совхозное

Меня, вместе с другими завербовавшимися, направили на хутор № 5. Жильем для нас там были бараки, — 80хЮ метров каждый, со стенами из кирпича сырца и камышовыми крышами. Внутри — деревянные топчаны без всяких признаков постельных принадлежностей. Семейные жили в этих бараках вместе с одиночками; некоторые отгораживались от соседей всяким тряпьем: или камышом.

На этот хутор нас пригнали группой в 20 человек. Мы первым делом — с требованием к коменданту:

— Давайте матрацы!

Он покрутился-повертелся, повел нас в кладовую н выдал каждому по большому мешку. Мы набили их сухой травой. Матрасов, таким образом , «добились». Но как быть с одеждой?

Опять обратились к коменданту:

— Во что бы нам одеться. Свое-то поизносили.

Он отмахнулся от нас рукой:

— Одевайтесь во что хотите. Это ваша забота, а не моя. У меня для вас одежи нету…

Кормили нас так:

Кусок серого хлеба весом 800 граммов и. дважды в день общая столовая, где давали тарелку лапши и 100 граммов чечевицы с хлопковым маслом. Такое ”меню“ было постоянным. Мясо мы ели очень редко и лишь в тех случаях, когда какой-нибудь верблюд сломает ногу или заболеет. Другого мяса на хуторе не было.

Меня назначили старшим рабочим и дали мне бригаду в 20 человек, главным образом из местного узбекского населения. В большинстве это были женщины. Работала бригада на сборе хлопка. Люди собирают хлопок в мешки, а я стою и смотрю, чтобы они чище собирали, Когда мои подначальные уходят с работы, я остаюсь и жду, пока приедет подвода за мешками. Потом сдаю эти мешки весовщику. Он взвешивает каждый из них, а я записываю себе в тетрадь их вес и количество, чтобы дать затем в контору сведения для начисления заработной платы сборщикам хлопка.

Эта процедура всегда затягивалась до десяти часов вечера, а мой рабочий день в результате растягивался часов на четырнадцать. Но это еще не все. После сдачи весовщику собранного хлопка мне еще приходилось идти в контору за нарядом на работу. Там комендант и полевод, каждый вечер от десяти часов до полуночи, распределяли работы на завтра.

Жалованья мне платили, как и всем старшим рабочим, 120 рублей в месяц. На эти деньги нужно было как-то прожить. Большая часть денег уходила на скудное пропитание: 800 граммов хлеба стоили 90 копеек, да в столовую нужно было ежедневно отдать 2 рубля. Из моего жалованья высчитывали 8% подоходного налога и 5% культналога. Кроме того, меня, как и всех остальных советских граждан, заставляли подписываться на Государственный заем в размере не меньшем, чем месячный заработок. Подсчитайте, читатель, сколько мне оставалось на одежду и обувь. Впрочем, я был все же в лучшем положении, чем семейные с детьми.

Сборщики и сборщицы хлопка зарабатывали значительно меньше. За один килограмм первого сбора им платили 4 копейки, второго — 8 и третьего — 12 копеек.

На сборе хлопка работали преимущественно женщины и подростки. При первом сборе они ежедневно собирали в среднем 26 килограммов, при втором — 12 и при третьем — 6. Теперь подсчитайте, сколько зарабатывали эти труженики «рабоче-крестьянского государства». В столовую они почти никогда не ходили, — нечем было платить. Кормились одним хлебом и всегда были голодны. Не умирали с голоду лишь благодаря тому, что в той теплой местности много разных овощей. При посеве хлопка рабочие ухитрялись разбрасывать на пахоте семена арбузов, дынь и огурцов. Летом и осенью урожаем этого «самовольного сева» пользовались все рядовые совхозники.

Молодые девушки в совхозе старались поскорее выйти замуж, невзирая на возраст и национальность жениха, лишь бы избавиться от постоянного недоедания. «Выскочить замуж» за кого угодно, — это было мечтой многих молодых совхозниц.

В совхозе было 80% русских и украинцев на 20%местного населения, т. е. узбеков. Никакой национальной розни между ними не было, — общие несчастья погасили огонь национализма. Работавшие в совхозе подростки, в большинстве были детьми родителей, пострадавших от советской власти. Множество таких детей в те времена находило приют в совхозах, т. к. последние постоянно нуждались в рабочей силе, — поэтому туда брали на работу, не очень придираясь к документам…

Однажды в поле ко мне подошел молодой узбек лет двадцати и спросил: — Вы русский?

Я ответил утвердительно. Тогда он, оглянувшись по сторонам, вполголоса задал мне неожиданный вопрос: — Скажите пожалуйста — вы лучше нас знаете — скоро ли умрет… советская власть?

Он говорил по-русски с сильным акцентом и вопрос его прозвучал так:

— Скоролы будыт умирал… собицки влас?

С настороженной внимательностью поглядев на него, я, в свою очередь, спросил:

— Почему вы хотите, чтобы советская власть умерла? Что плохого она вам сделала?

Он немного растерялся и, не отвечая прямо на мои вопросы, произнес с запинкой:

— Я думал, что вы про это никому не скажете. Потому и спросил.

— Конечно не скажу никому, — успокоил я его. — Но вы очень смело и неосторожно разговариваете о таких вещах. Меня вы не бойтесь, так как я — человек свой. Можете говорить мне, что хотите и это останется между нами. Но ведь вы могли нарваться и на коммуниста. Тогда вам сразу была бы крышка.

Он секунду подумал и говорит:

— Не знаю почему, но мне показалось, что вы не коммунист.

— Вы не ошиблись, — подтвердил я, а затем еще раз посоветовал ему в подобных случаях быть осторожнее.

Мы помолчали, а потом он произнес со вздохом:

— Есть и среди наших узбеков такие, которые превратились в собак и продают людей коммунистам. А советская власть, — я уверен, — все равно, рано или поздно, умрет. Ведь недаром она похожа на смерть с косой…

Он мне рассказал, что его семью раскулачили; отца куда-то выслали.

— Не знаю точно куда, но думаю, что в Сибирь, — печально поведал мне узбек и на этом беседа наша закончилась. ..

В дальнейшем подобные разговоры о советской власти мне приходилось слышать в совхозе довольно часто.

***

Лето 1931 года с его бездождьем подходило к концу. В тех местах, около восьми месяцев в году, дождя почти не бывает. Но зато остальные месяцы, — с декабря по март, — он поливает упорно, с редкими и небольшими перерывами, превращая выжженную знойным солнцем степь в сплошную лужу.

Итак, у нас начались дожди, а с ними и новые, — мягко выражаясь, — неприятности для совхозников. В дождливую погоду вода и грязь непролазная не только на дорогах и улицах, но и в совхозных бараках. Их камышовые крыши защищают от солнца, но не от дождя. Переставая идти снаружи, он внутри бараков продолжается, то каплет. Вся одежда и постели у нас мокрые. Некоторые совхозники, нарезав камыша, устраивали крыши над своими койками, но большинство, а особенно подростки, четыре месяца подряд спали в мокрых постелях под дождем. Встанешь, бывало, рано утром, поглядишь на них и сердце сожмется от боли. Лежат ребята на постелях в лужах и пар от них идет кверху. Это были довольно яркие иллюстрации к болтовне Сталина о счастливом детстве в Советском Союзе.

Полевые работы в совхозе продолжались всю зиму. Сначала производился третий сбор хлопка, а затей собирали нераскрывшиеся хлопковые коробочки, так называемый курак.

Каждое утро бараки обходил комендант и со скандалом выгонял их обитателей на работу. Люди наперебой старались доказать ему невозможность своего выхода в поле:

— Вся одежда у нас мокрая. Обувки нету. Дайте хоть чего-нибудь во что одеться и обуться.

Пропуская эти доводы и просьбы мимо ушей, комендант орал:

— Давай, выходи на работу! План нужно выполнять! Выходи скорей! Кто не пойдет — тому талонов на хлеб не дам! Голодными сидеть будете!

Однако, босиком в дождливую холодную погоду много не поработаешь и не наработаешь, С каждым днем отказчиков от работы становилось все больше. Тогда комендант нашел «выход из положения». По утрам в бараки стали приносить вороха старых и рваных мешков. Те, кто не имел обуви, обматывали этим тряпьем босые ноги и шли в поле.

Многие, а особенно подростки, зимою не выдерживали таких условий совхозного бытия и уходили в города. Некоторым счастливцам удавалось найти там работу, а большинство пополняло ряды «правонарушителей»: ребята становились урками, девушки торговали своим телом.

Постепенно бегство из совхоза приняло повальный характер. Собирать остатки хлопка было некому. Тогда руководство совхоза для всех, оставшихся в нем, «удлинило» рабочий день. От зари до зари люди работали в поле, а вечерами, в сырых бараках, до ночи выбирали хлопок из коробочек.

Дальнейшая судьба этого хлопка была весьма печальной. Не только сушилки, но даже помещений для хранения его совхоз не имел. Вывезти хлопок на завод не представлялось возможным, т.к. дороги превратились в непролазное болото. И его постигла обычная участь «сталинского урожая»: он гнил под дождем в совхозе…

Приближался месяц март. Нужно было спешно подготавливаться к севу хлопка, но в полях торчали его прошлогодние стебли, не убранные осенью. Й опять у нас на хуторе раздались, — теперь уже до утренней зари, — истошные вопли коменданта:

— Давай! Давай! На работу выходи!

Но криками, совхозной лапшой и пайком хлеба в 800 граммов не заставишь людей трудиться «с энтузиазмом». Посевная затянулась и, для «повышения темпов» ее, партия стала присылать в совхозы особых погонял. Приехал из Ташкента и к нам на хутор один такой, некий Хасанов — лезгин по национальности и полувоенный по одежде. По-русски он говорил плохо, по-узбекски ничего не понимал. Приехав, сразу же созвал общее собрание хуторских совхозников и, говоря с сильным и смешным акцентом, начал жевать перед нами трафаретную партийную жвачку:

— Товарищи! Наш партыя и правителств вся нашему хозяйственному поставил балшой задача на план. И мы весь, как один, должен помогат. Наш классный враг не спит — хочит нам воткнуть палка на колесо. Он такой нехороший челобек. Мы весь, как один, выявит. Такой челобек есть и урусский и узбекский. Это очин плохой для всех нам челобек. Наш партыя хорошо наделал для вся народ. Раньше, при кровавый Цар, узбекский женчин свет не видал — глаз ему был закрыт. Наш партыя ему глаз открывал, поставил ему на дорога и будет ему толкать на перед. Раньше женчин была закобылена, теперь она раскобылена. И мы должен смотреть нашему хозайственному. Да здравствуй наша товарищ Сталин! Ура!

Получилось так, что ”ура“ Сталину крикнул один Хасанов. Все его слушатели молчали, чем он остался очень недоволен.

Такие собрания Хасанов созывал каждый вечер и надоел нам смертельно. После тяжелого рабочего дня людям так хочется отдохнуть, а он свой партийный граммофон заводит. Но мы скоро придумали хороший способ обезвредить его: как только он на собрании раскрывал рот, ему сразу же начинали аплодировать. Довольно улыбаясь, «оратор» ждал пока стихнуть аплодисменты, затем произносил несколько фраз, но его опять прерывали хлопаньем в ладоши. Он сбивался со своей партийной пластинки и закрывал собрание, но был доволен, что мы стали такими «сознательными» и так его «приветствуем».

Проболтавшись с месяц у нас на хуторе, Хасанов уехал.

Глава 15.
Заключенные

Близ нашего хутора, километрах в трех от него закипела спешная работа. Строились камышовые бараки и огораживались колючей проволокой в несколько рядов. Производилась стройка руками заключенных и подходить к ней совхозникам не разрешалось; вокруг стояли охранники с винтовками в руках. Это строился концлагерь. Закончили его быстро и пригнали туда, — как нам стало известно позднее, — 2.000 заключенных разных национальностей, среди которых большинство составляли узбеки.

Во время получения одного из нарядов на работы, полевод мне сказал:

— Завтра пойдете на пятую карту. Туда пригонят заключенных. Дайте им работу по очистке арыков.

Утром я отправился на пятую карту. В 7 часов туда пригнали 150 заключенных под охраной. Конвой был тоже из заключенных, молодых уголовников, разговаривавших преимущественно отборным матом; несколько конвоиров было верхом на лошадях. Подведя заключенных к месту работы, начальник охраны скомандовал :

— Садись!

Люди не сели, а повалились на траву, — так они были истощены и обессилены. От них отделился человек лет сорока, у которого еще сохранился некоторый вид интеллигентности и, подойдя ко мне, сказал:

— Я десятник от заключенных. Моя фамилия — Урбанельс. Что прикажете нам делать?

Показав заключенным, как нужно чистить арыки, д отошел с десятником в сторону и мы разговорились. Прежде всего он предупредил меня:

— Старайтесь, по возможности, не подходить к заключенным, Это не разрешается. Таков приказ начальства, Ваши указания им буду передавать я.

Сначала он разговаривал со мной осторожно, но — потом, убедившись, что меня ему бояться нечего, стал откровеннее: рассказал о тяжкой лагерной жизни и сообщил, что осужден на 10 лет за контрреволюцию, Я же передал ему кое-какие новости с ”воли.“

С этими заключенными мне пришлось работать около двух недель. Трудились они из рук вон плохо, еле шевеля лопатами. Конвоиры покрикивали на них, но они обращали мало внимания на их окрики и понукания. Тела заключенных постоянным недоеданием были доведены до подобия скелетов, а лица — неизменно угрюмы и суровы. Кормили их очень скудно. Привозили в поле на лошади оцинкованный бак с жидким вермишельным супом, заправленным хлопковым маслом. Повар большим черпаком разливал этот суп в тазы, — такие, в каких женщины обычно стирают белье. Один, такой таз тюремной баланды получали десять заключенных. Я ни разу не видал, чтобы они в поле ели что-либо иное.

Десятник Урбанельс, спустя несколько дней после нашей первой встречи, предложил мне одну ’’обменнокоммерческую комбинацию»:

— Из нашего лагеря я могу вынести несколько килограммов стирального мыла, а вы их продайте. Мне нужны деньги, да и вам они пригодятся. Заработаем вместе.

Пойти на такую комбинацию я не рискнул, хотя и было почти невозможно достать мыла на «воле» в тех местах. Иногда оно появлялось на черном рынке. За кусок его, весом в полкилограмма, брали не меньше пятнадцати рублей.

После некоторого раздумья я сказал Урбанельсу:

— Сам я в этом деле участвовать не хочу, но, может быть, найду человека, который согласится ваше мыло продать.

— Только, пожалуйста, надежного, — попросил Урбанельс.

Такого человека я ему нашел — пожилого совхозника из наиболее антисоветски настроенных. Сколько и чего они продали — не знаю, но в результате их торговых операций и я имел мыло для стирки белья…

Неожиданно в лагере заключенных случилось чрезвычайное происшествие, отголоски которого достигли и до нас. Однажды рано утром к нам на хутор приехали чекисты из лагеря. Они подняли меня с постели и стали допрашивать:

— Ты с Урбанельсом знаком?

— Знаком.

— С какого года?

— Две недели.

— Он вчера вечером у тебя был? — Нет, не был.

— А вообще на хуторе бывал?

— При мне не был ни разу.

— Он твой приятель?

— Такой же, как и вы.

— Говори правду! Мы все равно узнаем.

— Да я правду и говорю. Мне скрывать нечего…

В заключение этого допроса я рискнул поинтересоваться:

— А что случилось с Урбанельсом?

Старший из чекистов выругался и коротко бросил:

— Смылся он.

После этого короткого объяснения я понял, что деньги Урбанельсу были нужны для побега…

С тех пор меня больше не посылали к заключенным. Они продолжали работать поблизости от хутора, но никого из совхозников охрана к ним не подпускала.

… —Из штрафных лагерей я попал в самый ужасный. Редкие выживали. Начиная с прибытия. Партию вывели из вагона. Снежная пустыня. Вдалеке лес. Охрана, опущенные дула винтовок, собаки — овчарки. Около того же часа, в разное время, пригнали другие новые группы. Построили широким многоугольником во все поле, спинами внутрь, чтобы не видали друг друга. Скомандовали на колени и под страхом расстрела не глядеть по сторонам, и началась бесконечная, на долгие часы растянувшаяся, унизительная процедура переклички. И все на коленях. Потом встали, другие партии развели по пунктам, а пашей объявили: “Вот ваш лагерь; устраивайтесь, как знаете”. Снежное поле под открытым небом, посередине столб, на столбе надпись «Гулаг 92 Я Н 99» и больше ничего.

Борис Пастернак — “Доктор Живаго».

Глава 16.
«Национальная по форме»…

Срок моей вербовки в совхозе кончился, работать мне в нем надоело и я начал подумывать о том, что делать дальше. Один из новоприбывших к нам рабочих рассказал мне, что он приехал с побережья озера Балхаш в Казахстане, где начинается большая стройка; там предполагают строить медеплавильный комбинат и завод Госрыбтреста.

— Рабочих там принимают в неограниченном количестве. А заработки и кормежка несравненно лучше, чем у вас в совхозе, — говорил новоприбывший.

— Чего же вы оттуда уехали? — спросил я его.

— Нового счастья искать в советской стране, — с горьким смехом ответил он, а потом добавил серьезнее:

Ведь я родом из тех мест. Проживал недалеко от Балхаша. Ну и пришлось… уехать. Вот, как вы из Сибири. Так и я . Путешествую, короче говоря.

Я сразу понял, почему он «путешествует» и больше его не расспрашивал.

Спустя короткое время отправился в новое «путешествие» и я. Приехав на Балхаш, увидел, что строительство там идет полным ходом и занимаются им сразу три организации: Казметстрой, Рыбтрест и Балхашско-Илийское госпароходство…

Выступая на собраниях с докладами и речами по национальному вопросу в СССР, коммунисты обычно заявляют:

— У нас культура национальная по форме и социалистическая по содержанию.

В Казахстане я очень близко наблюдал эту расхваливаемую коммунистами культуру. На первых порах устроился работать плотником в Казметстрой. Возводили мы «социалистические хоромы» — бараки-общежития для рабочих: каркас деревянный, а стены и крыша из камыша. После окончания постройки этих «хором» туда были помещены сотни людей разных национальностей — семейные и холостые вместе. Но мест в этих бараках на всех рабочих не хватало. Многие из них принуждены были жить в землянках, вырытых собственными руками и покрытых камышом.

Строительство Казметстроя называлось сверхударным и управлялось непосредственно из Москвы. Поэтому народу на него собрали много, платили больше и кормили немного лучше, чем в других местах страны. Но с жильем дело обстояло плохо, как и повсюду в СССР, где жилищный кризис с первых лет революции стал хроническим.

Проработал я плотником 20 дней, а затем мне удалось устроиться продавцом в продовольственный ларек, — магазинов там тогда еще не было. Торгую я в этом ларьке и чувствую себя неважно, как только что арестованный перед воротами тюрьмы, которые вот-вот для него откроются. Кроме начальника снабжения, некоего Начичко, начальства у меня целая куча. И каждый приходит в ларек, требуя выдать ему чего-нибудь «пожевать». Не дашь — начальство постепенно доведет тебя до тюрьмы. Дашь каждому — рискуешь попасть в растратчики. И так и этак — тюрьма. Но я все-таки постарался хоть как-нибудь, до поры-до времени, оградить себя от тюрьмы: у каждого, берущего в ларьке продовольствие, требовал расписку. Трудная и скандальная была эта работа, — начальство обижалось, негодовало и возмущалось:

— Да ты что? Не веришь мне? Да знаешь, кто я такой? Член партии с 1905 года. Красный партизан и орденоносец.

Но я был настойчив: разводил руками, сочувствовал и приветствовал, а расписку продолжал требовать. Начальство чертыхалось, материлось и… расписывалось. Полученные от него бумажки я тщательно хранил,— они все-таки были гарантией от посадки в тюрьму, хотя и не очень надежной…

***

В июне 1932 года на Балхаш стало приезжать много киргизов. Ежедневно у моего ларька их собиралось несколько сотен.

— Дай хлеба! Дай хлеба! — просили они.

Ни выдавать, ни продавать им хлеб я не имел права, т. к. работающим на строительстве полагался ежедневный хлебный паек в 800 граммов, а киргизы не работали.

— Почему не работаете, а ходите по улицам и нищенствуете? — спрашивал я некоторых из них.

— Нас на работу не берут, — отвечали они на ломаном и еле понятном мне русском языке…

— Откуда вы приехали сюда? — спросил я как-то одного киргиза.

Оказалось, что он говорит по-русски гораздо лучше, чем другие его земляки, но ответил мне уклончиво:

— Из разных мест приехали. Потом тебе скажу. Хочу с тобой поговорить наедине. Большой секрет скажу.

— Хорошо, — согласился я. — Вот закрою ларек обеденный перерыв и тогда побеседуем.

Подошло время обеденного перерыва. Я начал закрывать ларек, но киргиз, ожидавший у двери, остановил меня:

— Дай мне хлеба.

— Не имею права. Ты же не работаешь, — сказал я.

— Дай хотя бы хлебных крошек. А то ничего не скажу.

Я отрезал ему килограмм хлеба. Киргиз тут же с жадностью съел его весь.

— Ну, что же ты хотел мне сказать? — спросил я, когда мы отошли от ларька на несколько десятков шагов.

— Слушай, — заговорил он полушёпотом. — Киргизы решили между собой напасть на ларек, забрать там хлеб и все, что есть.

Я беспечно махнул рукой.

— Пускай нападают и забирают. Ларек не мой, а государственный.

— Я знаю, — продолжал он, — но все может быть… Киргизы тебя убить могут. Они голодные и думают, что русские не любят их и поэтому не дают им хлеба. Я имею влияние на киргизов и, если что случится, буду тебя защищать. Весь день и ночью буду дежурить у ларька. А ты мне за это каждый день давай кило хлеба.

Примитивная хитрость киргиза не обманула, а обозлила меня. Поняв куда он клонит, я хотел было выругать и прогнать его. Однако, подумав с минуту, решил этого не делать. Киргиз, конечно, лжет, набиваясь ко мне в защитники, но от голодных людей можно ожидать всего. И с моей стороны совсем не вредно, через него, объяснить его землякам, что в их несчастьях виноваты не русские, а коммунисты. К тому же, он так жалобно просил помочь ему, спасти его от голодной смерти, что я не смог отказать. И я начал подкармливать этого киргиза, каждый день «выкраивая» ломоть хлеба из «социалистических хлебных запасов» и рискуя попасть за это в тюрьму, если бы кто-либо из начальства обнаружил мои «антигосударственные деяния». В конце концов мы с ним подружились. Он сообщил мне кое-что интересное о том, как советская власть облагодетельствовала его земляков «культурой национальной по форме и социалистической по содержанию».

— С месяц тому назад, — рассказывал мне киргиз, — в степи, где мы кочевали, приехало около пятидесяти всадников, вооруженных винтовками. Они нам приказали собрать все вещи, какие можем унести, и отправляться на все четыре стороны, а наш скот, — лошадей, овец и верблюдов, — оставить на месте. Мы просили у них оставить нам часть скота на пропитание, но наша просьба была тщетной. Предводитель всадников ругался, угрожая оружием, и торопил нас поскорее собираться и уходить. Мы взяли вещи, какие могли нести, и пошли с плачем и рыданиями, сами не зная куда, а всадники, окружив наш скот, угнали его. Сначала мы думали, что на нас напала банда, так как среди напавших было несколько киргизов, — такие нападения бывают в степях. Но в пути нам встречалось много скотоводов, которых, как и нас, прогнали с кочевок, отобрав у них скот. Разговаривая с ними, мы убедились, что всех нас разорила советская власть. Кочевнику без скота в степи делать нечего и, посоветовавшись, мы решили идти к населенным местам у железной дороги. До нее было 200 километров, — тяжелый путь для голодных людей. Лишенные скота киргизы не имели никакой пищи. Воды тоже не было, так как ее редко встретишь в степях. Конному киргизу легко доскакать до воды, а пеший двигается медленно. Мы шли, страдая от голода и жажды, и к нам в пути присоединялось все больше таких же страдальцев. Но многих мы оставляли в степи, — тех, которые, ослабев раньше других, умирали. Меньше половины нас дошло до Балхаша. Молодые и сильные киргизы выдержали этот путь; старые, ослабевшие и больные умерли. И вот мы пришли сюда — в поселок Бурлю-тюбе, Что делать дальше? Работы нам здесь не дают, кушать нечего, а уходить отсюда нельзя — ноги не несут, до того мы ослабели. Куда пойдешь, кому что скажешь?..

Эти кочевники, разоренные советской властью и добравшиеся до Балхаша, оказались там в трагически безвыходном положении. Советской власти требовались в тех местах исключительно рабочие для строек. А какой же рабочий из киргиза, который, кроме ухода за скотом и переработки продуктов своего примитивного животноводства, больше ничего делать не умеет? Поэтому киргизов на работу не брали и хлеба им не давали, обрекая их на голодную смерть.

Свой рассказ киргиз закончил такими словами:

— Наших людей живыми в могилу гонят. Хочешь — покажу тебе могилу живых? Это недалеко. Два километра отсюда.

— Могила живых? — удивился я.

— Да. В ней живые киргизы похоронены, — подтвердил он.

К тебе, человек,

Взываю я!

Ведь в двадцатый век

Не крови жаждет земля.

Земля хочет мира,

Счастья и любви,

Но не такого пира

Из слез и крови… Е. Р.

Глава 17.
Могила живых

Идти вдвоем на то место, куда меня приглашал киргиз, я не рискнул. Сговорился с двумя приятелями и мы, в обеденный перерыв, отправились вчетвером.

Отведя нас на два километра от Бурлю-тюбе, киргиз указал пальцем вперед:

— Там могила живых.

Мы прошли еще несколько десятков шагов и перед нашими глазами развернулась жуткая картина. Большой и глубокий овраг искусственного происхождения. Так называемый карьер, откуда выбирали гравий. Заброшенный карьер глубиною пять метров, шириной — 30 и в длину около километра. На дне оврага — люди, множество людей; почти все дно его покрыто человеческими телами. Некоторые из них неподвижны, но есть и много таких, которые шевелятся. Однако, никто из шевелящихся ходить уже не может. Киргиз был прав: это могила живых. Рядом с мертвыми лежат живые люди. Услышав наши голоса, а затем увидев нас, они подняли вверх руки и слабыми голосами стали просить по-киргизски и по-русски:

— Хлеба! Воды! Дайте хлеба и воды! Мяса и воды!

В большинстве это были старики, женщины и дети, истощенные до невозможности, до скелетоподобия, умирающие от голода и жажды. Не будет преувеличением, если я скажу, что волосы зашевелились у меня на голове от ужаса, а сердце сжалось, как чьей-то рукой, при виде этой страшной картины.

Мы простояли у оврага минуты две, а больше не могли. Отошли в сторону. У киргиза по лицу катились слезы. Я смотрел на него и думал:

«Вот он плачет молча. Не говорит ничего, но наверно думает, что во всем этом виноваты мы — русские. Не советская власть, не коммунисты, а русский народ. Он не знает, что в других местностях страны русские терпят такие же и еще худшие муки от врагов человечества. Как объяснить ему, чтобы он понял, что у всех нас — русских, киргизов и других народов — палачи одни? Они превращают не только киргизские степи, но и всю огромную страну в камеру пыток и общую могилу».

И другие мысли роились у меня в голове:

«Как и чем помочь этим несчастным? Принести им из ларька килограммов десять хлеба? Это я могу. Ну, а дальше что? Здесь сотни умирающих. Хлеб, принесенный мною, лишь продлит страдания некоторых из них. Они проживут дня на два-три дольше. А я сяду в тюрьму. Что же делать?.. Проклятые времена! Проклятая власть!..»

От распиравшей меня бессильной ярости я кусал губы и сжимал кулаки, но высказать свои мысли вслух не посмел. Уверенности в моих спутниках у меня не было. Они-то, конечно, приятели, но вдруг где-нибудь проболтаются. Тогда и я рискую попасть в могилу живых…

Обратно от оврага и почти до самого поселка мы шли молча, подавленные страшным зрелищем. Уже входя в поселок, я спросил киргиза:

— Как же твои земляки попали в овраг?

Он стер слезы с лица и начал рассказывать:

— Когда мы пришли сюда, к Балхашу, то многие из нас были чуть живыми от истощения. Куда таких девать? Оставить в степи нельзя. Там, — сами знаете, — сильный ветер дует и солнце жжет весь день. Решили ослабевших свести и стащить в овраг, где ветра нет и от солнца кое-как можно прятаться. Стали ждать, что власть нам поможет — даст хлеба и воды. Дни идут, а помощи никакой нам нет. Кто мог, разбрелись от оврага и просят милостыню у русских, а кто не может ходить — умирают там. Но и ушедшие тоже вымирают…

Последние слова киргиза, как и весь его рассказ, вполне соответствовали действительности. Отправляясь рано утром на работу в ларек, я собственными глазами видел несчастных бывших скотоводов, умиравших и уже умерших от голода и жажды. Они валялись прямо на улицах поселка. Днем их убирали..,

Возвратившись в поселок после посещения могилы живых и оставшись с киргизом наедине, я спросил его:

— Ты думаешь, что во всем этом виноваты мы, русские?

Опустив голову, он тихо прошептал:

— А кто же?

— Враги человечества, — ответил я.

— Ты говоришь непонятно. Кто они?

— Коммунисты, среди которых есть и киргизы. То, что мы видели здесь, творится и у нас, — в областях, населенных русскими.

Он поднял голову и сказал:

— Не все киргизы обвиняют в этом вас, русских. До советской власти, при русском Царе, мы жили хорошо и никто нас не трогал. Ты говоришь, что теперь русских мучают так же, как и нас. Зачем это делают? И почему русский народ — такой большой и сильный — это терпит?

Его последний вопрос застал меня врасплох, В самом деле — п о ч е м у ? Это был сложный вопрос, над которым я после часто задумывался. Лишь много лет спустя, обогатившись суровыми ценностями жизненного опыта, я понял вполне это роковое почему.

Но тогда, на Балхаше, поблизости от могилы живых, я ответил киргизу приблизительно так:

— Кучка бандитов разных национальностей, воспользовавшись подходящим случаем, захватила власть в России. Эти бандиты самостоятельно захватить власть, а тем более ее удержать, не смогли бы. За их спинами действовала какая-то таинственная внешняя сила. Она и ее подручные коммунисты виновны в тех злодеяниях, которые сейчас совершаются над народами России. Народы пока терпят угнетающее их иго, но придет время, когда они восстанут, сметут своих насильников и расплатятся с ними за все. Эта расплата будет страшной…

В заключение нашего разговора я посоветовал киргизу никому о нем не болтать.

Вы заявляете, что вы — демократия,

Что лишь для счастия народа и страны

Хотите вы, чтоб вас послушалась Россия,

Что к человечеству любовью вы полны!..

Но копошась среди кипящей атмосферы,

В смысл революции вливая подлый яд,

Не демократы вы — лжецы к лицемеры!

И страшным именем вас всюду заклеймят.

А. Кремлей

Глава 18.
Англичане фотографируют

Метрах в ста от моего ларька был железнодорожный тупик. Однажды туда загнали шесть пассажирских вагонов первого класса, для обитателей нашего поселка необыкновенных. Ни до, ни после этого я там таких шикарных вагонов не видал. Как только они остановились в тупике, их сейчас же окружили голодные киргизы, всегда встречавшие приходившие к нам пассажирские поезда и выпрашивавшие подаяние у пассажиров.

Заинтересовался шикарными вагонами и я. Подошел к ним поближе и вдруг увидел внутри, через окна, людей в фетровых и соломенных шляпах. Это было необычайно для наших балхашских мест. У нас шляпы никто не носил.

Толпа вокруг вагонов росла. Киргизы сходились и сбегались к ним со всех сторон. Они протягивали руки за подаянием и просили разноголосым хором:

— Хлеба! Мяса!

Из окон им начали подавать еду. Они хватали ее и тут же жадно ели. Но скоро вокруг вагонов образовался целый лес рук, — киргизов собралось несколько сотен. Дать им что-либо стало уже невозможно — они разрывали подаваемое на мелкие куски и крошки. Тогда из окон вагонов полетели в толпу ломти хлеба, мяса, фрукты и вообще все, что можно было жевать. Люди на лету хватали бросаемые им, отнимали друг у друга, дрались. Образовалась свалка и давка. А пассажиры из вагонов любовались этой картинкой советской культуры — «национальной по форме и социалистической по содержанию». Но не только любовались: почти в каждом окне вагона поблескивал объектив фотоаппарата.

Позднее я узнал что пассажиры, прибывшие к нам в шикарных вагонах, были так называемой английской рабочей делегацией. Она разъезжала по СССР, знакомясь с «социалистическими достижениями передовой в мире страны». Вот был сюрприз для англичан, когда они, вместо достижений, увидели голодных киргизов!..

К месту «околовагонного происшествия» прибыл наряд милиционеров и попытался разогнать толпу, но это было не так-то легко. В другое время и при других условиях милиционеры, конечно, пустили бы в ход палки и наганы. А тут что делать? Бить советских граждан и стрелять в них перед иностранцами как-то очень уж неудобно.

А свалка у вагонов шла своим чередом. Англичане продолжали выбрасывать из окон съестное и фотографировать. Киргизы продолжали кричать, драться, подхватывать и пожирать «манну английскую». Милиционеры расталкивали дерущихся и, приятно улыбаясь в сторону иностранцев, «давали» то одному, то другому киргизу под бока или по шее, стараясь делать это незаметно.

Наконец, двое милиционеров, взобравшись на крышу пекарни, находившейся тут же рядом, начали кричать толпе по-киргизски, чтобы она успокоилась. И толпа постепенно стихла. Но не от призывов милиционеров, а потому что ей перестали бросать «манну» из окон. Запасы продовольствия у пассажиров, по-видимому, кончились.

Один из милиционеров на крыше пекарни крикнул:

— Киргизы! Слушайте все, что я скажу!

Все головы повернулись в его сторону.

— Отойдите вон туда, — он указал на склон холма метрах в двухстах от железнодорожного тупика. — Ближе этого места к вагонам не подходить. Каждый, кто выполнит мой приказ, получит пять килограммов хлеба.

Толпа ринулась к холму…

В тот же день киргизы действительно получили хлеб, но не по пять килограммов, а по одному. Недоданные четыре килограмма им обещали выдать позже.

После ’’околовагонного происшествия» киргизов у нас в поселке становилось все меньше и меньше. Меня удивляло — куда они деваются? Ведь не все же умирают? Некоторых из них рабочие подкармливали, делясь с ними своим скудным 800-граммовым пайком.

Случайно мне удалось узнать о конце страданий несчастных скотоводов, «раскулаченных» советской властью. Дневную денежную выручку в большинстве советских магазинов забирают и отвозят в банк обычно фельдсвязисты, т. е. специально выделенные для этой работы чекисты. Один такой чекист ежедневно приезжал за деньгами и ко мне. И вдруг его нет целую неделю подряд. Когда же он появился опять, я спросил его:

— Где это вы пропадали так долго?

Он испытующе посмотрел на меня, подумал и сказал:

— Могу вам рассказать, где я был. Но при одном условии: чтобы вы об этом никому не болтали.

— Никому ни слова не скажу, — заверил я его.

Помните тех киргизов, которые тут… приставали к английской рабочей делегации? — спросил он.

— Так вот. Этих киргизов мы конвоировали… на тот свет.

— Как на тот свет? — не понял я.

— Очень просто. По приказу нашего начальства, прежде всего, собрали их…

— Арестовали?

— Не то, чтобы арестовали, а просто собрали. Без ордеров на арест. Затем посадили их в товарные вагоны, — вернее набили, как селедки в бочку. Для их кормления в каждый вагон бросили мешок пшеницы: не вареной, конечно, а сырой. Вагоны закрыли на замки и эшелон тронулся. Ехали ночью, а днем загоняли вагоны в тупик. Так двигались мы четверо суток. Наевшись пшеницы, киргизы, конечно, захотели пить. Почти всю дорогу отчаянно кричали и стучали в стенки вагонов. Но нам было приказано воды им не давать и вагонные двери в пути не открывать. Так мы довезли киргизов до станции Липсы и загнали там вагоны в самый глухой тупик. Это было после полуночи. В тупике стояли несколько грузовых автомобилей с киргизами под конвоем. Мы начали открывать вагоны. Внутри каждого из них оказалось лишь по несколько живых людей, чуть шевелившихся; остальные были мертвы. Киргизы, привезенные в автомобилях, по приказу своих конвоиров стали разгружать вагоны. Переносили своих земляков к автомобилям и в их кузова сваливали мертвых и живых вместе. Затем этот груз отвезли к яме, заранее вырытой поблизости, свалили в нее и закопали… Вот и все.

— А киргизы, разгружавшие вагоны, куда девались? — спросил я.

Он ответил не сразу. Помолчал, помялся и произнес, отведя глаза в сторону:

— Ну, ладно. Скажу и это. Они, по-видимому, были приговорены к смерти. Когда разгрузка закончилась, их расстреляли и зарыли вместе с киргизами, приведенными нами…

Рассказ фельдсвязиста не очень меня удивил и особенного впечатления на мои чувства не произвел. О подобной практике чекистской «ликвидации» людей мне было известно и раньше. Но поголовное уничтожение киргизов, вместо использования их на какой-нибудь работе, казалось мне просто бессмысленным и я спросил чекиста:

— Почему же киргизов истребляют, а не дадут им какую-нибудь работу?

Он махнул рукой.

— Какие из них работники? То, что нам сейчас нужно — землю пахать, строить, у станка стоять — они не умеют. Да и не хотят работать на советскую власть. К тому же, они — кочевники. За границу смыться могут… Мне самому их сплошная ликвидация не нравится, но что поделаешь. Что другое с ними можно предпринять?..

Прощаясь со мною, фельдсвязист предупредил меня еще раз:

— Вы только смотрите — никому об этом не болтайте. Сами знаете, что за такую болтовню бывает…

Во всей этой кроваво-грязной советской истории, по моему мнению, тогда была только одна положительная сторона. Я думал, что члены английской рабочей делегации из имеющихся у них фотоснимков сделают документальный фотофильм и покажут его всему миру. Но этого не произошло. Приехав в Лондон после Второй мировой войны, я спрашивал там у жителей английской столицы:

— Показывали вам фильм о жизни киргизов в СССР и о том, как советская власть уничтожает их?

На этот вопрос мне давали одинаковые ответы:

— Такого фильма у нас не было и мы ничего о нем не слыхали. Зато советских пропагандных фильмов о радостной и счастливой жизни трудящихся в СССР показывают много…

Трагедия киргизского народа, как, впрочем, и других народов России, «не дошла» до английского общественного мнения. Этому, по-видимому, помешали советская водка и паюсная икра.

—Во-первых, идеи общего совершенствования так, как они стали пониматься с октября, меня не воспламеняют. Во-вторых, это все еще далеко от осуществления, а за одни еще толки об этом заплачено такими морями крови, что, пожалуй, цель не оправдывает средства. В третьих, и это главное, когда я слышу о переделке жизни, я теряю власть над собой н впадаю в отчаяние. Переделка жизни! Так могут рассуждать люди, хотя, может быть, и видавшие виды, но ни разу не узнавшие жизни, не почувствовавшие ее духа, души ее. Для них существование — это комок грубого, необлагороженного их прикосновением материала, нуждающегося в их обработке. А материалом, веществом, жизнь никогда не бывает. Она сама, если хотите знать, непрерывно себя обновляющее, вечно себя перерабатывающее начало, она вечно себя переделывает и претворяет, она сама куда выше наших с вами тупоумных теорий.

Борис Пастернак — “Доктор Живаго» (стр. 395).

Глава 19.
Поближе к границе

Заместителем нашей торговой организации был киргиз — член партии, конечно, но сравнительно еще молодой человек. Он часто заходил ко мне в ларек и при каждом таком посещении приказывал мне делать большие пакеты с продовольствием для его друзей. Конечно, это было незаконно, но отказать ему я не мог. В случае отказа он, тем или иным способом, загнал бы меня в тюрьму. Единственное, что мне оставалось, так это требовать расписки за получаемые у меня через него продукты.

Мои покупатели как-то сообщили мне новость:

— Из Москвы приехала специальная комиссия. Начинает трясти балхашскую торговую сеть. В ней обнаружены крупные растраты и большой перерасход товаров.

При этом известии я сразу схватился за полученные мною расписки и запрятал их подальше. В тот же день прибегает в ларек наш замнач торговли, чем-то обеспокоенный, и очень ласково обращается ко мне:

— Дорогой друг! Тут у тебя хранятся расписки некоторых моих сотрудников и знакомых. Я хотел бы их забрать для подсчета сколько, чего и кем взято. Подсчитаю и спишу с подотчета все взятое, И все будут довольны.

Я ему отвечаю так же ласково:

— Дорогой друг! Пусть все будут довольны без выдачи мною расписок, ибо их у меня уже нет. Я сделал из них выборки и могу точно сказать сколько, чего и кем взято.

— А расписки где? — забеспокоился он.

— Я их уничтожил.

Замнач повеселел и воскликнул:

— Очень хорошо!

— А выборки вам дать? — спросил я.

— Они мне пока не нужны, — отмахнулся он.

И довольный замнач торговли удалился из ларька, оставив меня размышлять над создающимся положением. А оно могло быть для меня таким же скверным, как и для других продавцов. Приедет комиссия и начнет ’вчинять» допросы нашему начальству. На допросах начальство, по своей всегдашней привычке, станет искать козлов отпущения и все торговые вины свалит на нас — продавцов. Дело может принять такой оборот, что и расписки помогут мало. Следовательно, нужно поскорее «отряхнуть балхашский прах с ног своих». К тому же, мне уже осточертело кормить из ларька всяких партийных паразитов продукцией рабского труда крестьян и рабочих.

На следующий же день я обратился к замначу с заявлением об увольнении с работы. Он охотно удовлетворил мою просьбу, видимо, побаиваясь, что я не уничтожил всех расписок. Кроме того, ему было удобнее сваливать торговые вины на меня уехавшего.

Еще через день, на всякий случай забрав все расписки, я снова подался в теплые края. Приехал в Самарканд, но устроиться на работу там не удалось. Двинулся дальше и прибыл в Сталинабад. В поисках работы проболтался в этом городе несколько дней. Местом ночлега для меня служила таджикская чайхана, где можно было переночевать, поесть узбекской лапши без хлеба и напиться чаю. Спали там на сплошных нарах вповалку, мужчины и женщины вместе. Большинство обитателей чайханы принадлежало к уголовному миру.

Найти работу в Сталинабаде было очень трудно. Слишком много собралось там таких, как я — беглецов от «благодеяний» советской власти. Мы понимали друг друга с полуслова и могли разговаривать откровенно. Некоторые не скрывали своих затаенных мечтаний: пробраться поближе к границе, а там, авось, удастся сбежать с советской коммунизированной родины.

Ребята, с которыми я познакомился, блуждая в поисках работы, сообщили мне, что в городе есть контора, где вербуют в зерновой совхоз «Кабадьян». Расположен он в 75 километрах от Сталинабада, по направлению к афганской границе.

Никакого выхода из затруднительного положения с работой у меня не было и поэтому я пошел вербоваться в совхоз. В его вербовочной конторе собралось 50 человек, ищущих не столько работы за 800 граммов хлеба, сколько возможности «пробраться поближе к границе.

Один из вербовщиков, переписав наши фамилии, объявил:

— Завтра утром соберитесь здесь, в конторе. Отсюда поедем в совхоз.

На следующее утро мы собрались во дворе вербовочной конторы, где уже был приготовлен «транспорт» для нас: одна повозка, запряженная одним верблюдом. указывая на нее, вербовщик сказал нам:

— Кладите туда свои вещи. А сами пойдете пешком.

Каждому из нас выдавали по 800 граммов хлеба, и мы тронулись в путь. Нам предстояло пройти пешком 75 километров и пересечь так называемый Бабатакский горный хребет, который тянется параллельно Тян-Шаньскому, начинаясь в 15-ти километрах от Сталинабада, сразу за рекой Сурхан-Дарья. Вел нас проводник — рабочий, уже бывавший в совхозе «Кабадьян». Почти у всех завербованных, когда мы вышли из Сталинабада, была, — как выяснилось после в разговорах, одна думка: может быть, удастся бежать за границу. Мы знали, что за границей нас не ожидает легкая и приятная жизнь, но на советской родине было хуже, было невыносимо. Наши тогдашние мысли, пожалуй, разделяло не меньше 75% населения СССР, готовых разбежаться, но не имеющих возможностей для этого, т.к. чекисты держали границы на крепком замке.

Те места, по которым мы тащились, назвать дорогой можно только условно. Горный хребет пересекало узкое и глубокое ущелье. По нему протекала небольшая речушка с гладким дном, покрытым мелкой галькой. Вот по этой речушке мы и брели, южным солнцем палимые. С обеих сторон над нами нависали крутые скалы от 300 до 500 метров высотой.

День уже клонился к вечеру, когда впереди, в нескольких километрах от нас, раздались сильные взрывы, Мы, конечно, взволновались и забеспокоились, но проводник поторопился объяснить нам причину этих взрывов.

— Не пужайтесь, ребята, — сказал он. — То здешние рабочие скалы рвут. Ущелье узкое, — автомобилю не пройтить. Вот, стало быть, и расширяют дорогу. Мы сегодня у тех рабочих заночуем.

Часа через два мы действительно добрались до того места, где производились взрывы. Там было десять рабочих. На выступе скалы они устроили себе шалаш и жили в нем. По соседству с ним мы расположились на ночлег. Рабочие немного подкормили нас из имевшихся у них запасов еды. Пока было светло, мы ходили смотреть на работу взрывателей и кое о чем расспросили их. Они работали там довольно продолжительное время вдали от соввласти, но этим ничуть огорчены не были. Рабочие, между прочим, рассказывали нам, как к ним приезжали басмачи.

В среднеазиатских советских республиках басмачами называют партизан, вернее — повстанцев против коммунистической власти. Особенно активную борьбу они вели до 1932 года, пока не был пойман чекистами их главарь Ибрагим-бек. После этого басмаческое движение несколько притихло. Но все же мне известно, что басмачи боролись против советской власти до самого начала Второй мировой войны. Может быть, они воюют и теперь. Басмачи часто нападали на совхозы, беспощадно расправлялись с коммунистами и чекистами, но беспартийных рабочих и работниц обычно не трогали.

— Гостили басмачи у нас несколько раз, — рассказывали нам взрыватели. — Ни разу нас не тронули, но советовали бросить работу и уйти. «Эта земля не ваша, а наша», — говорили они. Однажды под вечер приехало их на конях человек тридцать. А у нас как раз завербованные в совхоз ночевали. Такие вот, как вы. Трактор еще с собою гнали. Ну, басмачи приказали трактористу загнать его железного коня на скалу. Вон на ту! Видите? Метров восемь от речки будет. Что делать трактористу? Выполнил, конечно, басмаческое приказание. Они ему опять приказывают: «Пускай железного шайтана со скалы вниз!» Ну и был тут конец трактору: разбился он об камни. А нас никого не тронули, даже тракториста… Есть среда басмачей, которые по-русски разговаривают очень даже чисто. Давненько уже они у нас были в последний раз. Говорят, что их стали сильно преследовать и они ушли в Афганистан.

— Зачем же басмачи трактор-то разбили? Чем машина виновата? — спросил кто-то из завербованных.

Старший рабочий поскреб пальцами в затылке.

— Да, как сказать в точности — виновата она или нет? С этой машиной вместе советская власть разорение крестьянству принесла. А здешним жителям в особенности. Для них трактор как бы железный советский комиссар. Вот и не любят они его. Железным шайтаном зовут…

Переночевав у взрывателей, мы рано утром отправились в дальнейший путь. Верблюд тащил по ущелью повозку с нашими вещами, а мы плелись за нею. Ущелье скоро кончилось и перед нами разостлалась ровная дорога, тянувшаяся до самого совхоза. По словам нашего проводника до него оставалось не больше пятнадцати километров.

К вечеру мы пришли в совхоз ”Кабадьян“ усталые, еле передвигающие ноги. Оказалось, что он расположен в нездоровой местности на равнине, а вернее — на болоте и окружен высокими, густыми, непролазными камышами. Они стояли, как дремучий лес и конца им не было видно.

Рабочих в совхозе было мало, не больше десяти человек. Совхоз занимался выращиванием ячменя, часть которого к этому времени уже была скошена. Однако, большинство урожая еще стояло на корню. Как скошенный, так и нескошенный ячмень почернел и зерно из его колосьев высыпалось. Повсюду виднелись следы самой возмутительной бесхозяйственности. Этот совхоз, как и другие в тех местах, ничего, кроме убытка, не давал. Но советской власти они были нужны для заселения окраинных, приграничных районов, в которых водились басмачи.

Кроме коменданта совхоза, никакого начальства там больше не было. Советские ответственные работнички, боясь басмачей, воздерживались от поездок в такие места и всеми силами и средствами уклонялись от работы в них. Комендант встретил нас весьма дружелюбно и приветливо, — по-видимому ему было довольно жутковато жить в этом захолустном совхозе с небольшим количеством рабочих. Первым делом он разместил всех завербованных по камышовым (опять камыш!) баракам; топчанов там на всех не хватило, поэтому большинство из нас расположилось на разбросанных по полу вязанках камыша.

Крепко (по-советски!) проголодавшись в пути, мы попросили команданта поторопится с ужином. Он заверил нас, что ужин скоро будет, присовокупив к этому:

— Шамовка тут у нас хорошая. Обижаться не будете.

Пока готовился ужин, мы «знакомились с обстановкой», расспрашивали рабочих. Прежде всего, они рассказали нам, что деньги за работу в совхозе не платят, — обещают уплатить сразу, по окончании срока вербовки, в сталинабадской главной конторе. Узнали мы также, что в районе совхоза нет пресной воды. Для питья и варки пищи ее привозят в деревянных бочках из реки Вахт, за десять километров; пока довезут, она под палящими лучами солнца нагревается, как чай; никаких способов охлаждения ее нет. Зато есть множество всякой насекомой дряни, из которой самая опасная и ядовитая — скорпионы и фаланги; часто их укусы бывают смертельны. Совхозные старожилы продемонстрировали нам эту «живность¹¹ в тот же вечер: постучали в камышовые стенки бараков и оттуда начали выползать и падать на пол десятки скорпионов и фаланг. Водилась в районе совхоза и более крупная «живность» тигры; бывали случаи, когда _;они нападали на людей. Афганская граница оказалась не так уж близко: по ту сторону реки Вахш. Путь к ней — через непроходимые джунгли камышей с тиграми и прочим зверьем. Повезло советской власти в тех местах, — ее границу от беглецов даже тигры «охраняют».

Выслушивание нами этих горестных новостей прервал резкий металлический звон. Били по куску рельса, подвешенного к двум столбам, сзывая нас на ужин в «столовую». Она оказалась здесь же, прямо на улице: большой длинный стол, защищенный от солнца камышовым навесом. Ужин был, — по советским понятиям, — не плохим: узбекская лапша, но в ней мясо — граммов по 200 на каждого; на второе дали картофельное пюре. У старожилов мы здесь же узнали, что это «показательный ужин», приготовленный специально для встречи новых рабочих, — чтоб их сразу не испугать. Взвесив все за и против нового совхозного бытия, я решил, что с «поближе к границе» у меня пока ничего не вышло и из тех советских скорпионо-тигровых мест нужно поскорее выбираться.

В тот же вечер комендант созвал нас на собрание, много нам наобещал и тут же распределил на работы.

Я заявил, что могу плотничать. Учитывая это, комендант поставил меня на ремонт повозок.

Через день одного из завербованных, помещавшегося в бараке вместе с нами, «взяла в работу» тропическая малярия. Она его трепала так крепко, что он даже потерял сознание на несколько часов. Глядя на него, я думал:

«Нет, от таких совхозных радостей нужно бежать без особых промедлений…»

“…Он поклялся себе — все стерпеть. Он поддакивал тупым невеждам. Он голосовал “за», когда совесть его требовала голосовать против. Он говорил слова, которым не верил. Он хвалил то, что надо было ругать. Когда становилось совсем нестерпимо, он молчал. Молчание — самая удобная форма лжи. Оно умеет ладить с совестью, оно оставляет лукавое право хранить собственное мнение и, возможно, когда-то сказать его. Только не сейчас.»

Из рассказа советского писателя Д. Гранина “Собственное мнение” (1956 г.)

Глава 20.
Голод

Проработав в совхозе «Кабадьян“ три дня, я узнал, что сбежать из него довольно легко. Недалеко от совхоза была дорога, по которой курсировали грузовые автомобили до Сталинабада и обратно. Бывало, что некоторые из шоферов за 30 рублей доставляли желающих в Сталинабад.

В воскресенье, пользуясь тем, что это день нерабочий, я отыскал ту дорогу и удостоверился, что автомобили по ней действительно ездят. Вернувшись в совхоз, собрал свои скудные вещички советского одинокого рабочего и распрощался с совхозными благами, обещанными комендантом, так и не увидев их.

Вышел я на дорогу и начал «голосовать», поднимая правую руку перед каждой проезжающей машиной. На мое счастье скоро попался сговорчивый шофер, который за 30 рублей и довез меня до Сталинабада.

Там я работы опять не нашел, но узнал, что одному хлопковому совхозу, расположенному между городами Денау и Термез требуются рабочие. Подсчитав остатки своих сбережений, увидел, что их очень мало, но на железнодорожный билет до совхоза хватит. Через два часа я уже был в центральной совхозной усадьбе. Оттуда меня направили на хутор № 1.

Заведующим хутора и по совместительству его же полеводом был некий Пирунов. Он меня назначил весовщиком по приемке хлопка от сборщиков,

— Получать будете 80 рублей в месяц плюс 50% надбавки, — объявил мне Пирунов.

— Позвольте! — воскликнул я. — Да ведь на 120 рублей в месяц прожить невозможно!

— Как-нибудь проживете, — отмахнулся он от меня рукой, — Прибавить не имею права. Ставки у нас государственные…

Пришлось согласиться, т.к. денег на обратный проезд в Сталинабад у меня не было.

Начал я работать, ведя полуголодное существование. Иногда покупал на базаре овощи, а мясо и хлеб, изредка продававшиеся там спекулянтами, были мне недоступны. Килограмм мяса стоил от 15 до 20 рублей, килограмм хлеба — 10 рублей. В совхозе нам ежедневно выдавался 800-граммовый хлебный паек, стоивший 1 рубль 10 копеек, да в столовой мы могли получить гарелку лапши (за деньги, конечно). От случая к случаю бывало в столовой «второе блюдо» — картофельное пюре или чечевица — не больше, чем 100 граммов на порцию. Кое-как я все-таки кормился, но несчастные сборщицы хлопка не всегда могли выкупить даже свой хлебный паек. Ведь они зарабатывали от 30 до 60 рублей в месяц.

Вскоре меня перевели на базу № 3, находившуюся в трех километрах от хутора. Заведующий ею (фамилию его уже не помню) мне понравился: здоровенный такой мужчина, но симпатичный на вид. Жил он на базе вместе со своей семьей. Вручил я ему выписку из приказа о назначении меня к нему приемщиком хлопка. Он прочел ее и говорит:

— Все это хорошо, но куда я вас, уважаемый, дену? Крышу-то над головой вам нужно иметь? А у меня ничего подобного для вас нет.

— Ну, что ж. Если хотите, устраивайтесь у меня.

— Вот и отлично.

Он жил в глинобитной хибарке с потолком и крышей из камыша. Вместо двери и окна в ее стенах были пробиты две дыры, завешенных мешками. Раньше эта хибарка принадлежала какой-то узбекской семье. Хозяев ее, по-видимому, раскулачили или же они сами сбежали от «благодеяний» советской власти. Теперь эту узбекскую «недвижимую собственность» занимали заведующий базой с женой и двумя детьми, и его племянник, работавший на базе счетоводом (тоже с женой). В это переполненное жильцами помещение ”втиснулся» и я, — сколотил себе из кусков старых досок койку, занял ею два квадратных метра «жилплощади» и отгородился от своих сожителей ширмой из мешков. Устроившись, таким образом, вполне по-советски, начал работать: вечером принимал хлопок от сборщиц, а днем отправлял его на хутор.

Неподалеку от базы протекала река Сурхан-Дарья, изобиловавшая рыбой. Я приспособился ловить ее на крючки в свободное от работы время. Это было большим подспорьем к скудному совхозному пропитанию не только для меня, но и для заведующего базой с его семейством…

Приближался 1933-й год. Для миллионов жителей Средней Азии он стал страшным годом небывалого голода — искусственного, организованного советской властью. Тамошнее население никогда еще так не голодало.

Зимы в тех местах почти не бывает и снег выпадает редко. Но в конце декабря 1932-го года там неожиданно выпал глубокий снег и пролежал весь январь. Бывали дни у нас, когда толщина снежного слоя доходила до двадцати сантиметров. Несчастные сборщицы хлопка, уходя утром в поле, старались хоть как-нибудь спастись там от холода: разводили костры, а на себя надевали по несколько мешков и ими же обматывали ноги. Возвращались с работы вечером они совершенно мокрыми, но просушить мешковую одежду и обувь было негде.

Вместе с холодом пришел к нам и голод. Лапшу в совхозной столовой варить перестали. Вместо 800 граммов хлеба начали выдавать только 400, да и то с перебоями. Иждивенцы, т. е. неработоспособные члены семейств (старики, дети, больные) получали ежедневно по 150 граммов хлебного пайка. Один, а то и два раза в неделю хлеб не выдавался совсем. Люди стали пухнуть и умирать от голода. Бывали случаи, когда сборщицы хлопка умирали прямо в поле, а ночью их трупы растаскивали шакалы. Хоронить умерших было некому, — ослабевшие люди не имели сил выкопать могилу. Каждый из совхозников ждал, что не сегодня, так завтра, он упадет замертво среди заснеженных кустов хлопчатника. И этого не боялись, ожидая смерти, как избавления от страданий.

От голода начался и падеж скота. Но люди в совхозах и колхозах не огорчались этим, а наоборот радовались. Павший от голода скот был едой для голодных людей. Когда издыхала какая-либо лошадь из имевшихся у нас на базе, наши рабочие и работницы нетерпеливой толпой окружали ее. Глядя жадными глазами на труп животного, они торопили конюха, сдиравшего с него шкуру:

— Шевелись быстрее! Ну, чего ты так копаешься? Пожалей людей. Голодные ведь.

Ободранный труп здесь же разрубали на части и делили. В пищу шло не только мясо, которого у истощенных до степени скелетов павших лошадей было мало, но и кости, — из них варили бульон.

Бежать из нашего совхоза в поисках спасения от голодной смерти людям было некуда — голод свирепствовал по всей стране. Везде люди мерли, как мухи осенью. Советская власть из этого голодного положения, подрывавшего ее международный престиж и могущего вызвать народные волнения внутри страны, нашла простой и циничный выход. По гнуснейшей коммунистической традиции она свалила свою вину на других: виновниками организации голода были объявлены «недобитое кулачество и его пособники, с целью вредительства пробравшиеся в колхозы и совхозы». Для возбуждения населения против таких «вредителей» и для репрессий по отношению к ним в сельские местности стали присылать партийных пропагандистов и чекистов.

Двое чекистских «уполномоченных» прибыли и к нам на базу. Они приказали немедленно созвать общее собрание рабочих, работниц и служащих:

— Чтоб все до одного собрались! Подходящее помещение есть?

Заведующий базой развел руками.

— Какие уж тут помещения. Нету.

— Нужно найти.

— Может, подвал для собрания используем? Он у нас довольно большой. Раньше там овощи хранились.

— Ладно. Проведем собрание в подвале…

Опухшие от голода люди, еле передвигая ноги, но охотно плелись на собрание. Некоторые мечтали вслух:

А вдруг уполномоченные поглядят на нас, опухших, да хлебца добавят. Должна же советская власть, в конце концов, помочь своим голодающим гражданам. Не всем же нам помирать.

Наше общее собрание для непривычного взгляда представляло бы собой жуткую картину. Сырой, полутемный подвал. Прямо на полу сидят люди в лохмотьях. У них землисто-бледные, опухшие лица. И они, даже сидя, шатаются от слабости. А перед ними стоят два раскормленных чекиста. Один из них произносит речь:

— Товарищи! Ваш совхоз отстал со сбором хлопка. Нужно подтянуться! Мы знаем, что вы немножко недоедаете, но не так, чтобы очень уж были голодны. Не это отразилось на невыполнении. Мы знаем, что наш классовый враг не дремлет. Он всюду запускает свои щупальца, стараясь тормозить расцвет нашей страны и загородить ей путь в лучшее, светлое будущее. Если мы переживаем небольшой продовольственный кризис, то враг шепчет, что это голод. Но он не только шепчет. В отдельных колхозах и совхозах он старается организовать искусственный голод. Таких шептунов и вражеских организаторов нужно выявлять и доносить о них куда следует. Вот смотрите, товарищи: перед вами яркий пример! Ваш заведующий и старший конюх Болдырев — родственники, свояки. Они оба враги советской власти, а значит и враги народа. Они разбазарили фураж и поморили голодом почти всех лошадей. Но никто из рабочих об этом преступлении своевременно не доложил куда следует. Преступники получат по заслугам. Они полностью разоблачены. Но где же ваша бдительность, товарищи? Надлежащей классовой бдительности у вас нет. А ее необходимо иметь всегда, поскольку мы находимся в капиталистическом окружении…

Слыша эти страшные для них, но абсолютно несправедливые слова, заведующий базой и старший конюх Болдырев перепугались смертельно. Речь чекиста пахла тюрьмой. На нашей базе, за голодовку людей и скота, нужно было найти «козлов отпущения» и их нашли.

Никто базе никакого фуража не давал. Лошадей там кормили, в буквальном смысле, тем, что Бог пошлет. Но зимою неожиданно выпал снег и кормить их стало нечем, — трава была покрыта толстым снежным слоем. Поэтому-то лошади и дохли.

Слушая речь чекиста, я сразу понял, что к поискам у нас «козлов отпущения» причастен полевод Пирунов. Он и раньше занимался подобными делами, но мне было неясно с какого целью: то ли для того, чтобы вредить советской власти, восстанавливая против нее совхозников, или же ради своей карьеры. Думаю, все же, что именно последнее обстоятельство играло роль в поведении Пирунова.

Собрание, под давлением чекистов, постановило усилить сбор хлопка и к посевной кампании не оставить в поле ни одной его коробочки. Об улучшении питания никто не осмелился заикнуться, — люди были сильно запуганы чекистскими репрессиями и считали, что голодная смерть все же лучше пыток в тюрьме. Заведующего базой и старшего конюха прямо на собрании арестовали и сразу же увезли.

В конце зимы рабочие и работницы у нас кормились хлопковым жмыхом. Пробовал его и я. Он был горький, как хина. Перед началом посевной кампании к нам на базу привезли откуда-то кормовую свеклу. Пришлось голодающим попробовать и ее…

Началась весна. Нужно было очищать поля от прошлогодних хлопковых стеблей, но люди еле двигались. Где уж таким доходягам работать. Это угрожало срывом сева хлопка. Тогда нам увеличили хлебный паек: стали давать по 600 граммов. Столовая снова возобновила варку лапши. Уцелевшие в голодную зиму совхозники и совхозницы немного подкормились и с них начала спадать опухлость.

С началом посевной кампании меня перевели на хутор и назначили заведующим складом. Там я уже не голодал, т.к. на складе, кроме сельскохозяйственного инвентаря, хранились и продукты питания.

Прошло около трех месяцев со дня ареста заведующего базой и старшего конюха. И вдруг они пришли ко мне на склад. Я их еле узнал, — до того оба изменились и отощали. Первыми их словами было:

— Дай нам чего-нибудь поесть.

Теперь я мог накормить свое бывшее начальство, — продовольствия для этого было достаточно. Они ели и никак не могли наесться. Торопливо жуя, плакали и в сбивчивых словах рассказывали мне о своих злоключениях подследственных. Почти три месяца их морили голодом, били и пытали в следственной тюрьме. На допросах добивались, чтобы оба подписали обвинения в том, что с целью вредительства вызвали падеж скота на совхозной базе. И вот теперь обоих выпустили ввиду недостаточности обвинительных материалов.

— Еле добрались мы до совхоза. Тридцать пять километров прошагали, а это нам, измученным да голодным, нелегко, — говорил Болдырев. — Приплелись сюда, а семейств наших тут нету. Неизвестно куда девались. Может, тоже арестованные?

Я поторопился их успокоить.

— С вашими семьями ничего плохого пока не случилось. Как только вас арестовали, они сейчас же выехали отсюда. Встретитесь еще со своими родными… Ну, а теперь прилягте отдохнуть…

Ночью бывшим советским арестантам стало плохо. Отощавшие желудки обоих не выдержали обилия пищи. Я отпаивал их водой, но никакой медицинской помощи оказать им не мог, не будучи специалистом в этом деле. Врача же в совхозе не было…

К утру бывший заведующий базой умер. Мы похоронили его без креста. Над могилами в совхозе люди не ставили крестов, боясь чекистских преследований за это.

Болдыреву удалось выжить, — он кое-как отлежался от смерти. Переночевав у меня еще одну ночь, бывший совхозный конюх и советский арестант отправился в далекий путь без копейки в кармане. До колхоза, куда уехала его семья, ему предстояло одолеть 4000 километров. Я снабдил Болдырева едой на несколько дней, но денег дать не мог. Их у меня самого не было…

Иногда к нам в совхоз приходили узбеки, приносившие овсяные лепешки и муку. Этой едой они сманивали к себе девушек и молодых женщин. Для долго голодавшего человека мука особенно соблазнительна. Ведь из нее можно испечь, что хочешь. А свежие лепешки так вкусны. Женщины и девушки не выдерживали соблазна и уходили с узбеками, — даже со стариками. Некоторые из ушедших, спустя короткое время, возвращались обратно в совхоз. Но были и такие, следы которых навсегда затерялись в узбекских кишлаках…

Когда-то Некрасов писал:

«В мире есть царь;

Этот царь беспощаден,

Голод — названье ему…»

Нигде и никогда, ни в какой стране голод не царил так, как в Советском Союзе с 1931 по 1933 год. Это был голод искусственный, организованный злейшими врагами человечества — коммунистами.

Глава 21.
С Балхаша на родину и обратно

Проработав в хлопковом совхозе до февраля 1934 года, я взял там расчет и снова вернулся на Балхаш в Бурлю-тюбе. Там еще стояли холода, а никакого подходящего жилья для меня, конечно, не было. Но советский гражданин привык жить всюду, — даже на железнодорожных вокзалах. Жил, т.е. ночевал и я на бурлю-тюбинском вокзале, представлявшем собою маленький сарай, сколоченный из досок, — набегавшись днем в поисках работы, вечером устраивался там на ночлег. Для летних ночевок этот вокзал-сарай годился, но зимою в нем было очень холодно, несмотря даже на обилие ’’постояльцев», согревавших друг друга собственным теплом. Лежа, бывало, на полу, подостлав под себя свое тряпье, я всю ночь от холода переворачивался с боку на бок.

В Бурлю-тюбе я проболтался больше недели в поисках работы, но найти ее мне так и не удалось. Из старого, знакомого мне начальства, которое могло бы устроить меня «по блату» где-нибудь, никого не оказалось. Незадолго до моего приезда там закончилась чистка и начальство заменили новым. Правда, в некоторых местах приезжих на работу принимали, но при этом у них требовали паспорта. У меня же такового не было, т.к. в Средней Азии, откуда я приехал, паспортизация еще не производилась.

Прокормиться в Бурлю-тюбе не представлялось никакой возможности. Кроме свежей рыбы, стоившей очень дорого, на базаре ничего не продавали. Столовых, а тем более ресторанов, не существовало. Достать хлеб или мясо нельзя было ни за какие деньги.

Видя, что мне снова угрожает «совхозная голодовка», я уехал в Семипалатинск. Там было гораздо сытнее. На базарах продавались, хотя и по дорогой цене, картофель, молоко и даже черный хлеб, испеченный из муки пополам с картофелем.

Но работы в Семипалатинске не было. Положение мое стало совсем безвыходным, т. к. небольшие сбережения, накопленные в хлопковом совхозе, у меня кончились. Что же делать? Пораздумав над этим вопросом, я решил вернуться в родные места, — может быть, даже на расправу чекистов. Будь, что будет! Очень уж надоело мне скитаться по всяким балхашам и средним азиям. На родину потянуло.

Продал я последнее белье, купил железнодорожный билет и покатил в город Канск. Доехал вполне благополучно, без дорожных приключений, если не считать того, что во время всего пути мой желудок беспрерывно требовал пищи. Он, бедняга, никак не мог понять, что находится в Советском Союзе и не хотел привыкать к голодной советской жизни…

Правильно говорится, что Бог не без милости. В Канске мне посчастливилось встретить моего хорошего друга. Рассказав ему о своих скитаниях, я в заключение заявил:

— Так надоело бродяжничать, что хоть к чекистам с повинной являйся.

Он был глубоко возмущен:

— Да ты с ума сошел. Они тебя живьем съедят. Выбрось из головы эти глупости! Чекисты теперь не те, что были во время нашего восстания. Они стали свирепее… Тут, кроме меня, еще кое-кто из наших остался. Поможем тебе уехать отсюда.

Я удивился и осыпал его градом вопросов:

— Как уехать? Куда? Почему? Зачем?

— Кати-ка ты обратно на Балхаш. Там у тебя репутация как будто не запачкана, да и паспорт получить легче. А тут тебе — крышка. К нам-то местные чекисты уже привыкли малость. Но тебя, как приезжего и подозрительного, они сразу в такой переплет возьмут, что не обрадуешься. Себя погубишь и нас в тюрьму загонишь, — объяснил он мне создающееся положение…

Выслушав все эти трезвые рассуждения, я призадумался. Мне очень хотелось навестить родную деревню, но поездка туда была бы равносильна самоубийству, — меня там могли сразу опознать и посадить в тюрьму. В те времена «амнистированных» повстанцев сажали поголовно. Поэтому я счел за благо последовать совету друга и, отдохнув у него несколько дней, «покатил обратно на Балхаш». Друзья дали мне денег и достаточно еды на дорогу.

Приехал я в Бурлю-тюбе в середине марта. Искать там жилье даже и не пытался, заранее зная, что поиски его будут безуспешными. Сразу же устроился на ночлег в уже знакомом мне сарае-вокзале. Ночевать в нем теперь, в начале весны, при более теплой погоде, было терпимее.

Целую неделю провел я в поисках работы, но на этот раз мне посчастливилось. Стою это я в очереди к одной из контор, где предполагался прием на работу, и вдруг мимо проходит как-будто знакомый человек. Окликнул его. Он оглянулся. Оказалось, что это и приятель, — познакомились мы на Балхаше в 1932 году. Тогда, работая в продовольственном ларьке, я помогал ему кормиться.

Рассказал я вкратце приятелю о моих невзгодах. Он выслушал меня и говорит:

— Пойдем ко мне. Потолкуем да подумаем, что сделать можно.

Я, конечно, согласился. По дороге узнал у него, что он с Балхаша не выезжал, а работает тут пекарем и даже выписал к себе семью. Многие балхашские рабочие, из-за жилищного кризиса, ютились в землянках. В такой же землянке, вырытой им самим, жил и мой приятель вместе с женой и тремя детьми. Это подобие жилья было небольшое и тесное, но мне все же дали место в нем.

…—Марксизм н наука? Спорить об этом с человеком мало знакомым по меньшей мере неосмотрительно. Но куда ни шло. Марксизм слишком плохо владеет собой, чтобы быть наукой. Науки бывают уравновешенные. Марксизм и объективность? Я не знаю течения, более обособившегося в себе и далекого от фактов, чем марксизм. Каждый озабочен проверкою себя на опыте, а люди власти, ради басни о собственной непогрешимости, всеми силами отворачиваются от правды. Политика ничего не говорит мне. Я не люблю людей, безразличных к истине.

Борис Пастернак — “Доктор Живаго” (стр. 304).

Глава 22.
Пожарники

Прожил я у моего приятеля дней пятнадцать и с его помощью устроился на работу в пожарную команду. Шли в нее, главным образом, такие неудачники, как я. Охотников стать пожарниками было мало, потому что им платили только 130 рублей в месяц, а работать заставляли по 12 часов в сутки. Поэтому-то при поступлении в пожарную команду предъявлять паспорт не требовалось.

Состояла наша команда из шестидесяти человек. Кроме тушения пожаров, мы охраняли склады, рыбные промыслы, конторы и мастерские. Эта профессия, в сравнении с другими, имела огромное преимущество: пожарники могли красть рыбу и из-под полы продавать ее на базаре. Торговлей ворованной рыбой команда занималась куда больше, чем охраной «государственного имущества». Прожить честно пожарник не мог, — его заработка хватало только на неделю.

Жили мы в так называемом «общежитии», представлявшем собою камышовый сарай. Клопов, блох и вшей в нем было множество. Обитатели «общежития» дали ему название «семейно-холостяцкого» по той причине, что в нем вместе с холостяками ютились и семейные.

Начальником пожарной команды был один коммунист, фамилии которого я не помню. Впрочем, его никто и не называл по фамилии, а просто Трошкой. Эта кличка вполне соответствовала внешности и умственным способностям нашего начальника. Был он долговязым, нескладным и придурковатым парнем с простецкой физиономией, которой постоянно, но безуспешно старался придать важное и значительное выражение.

Ежедневно Трошка по приказу своего партийного начальства «проводил среди пожарников массово-разъяснительную работу». Это были так называемые политбеседы, продолжавшиеся не меньше часа каждая. Во время политбесед Трошка косноязычно и глуповато толковал нам о международном положении, капиталистическом окружении, коммунистических успехах, буржуазных прорехах, происках классовых врагов, бдительности советских граждан и тому подобной чепухе, составляющей постоянную программу партийных лекторов, докладчиков, беседчиков, пропагандистов и агитаторов.

Однажды трошкина беседа чуть было не довела человека до тюрьмы. Наш начальничек по обыкновению непонятно и косноязычно, распространялся на тему о том, почему в капиталистических странах все плохо, а в СССР все хорошо. Заканчивая беседу, он обратился с вопросом к одному из слушателей — деревенскому пареньку, лишь несколько дней тому назад поступившему в пожарную команду:

— Товарищ Чуйков! Скажи, почему у нас в СССР индустриальный расцвет, а в капиталистических странах промышленный кризис?

Молодой пожарник встал с места, слегка покраснел и на его лице появилось напряженно-испуганное выражение. По-видимому, ему были мало знакомы такие слова, как «индустриальный расцвет» и «промышленный кризис». Трошка выжидательно смотрел на Чуйкова, а тот стоял столбом, краснея все больше. Наконец, после длительной паузы, наш начальник решил подбодрить пожарника. Он повторил свой вопрос, добавив при этом:

— Не бойся и не стесняйся, товарищ Чуйков. Ответь своими словами, как умеешь.

Тогда Чуйков, медленно шевеля дрожащими губами и запинаясь, выдавил из себя вполголоса:

— Так вот, значит… Ежели б у нас не было… колхозов, то и у нас было б… хорошо…

Кое-кто из пожарников хихикнул. Некоторые громко засмеялись. Сразу рассвирепевший Трошка заорал на Чуйкова:

— Кто ты такой есть? Классовый враг? Подкулачник? Шептун? Откуда к нам приехал?

Покрасневшее лицо Чуйкова медленно белело. Слова «классовый враг», «подкулачник» и «шептун», и вытекающие из них «неприятности», видимо, ему были слишком хорошо знакомы. Вдоволь накричавшись на него, партийный пропагандист, закончил свои крики зловещим обещанием:

— Вот я выясню, кто ты такой есть. А пока садись!..

Когда Трошка отпустил нас с беседы «домой», т.е. в наш вшиво-блошиный сарай, пожарники сторонились Чуйкова. Он стал «запачканным человеком» и разговаривать с ним было опасно. За такие разговоры чекисты могли и «групповое дело пришить», вроде заговора против советской власти, если бы до их ушей дошли сведения о только что случившемся.

По дороге в «общежитие» растерянный Чуйков догнал меня и спросил встревоженным полушепотом:

— Что же теперь мне будет?

Я хотел было отмахнуться от «запачканного», но мне стало жаль этого перепуганного деревенского парня. И, нарушая все правила осторожности советских граждан, я в свою очередь задал ему вопрос:

— Почему ты, дурак, так ответил Трошке?

Прижав обе руки к груди, он начал со слезами на глазах объяснять мне:

— Не понял я его. Ей-Богу, не понял. Думал, что он спрашивает, почему у нас так плохо, а у капиталистов хорошо. Ну и ответил по правде.

— А откуда ты к нам приехал? — спросил я его.

— С колхозу, — ответил он.

— Далеко ваш колхоз отсюда?

— Аж в Семипалатинской области. Возле станции Алейской.

— Что же у вас из колхоза на другие работы отпускают?

Чуйков замялся.

— Нет, я сам уехал.

— Сбежал, значит?

— Вроде того…

— А почему сбежал? Разве у вас в колхозе так уж плохо?

Он смотрел на меня с боязливой нерешительностью.

— Да ты меня не бойся, — ободрил я его. — Ведь я не сексот. Чекистам на тебя не донесу.

Тогда он заговорил торопливо, сбивчивым голосом, как бы спеша выложить мне все, что у него наболело на душе:

— Так плохо у нас в колхозе, что, кажись, хуже быть не может. Все зерно вывезли государству. Приезжают всякие партийцы с городу — выполнения плана требуют. А жрать нечего. Прошлой осенью мы сперва картошку да капусту пополам с лебедой ели. После и это кончилось. По деревнях ни одной собаки, ни одной кошки не осталось, — все на пропитание пошли. Вороньего грая не услышишь: поели люди ворон. Голодуха страшная. А рот разинуть нельзя, — сразу в тюрьму сажают. Потому и побег народ с колхозу.

— А ты или твой отец, случаем, не раскулаченные? — спросил я.

— Нет, — ответил он. — Я бедняк.

— Тогда вот что. Надобно тебе к Трошке идти прощения просить. Объясни ему, что ты, дескать, малограмотный и его вопроса не понял…

Чуйков так и сделал. Трошка смилостивился над ним и дело замял. Может быть, потому, что, — как говорили мне потом некоторые наши пожарники, — Трошкина семья тоже жила в колхозе и о колхозной голодовке ему было достаточно известно.

После этого случая Чуйков как-то сказал мне:

— Теперь я всегда буду хвалить советскую власть, будь она проклята…

По Балхашу пошли упорные слухи, что у нас начинается паспортизация. Действительно она вскоре и началась. Мне стало известно, что Трошка состоит членом комиссии по выдаче паспортов. В связи с этим я поторопился зайти к нему, захватив пол-литра водки. Выпили мы водку, слегка опьянели и я начал «деликатный разговор“:

— У меня к вам дело, товарищ начальник. Предлагают мне подходящую службу на складе. Остановка только за паспортом, которого у меня нет. В тех местах, откуда я приехал, паспортизация еще не проходила.

— А какой склад? — заинтересовался Трошка.

Я объяснил.

— Да, склад подходящий, — сказал он. — Одежка, обувка и шамовка там имеются.

— Так вот, товарищ начальник. Вы бы мне посодействовали по части получения паспорта. А я бы вас чем-нибудь из склада… отблагодарил.

Последнее слово, произнесенное мною, было несколько рискованным. А вдруг Трошка окажется «правоверным партийцем»? Тогда — прости-прощай паспорт, а, может быть, и мое «бесконвойное» существование. Но Трошка оказался из тех, которые считают и называют свой партбилет «хлебной книжкой». В результате мой «деликатный разговор» закончился вполне благополучно.

— Что ж, — сказал Трошка, — по части паспорта что-нибудь сделать можно. Это не очень трудно, ежели взяться умеючи. Недельки через две-три…

— Быстрее нужно. Вне очереди, — перебил я его. — А то как бы кто службу на складе не перехватил.

— Ладно. Попробуем это дело провернуть… Только ты смотри — устроишься на складе, так мне оттуда дефицитного товара подбрось. И самому нужен, и в колхоз послать.

— Как не подбросить? Отблагодарю обязательно… А у вас что же, семья в колхозе?

— Не то, чтобы вся семья, но кое-кто есть, — уклончиво ответил он…

Через несколько дней я получил паспорт на три года. Ту самую коричнево-серую книжечку, которой в одном из своих стихотворений так восхищался Владимир Маяковский:

«…Серпастый.

Молоткастый

Советский паспорт…

…Читайте,

Завидуйте —

Я гражданин

Советского Союза…»

Полученный мною паспорт таких восторгов у меня не вызывал. Наоборот, держать в руках эту «путевку в советскую жизнь» было как-то противно, Как будто на мою кожу поставили каторжное клеймо…

На склад я устроился, но благодарить Трошку мне не пришлось. Его вскоре перевели куда-то на другую работу.

В московском журнале «Новый мир” (№ 11 н 12 за 1sW-aгод) помещена повесть Л. Кабо «В трудном походе”. В одной из глав этой повести школьники разговаривают о книге, награжденной Сталинской премией:

— “Я читать не мог, тошнило. В самом деле, почему так подучается: в книжке одно, а в жизни другое? Я у дяди в колхозе был этим летом: там колхозники три года ничего по трудодням не получают. Представляете? Вот о чем надо писать. Там в половине деревни в избах пусто. Надо писать почему так получается, или не надо? Надо. А писатели вместо этого слюни распускают. Разнюнятся, наболтают сиропа, читать противно. Нет, вы скажите мне, я серьезно спрашиваю: почему они правды не пишут?

— Пишут. Иногда…

-Спасибо — иногда. Я всегда хочу читать правду…»

Глава 23.
Воры поневоле

Приблизительно после месяца моей работы на складе там произошло нечто вроде катастрофы: арестовали почти все начальство. Заведующего складом сняли, а на его место прислали нового — «правоверного и убежденного коммуниста».

Видя, что «сработаться» с ним невозможно, я взял расчет и вскоре устроился на другую работу в Казметстрое — в том же поселке Бурлю-тюбе. Пришлось обслуживать перевалочную транспортную базу Балхашско-Илийского госпароходства, куда меня назначили старшим приемосдатчиком грузов. Я принимал грузы, прибывающие по железной дороге, и отправлял их водным путем на главную площадку строительства, так наз. «Бертыс». Под моим руководством находилось 5 помощников и б маркировщиц.

Грузов поступало много: от двух до шести железнодорожных составов в сутки. Товары были самые разнообразные: продукты питания, одежда, обувь, текстиль, фураж, топливо, строительные материалы, машины, инструменты и т. д. Для грузов имелось пять огромных складов, занимавших около трех километров площади вдоль берега озера. Пароходы причаливали к пяти пристаням. На разгрузочно-погрузочных работах трудилось около 4.000 грузчиков. Кроме них было множество всякого начальства — большого и малого. Следует отметить, что разгрузка и погрузка производились вручную, — даже и намека на какую-либо механизацию не существовало.

Находившиеся под моим руководством 11 человек, работали вместе на базе уже хорошо. Они не только хорошо ”сработались“, но и «своровались». Впрочем, на Балхаше воровали все, за редкими исключениями немногих, очень уж честных людей. По справедливости очень винить ворующих было нельзя. Они стали ворами не по своей воле, а по нужде; по той беспросветной советской нужде, которая превратила большинство населения в полунищих. В СССР так уж заведено: не украдешь — не проживешь. Нельзя назвать воровством в буквальном смысле то, что творилось у нас на базе, да и по всей стране. Когда ограбленный отбирает у грабителя часть награбленного им — это не воровство. Советский гражданин, систематически «воруя» по мелочам, отбирал у власти часть награбленного ею. Власть, конечно, знала о «поголовном воровстве», но была бессильна бороться с ним, а тем более прекратить его; она ограничивалась лишь тем, что от времени до времени искала, находила и судила «козлов отпущения» за «расхищение социалистической собственности», «растраты» и «бесхозяйственность».

Проработав на перевалочной транспортной базе два месяца и хорошо присмотревшись к царившей там «воровской чехарде», я все чаще стал призадумываться над ожидающим меня в будущем и говорить себе:

— Плохо дело. Работаю днем и ночью, не покладая рук. А чем наградят за это? Наверняка тюрьмой…

Товары у нас на базе разворовывались в массовых масштабах. Воровали все: начальство и грузчики, мои помощники и маркировщицы, охранники и пожарники. Усмотреть за сохранностью хотя бы части грузов мне было абсолютно невозможно, т.к. работы производились не только днем, но и ночью. А ответственность за расхищенное должна была в будущем лечь на меня, как на старшего приемосдатчика.

Кроме воровства, были на базе также факты самой вопиющей бесхозяйственности, а то и просто вредительства. Поступает, например, к нам цемент насыпом в вагонах. Разгружают его прямо на землю в каком-либо сарае, наспех сколоченном из досок. Пароходов не хватает, чтобы немедленно перевезти цемент. Дни идут и постепенно он портится. Так было у нас не только с цементом. Портилась известь, горкла и плесневела мука, ржавели машины, подмокали текстильные товары.

Однажды пришел к нам целый состав вагонов с овсом. Разгружать его стали на пристани в закрома, сделанные из досок. Производилась разгрузка ночью.

Случайно я пришел на эту пристань и был очень удивлен весьма странным явлением. Разгружают овес и ссыпают его в засек не менее сотни грузчиков, но зерна там нисколько не прибавляется. В чем дело? Начал я смотреть и выяснять. Присмотрелся к воде возле пристани и— о, изумление и ужас! — там овес плавает толстейшим слоем.

— Остановить разгрузку! — заорал я.

Осмотрели засек, — и что же выяснилось? Оказывается, что в нем открыт один из люков, ведущий к воде. Может быть, об открытом люке забыли случайно. Но не исключалась возможность того, что его открыли умышленно, — среди наших грузчиков было много обиженных и недовольных советской властью.

Кое-как люк забили мешками и разгрузка продолжалась. Допустить простой вагонов (или парохода в других случаях) было нельзя, т. к. за это тоже привлекали к ответственности. Иногда виновников простоя у нас и в тюрьму сажали.

Когда разгрузка закончилась, оказалось, что четыре вагона овса «пошли» в озерную воду. Я доложил об этом начальнику пристани. Выслушав меня, он возмущенно воскликнул:

— Безобразие! Я немедленно займусь этим делом!

И он им «занялся”: постарался его… замять. Почему? А потому, что разгрузка овса производилась под руководством некоего Горбулева, шурина начальника пристани. Взвесив это обстоятельство, я решил, что представляется удобный случай для моего ухода с базы. Спустя несколько дней я прямо спросил начальника пристани: — Как быть с овсом?

Он сделал удивленное лицо.

— С каким овсом?

— Да с тем, которое в озере утопили. Кто за него будет отвечать?

— А кто, по-вашему, ответить должен?

Я дал ему понять, что, прежде всего, его шурин несет ответственность за утопленный овес. Он очень внимательно посмотрел на меня, пожал плечами и сказал: — Хорошо. Я во всем этом разберусь.

После разговора с начальником пристани я был уверен, что «козла отпущения» он попытается найти во мне. Если же ему это не удастся, он все же, тем или иным способом, сумеет отделаться от меня, как от опасного свидетеля утопления овса. Надо было его «предупредить». И я «предупредил». Подал ему заявление с просьбой об увольнении. В нем, между прочим, было мною написано:

“Прошу меня уволить с должности старшего приемо-сдатчика. Ввиду моей малограмотности, справляться с этой ответственной работой больше не могу.«

Прочтя мое заявление, он подумал, ухмыльнулся и размашисто написал “резолюцию”:

«Уволить по собственному желанию.»

В тот же день я взял в конторе базы расчет.

Глава 24.
Охота на людей

Рассчитавшись с базой Балхашско-Илийского пароходства, я постарался убраться от него подальше, — опять выехал вглубь Средней Азии и очутился в городишке Денау, между Термезом и Сталинабадом. С большим трудом устроился приказчиком в магазин на строительстве канала, проводившегося так называемым Хазарбакстроем. Проведением этого канала занимались в большинстве заключенные, но было там и некоторое количество вольнонаемных рабочих. Условия труда для заключенных были, конечно, невыносимыми.

Однажды во время работы заключенные напали на своих конвоиров, разоружили их, а затем разбежались кто куда мог. Немедленно из главного концлагеря выехал конный отряд чекистов и началась охота на людей. Сколько заключенных убежало и сколько затем было поймано я не знаю. Но я видел собственными глазами, как к нам на строительный участок приехал грузовой автомобиль, доверху наполненный подстреленными беглецами. Они лежали в нем, как штабеля дров. Из этой груды окровавленных человеческих тел слышались страшные душераздирающие стоны. Почти все люди в грузовике были тяжело ранены чекистами.

Охота на людей производилась так:

Чекисты на лошадях гонялись за беглецами, подстреливая их из винтовок и наганов, чтобы они не могли бежать дальше. Вслед за ”охотниками“ разъезжал грузовой автомобиль и подбирал раненых, с которыми при этом не церемонились. Подстреленного беглеца хватали за ноги и руки и, раскачав, бросали в кузов машины.

Шофер этого грузовика после рассказывал некоторые подробности охоты на людей своим знакомым, а они передали их нам. Вот одна из тех жутких подробностей:

— Пуля попала одному беглецу в живот и разорвала его. У человека вывалились кишки. Бросив его в грузовик, чекисты начали «вправлять“ ему кишки. Они вдавливали их сапогами в живого человека…

Чекистский грузовой автомобиль увез от нас этих несчастных. Не на лечение, а в братскую могилу, как мы узнали спустя несколько дней.

Коммунистические методы, по самой своей сути, не могут не быть безжалостными и аморальными. Будучи тоталитарным, коммунистический режим не может быть особенно разборчивым в средствах. И коммунисты не могут отказаться от этой неразборчивости в средствах, потому что они хотят удержать абсолютную власть в своих руках и заботятся только о своих собственных узких интересах.

Милован Джилас — «Новый класс» (стр. 180).

Глава 25.
Чекист Макулин

Это было в мае 1934 года. Новый, не совсем обычного вида человек появился в балхашском поселке Бурлю-тюбе. Он был блондином высокого роста с полуинтеллигентной физиономией. На нем рубашка, заправленная в брюки; пиджака и головного убора нет; брезентовые сапоги стоптаны до того, что казалось будто он ходит в одних голенищах.

Явившись на центральный склад Госрыбтреста, он предъявил там выписку из приказа. В ней было написано следующее:

“Бывшему завскладом тов. Оглоблину. На основании приказа от 26 апреля 1934 года, вам предлагается все материальные ценности, числящиеся у вас под отчетом, сдать новому заведующему складом тов. Мякулину.

Начальник снабжения — Улиско.»

Узнав содержание этой выписки из приказа, рабочие и служащие склада удивленно переглядывались и перешептывались. Их смущали нахальная физиономия нового заведующего, его подчеркнуто “пролетарская” внешность, а особенно брезентовые голенища с “бывшими подошвами” на ногах. Но приказ есть приказ, — оспаривать его не станешь. Началась передача склада.

Процедура передачи затянулась надолго, чему виной был Макулин. С первого же дня он запил и никакой приемкой складских ценностей не интересовался. Поместили его в том же самом бараке, где жил и я. Дверь комнаты Макулина находилась как раз напротив моей, так что я мог познакомиться с некоторыми особенностями его образа жизни. Вставал он с постели не в определенное время, а когда ему вздумается, выпивал, основательно закусывая, несколько стопок водки и затем, покачиваясь, отправлялся «принимать» склад.

По моим наблюдениям и отзывам других, начальник снабжения Улиско был человек строгий и относительно честный. Ходили слухи, что он в прошлом офицер царской армии. И нас очень удивляло, что, прислав к нам Макулина, он не принимал никаких мер по упорядочению его деятельности, фактически представлявшей собою бездеятельность. Ключи от склада, каким-то непонятным для нас образом, сразу же оказались у нового заведующего, хотя приемка им материальных ценностей почти и не начиналась. Ночевал он в своей комнате теперь редко, — местами ночлега у него были склад или чужие квартиры.

Я хорошо знал бывшего заведующего складом Оглоблина. Это был беспартийный службист и, как говорится, человек на все мерки — и нашим, и вашим. Встретив его спустя неделю после приезда Макулина, я спросил:

— Ну, как дела с передачей склада?

— Неважно, — начал он жаловаться мне. — Новый заведующий все время пьянствует и приемкой товаров не интересуется. Пооткрывал все, имевшиеся на складе, походные аптечки, забрал оттуда спирт и выпил. Теперь допивает спирт, выцеженный им из морских компасов. Целыми мешками выносит со склада дефицитный товар и где-то его загоняет. Говорил я об этом начальнику снабжения Улиско, просил принять меры, но он промолчал и ничего не предпринял. Тогда я официально подал ему докладную записку с описанием всех этих безобразий. И опять — никаких результатов. Улиско приказал мне передать ключи от склада Макулину, когда тот у меня еще и десяти процентов товаров не принял. Что же дальше будет? Новый зав товары распродаст, а отдуваться придется мне. Так у нас часто бывает… Не понимаю, почему Улиско не принимает никаких мер. Может быть, Макудин его хороший друг? И Улиско не хочет дело до ГПУ доводить? Или другая причина здесь кроется? Во всяком случае, все это меня страшно беспокоит.

— А почему вы не обратитесь прямо в ГПУ? Зачем же вам за чужое пьянство и воровство отвечать? — спросил я.

— Не хочется мне туда идти, хотя я и думал об этом. Ведь неизвестно, как они на это дело взглянут, — ответил Оглоблин. — Да и кто его знает, что за человек Макулин. По ухваткам на крупного уголовника похож. Может и убить в случае чего. А возможно, что он с ГПУ связан. Как быть, что делать? Ум за разум заходит…

Мне ничего не оставалось, как только посочувствовать Оглоблину и на этом мы разошлись.

В тот же день, вечером ко мне в комнату заявился сам Макулин, Он был «крепко выпивши» и держал в руках сверток бумаг.

— Послушайте, — заговорил он заплетающимся языком. — Я хочу на время оставить у вас мои документы. Не всегда бываю дома — как вам известно — и их могут стащить. Пропажа этих документов для меня не так уж и важна, но все-таки. И вообще надеюсь, что они у вас будут целее.

Макулин присел к столу, — без моего приглашения, — и стал разворачивать свой бумажный сверток. Развернув его, он поглядел на меня с кривой усмешкой и спросил:

— Хотите посмотреть мои документы?

— Можно и посмотреть. Хотя не всегда удобно чужие документы рассматривать, — без особенной охоты ответил я.

— Чего там. Смотрите. По крайней мере узнаете, кто я такой.

Документов у него было много и все отпечатанные на пишущей машинке. Некоторые, к моему изумлению, были подписаны Ворошиловым и Калининым и заверены кремлевскими печатями. Показывая документы, он одновременно вынул из своего бумажника пачку фотографий и протянул мне. Я взял их и начал рассматривать. На всех фотографиях был изображен Макулин в компании всяких важных дядей. Среди них я узнал Калинина, Буденного и Ворошилова. Остальные же мне были не знакомы. Сфотографировали этих дядей во время каких-то праздников, банкетов и просто попоек.

— Это Клим, а это Семен, — указывал Макулин на фотографии, самоуверенным тоном подчеркивая свои, как бы приятельские, отношения с Ворошиловым и Буденным.

— А это кто? — спросил я, держа в руках фотографию молодой красивой женщины.

Все его оживление сразу исчезло и он ответил мне угрюмо и отрывисто:

— Моя жена. Бывшая. Теперь ее уже нет в живых.

— Как жаль. Такая молодая. Красивая, — с искренним сожалением посочувствовал я ему.

— Я ее убил. Застрелил на одной пирушке, — неожиданно произнес он.

— За что? — воскликнул я.

— А за то, чтобы на других не заглядывалась.

Он порывисто встал и ушел в свою комнату. Пробыв там минуты две, вернулся с бутылкой водки в руках.

— Давайте-ка лучше выпьем. Насухую беседовать скучно.

— Может быть, не стоит? Вы уже и так… в норме, — попробовал я отказаться.

Макулин отмахнулся рукой.

— Чего там. Я один эту бутылку могу выпить и не опьянею. Давайте стаканы!..

Разговаривать с ним было хотя и жутковато, но интересно. Я согласился выпить. Мы разлили водку в стаканы. Чокнулись, Повторили. Бутылка кончилась быстро. Несмотря на свое хвастовство, Макулин опьянел окончательно. Он перешел со мною на ты, стал называть меня другом, хлопать по плечу и рассказывать свои похождения. Неожиданно он схватил мою руку и приложил ее к своей голове.

— Вот пощупай! Видал, какая у меня на кумполе яма?

Я пощупал. Под волосами, вдоль черепа, у него действительно было углубление, продолговатой ямкой вдавившееся в теменную кость.

— Откуда это у вас? — спросил я.

— Память о гражданской войне, — начал объяснять он. — Белогвардеец один шашкой полоснул. Климу удар предназначался. А я свою голову подставил и жизнь ему спас. Очень меня за это Клим любил и уважал. Я у него ординарцем был в гражданскую войну. Только один раз всего он выговор мне дал.

— Интересно за что?

— За воздушное хулиганство.

— Разве вы летчик?

— Нет. С пилотом одним в самолете катался и приказал ему под железнодорожным мостом пролететь. Чуть машину мы тогда не угробили.

— Каким же образом, после ответственной работы у Ворошилова, вы к нам в Бурлю-тюбе попали?

— По собственному желанию. Расскажу, если хочешь.

— Ну, рассказывайте.

— Дело было так. Когда я жену… застрелил, то стал просить Клима, чтобы он меня на время отправил из Москвы куда-нибудь. Ну, он меня и отправил. Как ты думаешь — куда? На китайскую границу. Для руководства секретными партизанскими отрядами.

Макулин сделал паузу, собираясь со своими, повидимому, сильно опьяневшими мыслями.

— Что же это за отряды? Против кого они действуют? — спросил я.

— Ты не перебивай. Ты слушай, — пьяно замахал он руками. — Вот уже и сбил меня. Про что я тебе говорил?

— Про секретных партизан.

— Верно. Так вот, значит. В Китае идет беспрерывная гражданская война, И воюют, главным образом, партизанскими способами. Часто бывает, что китайские правительственные войска прижмут к нашей границе своих врагов — партизан. Тогда партизаны бегут к нам и мы их принимаем, некоторое время кормим, пропагандируем в коммунистическом духе, а затем, хорошо вооружив, ночью отправляем обратно в Китай. С ними вместе уходили и наши ребята, специально подготовленные и переодетые партизанами. После переподготовки у нас, секретные отряды задавали китайским правительственным войскам такого жару, что те не знали, куда деваться. Вот этими-то отрядами я и руководил. А потом мне все это надоело, и я написал Климу письмо, чтобы он меня оттуда отозвал. Но ответа не стал дожидаться. Бросил все и уехал. А как ехали мы вдвоем с шофером от китайской границы, то повстречались нам киргизы на верблюдах. Кто они, куда и зачем едут, я не интересовался. Просто взял у шофера винт и уложил всех по очереди. Четырнадцать штук уложил…

Ужас и отвращение сжали мое сердце при последних словах этого приятеля Ворошилова, хладнокровно убивающего людей. С трудом пересиливая свои чувства, я спросил:

— Зачем же вы их убили?

Он с пьяным удивлением вскинул брови.

— Как зачем? Да все киргизы — антисоветские гады. Они ненавидят советскую власть и ждут момента, чтобы нам глотки перервать. Многие из них в Китай бегут. Я их всех считаю контрреволюционерами… А ну их к черту, этих подстреленных киргизов. Теперь вот я к вам в Бурлю-тюбе заехал…

— Для чего вам это понадобилось?

— Просто так. Захотелось у царского белогвардейца Улиско немного поработать. Фантазия моя такая. Давно живых белогвардейцев не видал. Только не ладится у меня с ним. Ну, да это… все… еррунда…

Макулин говорил все более заплетающимся языком и начал клевать носом. Я принялся уговаривать его идти спать. Наконец он ушел. После его ухода я стал рассматривать оставленные им документы. В большинстве это были командировочные удостоверения для поездок, — как в них подчеркивалось, — «по особо важным делам». Перечитывая эти бумажки, я думал:

«Сколько же на них человеческой крови… Правду ли говорил мне Макулин, рассказывая о своих кровавых подвигах, связях с кремлевскими вельможами и столь необыкновенном в советских условиях отказе от работы на границе? Или только бахвалился в пьяном виде? Кто знает? Но темных и страшных дел на совести этого человека наверно много… А есть ли у него совесть вообще?..»

***

Вечером следующего дня Макулин подъехал к своей квартире на велосипеде и предложил мне покататься. Я был удивлен, но не его предложением, а тем, что у него вдруг появился велосипед. Такая машина в Бурлю-тюбе была только у одного начальника снабжения Улиско.

— Откуда у вас велосипед? — спросил я Макулина.

Он ответил с неприятно-нахальной ухмылкой:

— У белогвардейца Улиско забрал. Садитесь. Катайтесь. Разрешаю.

— Покатался бы, да не умею на нем ездить, — попробовал я отказаться, опасаясь, что мое катанье на чужом велосипеде может привести к скандалу с его хозяином.

— Если не умеете, так учитесь.

— Сразу не научишься.

— Чего там. Это дело нехитрое… А может, вы Улиско боитесь? Бросьте. Эта машинка теперь моя, и белогвардеец Улиско ее больше не получит. На ней теперь только двое будут кататься: я да вы… Садитесь!

Не желая раздражать этого опасного человека, так настойчиво пристававшего ко мне, я сел на велосипед. Проехал десятка два-три шагов, всем видом своим усиленно показывая, что не умею на нем кататься, и несколько раз упал. Макулин был удовлетворен и весело смеялся…

Через два дня после этого он принес со склада на свою барачную квартиру целый мешок товаров. Позвал меня н, указывая на мешок, предложил:

— Выберите себе сапоги и плащ получше. А то я вижу, что их у вас нету.

От этого «подарка” я категорически отказался, памятуя, что за подобные «одолжения” в СССР, при неудачно складывающихся житейских обстоятельствах, можно и в тюрьму попасть…

Спустя несколько дней мне пришлось по делам службы побывать на центральном складе Госрыбтреста. Придя туда, я увидел там человек десять директоров с различных рыбных промыслов. Они толкались возле прилавка, разноголосым хором упрашивая Макулина что-то нам выдать. А он, не обращая на них никакого внимания, возлежал на рогожных мешках, лениво потягивался и зевал. Увидев меня, Макулин медленно встал, подошел к прилавку, взял валявшийся там лист бумаги и, небрежно протянув его мне, сказал:

— Вот полюбуйтесь! Начальник штаба местной контрреволюции, так называемый Улиско, составил разнарядку на выдачу товаров. Он хочет, чтобы я по его шпаргалке выдал со склада некоторые товары вот этим, так называющим себя чапаевцами. Они в гражданскую войну своего Чапаева проспали, а теперь, засевши на директорских постах, изображают из себя заслуженных героев… Так вот, уважаемые товарищи, называющие себя чапаевцами, — обратился он к ним. — Идите в штаб местной контрреволюции и скажите своему Улиско_у что я по его шпаргалкам никаких товаров вам не дам. Тут я хозяин, а не какой-то белогвардеец Улиско!..

Директора молча выслушивали издевательские разглагольствования Макулина. Им, по-видимому, уже было кое-что известно о нем. Только один из них угрюмо пробурчал:

— Нечего тут шутки шутить. Не желаете выдать товар, так напишите резолюцию.

Макулин отвесил ему насмешливый поклон.

— Пожалуйста. Со всем нашим удовольствием.

И, схватив с прилавка ручку с пером, ткнул ее в пузырек чернил и размашисто написал на разнарядке:

“Начальнику штаба местной контрреволюции, белогвардейцу Улиско.

Никаких товаров никто не получит!

Чекист Макулин.»

Написав такую «резолюцию», он, с еще более насмешливым поклоном, подал ее угрюмому директору:

— Вот-с, Пожалста. Можете зачитать.

Директор прочел вслух «резолюцию». Некоторые из его товарищей засмеялись. Странный это был смех. В нем слышались страх, сдерживаемая злоба и подобострастие.

— Заслушали? А теперь уходите! — тоном приказа бросил им Макулин.

Забрав разнарядку, они ушли. Я же нарочно задержался на складе. Мне было интересно узнать, чем кончится этот анекдотический случай, Макулин, почему-то симпатизировавший мне, вступил в приятельскую беседу со мною.

Минут через десять на склад пришли двое. Один из них спросил:

— Кто здесь заведующий?

— Я, — ответил Макулин. — А чего вам нужно?

Вместо ответа, один из пришедших вытащил изнагрудного кармана своей куртки и подал ему листок бумаги, сложенный вчетверо. Макулин развернул его истал читать. Заглянув через его плечо, я прочел тоже:

«Выписка из приказа по отделу снабжения Госрыбтреста,

Топ. Макулину приказывается сдать ключи от склада, без передачи материальных ценностей, тон. Раздрягину, назначающемуся временно на должность завскладом.”

Кончив читать, Макулин ухмыльнулся, подмигнул мне и, прикладывая обе руки с бумажкой к груди, произнес громким шопотом:

— Извиняюсь! А кто такое и что такое Раздрягин?

— Это я, — сказал тот, который вручил ему выписку из приказа.

— Вы? Отлично! А вы тоже чапаевец?

Не ожидавший такого вопроса, Раздрягин растерянно пробормотал:

— Ничего не знаю.

— А не знаешь, так зачем пришел сюда? — крикнул Макулин.

— Прислали, вот и пришел, — задрожавшим от злости голосом ответил Раздрягин.

— Ага! Понятно, — сказал Макулин и, взяв ручку, крупно написал поперек выписки из приказа:

“Читал и горько плакал.

Чекист Макулин.”

Затем он сунул в руки Раздрягина «искалеченную» выписку из приказа и громко скомандовал ему:

— Кругом! Рысью марш! Вали в свой штаб контрреволюции! Да сюда не возвращайся.

Видя, что вконец растерявшийся Раздрягин не уходит, Макулин крикнул одному из своих помощников:

— Эй, Петька! Бери-ка в руки метлу! А я другую возьму. Обобьем вместе немного пыль с этой Раздряги.

Бормоча под нос ругательства, Раздрягин, вместе со своим спутником, ушел. Он, конечно, не мог заведывать центральным складом, т. к. был малограмотным и глуповатым, хотя и с хитрецой. На должность же заведующего требовался человек не только хорошо грамотный, но так же деловой и опытный. Раздрягин был членом партии и работал в месткоме при конторе Госрыбтреста. Поэтому-то его и послали к Макулину, надеясь, что он воздействует на него своим партийным и месткомовским авторитетом и отберет ключи, пока буйный чекист не распродал последних товаров. Но вместо «партийно-профсоюзного воздействия», получился конфуз.

Не прошло и пяти минут, как через раскрытые складские ворота мы увидели на улице поспешно приближавшегося к нам Улиско, в сопровождении свиты «чапаевцев», т. е. директоров рыбных промыслов. Он вбежал в склад с криками:

— Товарищ Макулин! Что вы делаете? Почему безобразничаете? Люди приехали за сотни километров и не могут терять ни минуты времени, а вы их задерживаете. Приказываю немедленно выдать все товары, значащиеся по разнарядке, иначе ваши неуместные выходки будут рассматриваться, как срыв нормальной работы рыбных промыслов. Безобразие какое!

Макулин дал ему выкричаться и когда разгневанный начальник снабжения полез в карман за платком, чтобы стереть пот со лба, коротко спросил:

— Кончил?

— Еле переводя дух, Улиско утвердительно кивнул головой.

— Ну, теперь я скажу, — угрожающе начал Макулин. — Какое вы имели право войти в мою квартиру и взять принадлежащие мне вещи, в том числе велосипед? Второе: какое вы имеете право распоряжаться имеющимися тут товарами, когда заведующий складом я. И третье: приказываю немедленно покинуть помещение склада и возвратить в мою квартиру велосипед. Галопом марш! Иначе применю методы физического воздействия.

Улиско выругался и пулей вылетел из склада. «Чапаевцы» остались, толпясь кучкой у ворот. Макулин взял табуретку и, подойдя к ним, уселся на нее. Обшарил их глазами, недовольно покачал головой и заговорил:

— Не нравитесь вы мне, товарищи. Виду у вас советского нету. Неужели в самом деле вы чапаевцами были?

— Ну и были. Тебе-то что? — сказал один из директоров.

— Ах, были, значит, — как бы обрадовался Макулин. — Тогда расскажите-ка мне, как это вы Чапаева проспали?

— Да какое тебе дело до этого? — зло спросил другой директор.

— А такое, что ведь вы, по своей сонной привычке, всю рыбу проспать можете.

— Брось ты нам зубы заговаривать. Выдай, что причитается и мы уедем.

— Не дам…

— Так они препирались с полчаса. Их беседу нарушил автомобиль с двумя субъектами в голубых фуражках, подъехавший к складу; обозленный Улиско, по-видимому, позвонил по телефону уполномоченному ГПУ.

Чекисты вылезли из автомобиля и подошли к кучке директоров, окружавших Макулина. Один из приехавших строго спросил:

— Заведующий складом среди вас имеется?

На лицах директоров изобразилось торжество, а их злорадные взоры обратились к Макулину. Он молча и спокойно встал с табуретки и мотнул головой чекистам, приглашая их этим молчаливым кивком отойти с ним в сторону. Втроем они отошли шагов на тридцать. Макулин сказал им вполголоса несколько слов, а затем показал маленькую красную книжку, вынув ее из нагрудного кармана рубахи. Увидев эту книжечку, чекисты вытянулись и взяли под козырек. Макулин похлопал одного из них по плечу, сказал что-то со смехом другому, а затем пожал им обоим руки. Чекисты козырнули еще раз и с улыбками подчиненных направились к своему автомобилю. Торжество на физиономиях ”чапаевцев“ сменилось паническим испугом. Сев в машину, чекисты козырнули Макулину в третий раз. Директоры, один за другим, стали выскальзывать за ворота склада. Помахав рукою уезжающим, Макулин повернулся к «беглецам».

— Товарищи чапаевцы! Куда же вы? Давайте еще о Чапаеве побеседуем!

Но на его приглашение никто не отозвался. В это время последняя спина «чапаевца» исчезала в воротах. Макулин захохотал ей вслед…

***

В одно воскресное утро Макулин пригласил меня пойти с ним на охоту. Мне его предложение было не по душе, — провести весь праздничный день с чекистом, да еще с таким буйным и опасным, мало удовольствия.

Но он был так настойчив, что пришлось согласиться.

К охоте Макулин, по-видимому, готовился, т. к. заранее достал где-то охотничье ружье,

— Пешком пойдем или поедем на чем? — спросил я, когда мы вышли из нашего барака.

— Зачем пешком? Поплывем, — весело ответил он и повел меня к пристани рыбного треста. Там, среди всяких суден и суденышек, была причалена и замкнута на замок маленькая, легкая и красивая лодка.

Макулин попробовал замок, крутнул его и злобно пробормотал сквозь зубы:

— Крепкий гад!

Затем, подняв валявшуюся на земле толстую палку, он начал ею сбивать замок. Этот стук услышал хозяин лодки — директор Госрыбтреста Хаперский, квартира которого находилась в нескольких десятках метров от пристани. Про него, кстати, на Балхаше говорили, что до революции он был там одним из крупных рыбопромышленников. Выскочив из своей квартиры, Хаперский подбежал к нам, размахивая руками и крича:

— Что вы здесь делаете?! Кто вам позволил?! Что за хулиганство?!

Макулин сильным ударом сбил замок, отбросил его в сторону и, выпрямившись, спокойно спросил Хаперского:

— Кто вы такой и что вам тут нужно?

— Это моя лодка! Какое вы имеете право сбивать с нее замок? — наступал на Макулина рассерженный директор рыбного треста.

Чекист схватил его за рубашку на груди и, притянув к себе, произнес шипящим голосом:

— Поскольку ты бывшая акула капитализма, то не очень тут распространяйся. А лодку в следующий раз на замок не замыкай. Я тебе не мальчик, чтоб лодочные замки сбивать. Этой лодкой буду пользоваться, когда мне потребуется. Так и запомни. А теперь можешь уваливать. Рысью марш!

Хаперскому, как директору Госрыбтреста, было, конечно, известно кто такой Макулин. Поэтому злосчастный хозяин лодки, слегка побледнев, поник головой и ушел без возражений.

Захватив чужую лодку пиратским способом, мы охотились немного больше часа, плавая по заливу озера Балхаш. Макулин убил одну единственную чайку. Такой скудный «трофей» обозлил чекиста. Он с досадой плюнул в воду, выругался и сказал:

— Дохлое дело. Лучше вернемся обратно.

Мы вернулись, но не к пристани. Макулин причалил лодку к густым зарослям камыша и привязал ее там.

— Тут лодка будет сохраннее и я смогу ее взять, когда захочу, — объяснил мне он. — Если же акула капитализма Хаперский все же про нее пронюхает и захочет присвоить, то я с ним буду разговаривать иначе и в другом месте…

***

Встретившись вскоре с Раздрягиным, я спросил его:

— Ну, как, будете вы принимать склад?

— Нет, не буду, — ответил он. — Меня хотели туда послать временно, для наведения порядка, поскольку там не все благополучно. Но что это за тип окопался на складе? Вы наверно знаете лучше, чем я, поскольку вроде с ним хорошо знакомы. Никому он не подчиняется и хулиганит почем зря. А видали, какую «резолюцию наложил» на выписке из приказа?

Я посоветовал ему:

— Вы будьте с ним поосторожнее. Это приятель Ворошилова.

После моих слов о приятеле Ворошилова маленькие и узенькие глазки Раздрягина округлились и расширились втрое. Но он все же не поверил и воскликнул:

— Не может быть!

— Почему? — возразил я вопросом на его восклицание. — Могу вам доказать это документально, если не верите. Макулин оставил мне на хранение свои документы. Они у меня на квартире. Могу вам их показать, но только, чтобы это было между нами.

— Интересно бы взглянуть на них. Но почему они хранятся именно у вас? Разве Макулин вам так доверяет?

— Ну, это его дело. Он, вероятно, знает, кому доверять.

Я не удержался от соблазна слегка пугнуть Раздрягина и сказал:

— Макулин часто вспоминает о том, как вы пришли к нему отбирать ключи от склада. Но мне кажется, что он на вас не очень злой. Кстати, я живу с ним в одном бараке, — моя дверь как раз напротив его квартиры,.. Так пойдем ко мне смотреть макулинские документы?

Испуганный Раздрягин отшатнулся от меня и произнес, запинаясь:

— Н-нет… н-нет. Как-нибудь… в другой раз… У меня сейчас срочные дела.

Поспешно попрощавшись со мной и уходя, он дважды со страхом оглянулся в мою сторону. По-видимому, думал, что и я такой же, как чекист Макулин…

— Конфликт между чекистом и коммунистом не разгорелся, хотя некоторые служащие в Бурлю-тюбе и ожидали этого. Макулин не обращал никакого внимания на своего противника. А последний усиленно избегал встреч с ним.

***

Над Балхашом густеют вечерние сумерки. К берегу озера, где я стою с Макулиным, из ближайшего барака доносится песня. Она проста, без правильных рифм и размера. Сочинили ее, конечно, не поэты. Но мелодия и слова песни хватают за сердце.

В голодны степя Казахстана

Загнали насильно меня,

С родными навек разлучили —

Возврата не вижу уж я.

Подругу угнали в сибирские

Дикие, холодны леса;

И нам не видать уж друг друга —

Несчастные ты и я.

А там далеко я оставил

Родную любимую мать,

Калеку-отца, без ноги ветерана,

Голодной смертью умирать.

Помню: они отрывали

Последнюю кроху пайка,

Желая взрастить свово сына.

А кто им поможет? Лишь я.

Но судьбы вершатся лихие,

Тиранству конца не видать,

Когда ж, беспощадина Сталин,

Вернешь ты нам родину-мать?

В страдальцев нас всех превратили

Правителей злые сердца…

Песня внезапно оборвалась. Макулин яростно сплюнул в воду и выругался:

— Гады проклятые! Песню какую придумали. Контреволюционеры!

— Это пролетарии поют, — не без иронии возразил я.

— Знаю я этих пролетариев! — воскликнул он. — Хотя они и ходят в рваных штанах, да сердца у них кулацкие, антисоветские…

На следующее утро он пришел ко мне прощаться.

— Давайте мои документы. Уезжаю.

— Куда? — поинтересовался я.

— В Семипалатинск. Надоело мне жить в бурлю-тюбинском гнезде контрреволюции.

— Ну, что ж. Счастливого пути.

Он криво усмехнулся.

— Мне таких пожеланий не требуется. У меня путь всегда счастливый…

Весь поселок Бурлю-тюбе вздохнул с облегчением, когда оттуда, наконец, уехал один из врагов человечества — чекист Макулин.

Конец первой части

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 26.
Сексоты

Обслуживать строительство канала в качестве торгового работника мне пришлось до 1937-го года. В начале же этого года я взял расчет и уехал в город Бухару. Там, благодаря счастливой случайности, сразу устроился старшим торговым инспектором в Горторг, директором которого был коммунист Соломон Львовский.

Будучи женатым он, тем не менее, чересчур увлекался молоденькими продавщицами, находившимися по службе у него в подчинении. Мне, как торговому инспектору, продавщицы часто жаловались:

— Львовский покоя не дает. Пристает и требует интимных отношений. Помогите!

— А вы ему не поддавайтесь, — советовал я.

— Как не поддаваться, когда он увольнением грозит в случае отказа?..

Слова продавщиц вполне соответствовали действительности. Любовниц из магазинов Львовский менял чуть ли не каждую неделю, а тех девушек, которые ему отказывали, увольнял с работы, находя для этого разные предлоги, Я несколько раз пробовал воздействовать на него, обращался в партийные и советские организации, но все мои попытки оказались безуспешными. Местные коммунисты стояли горой за Львовского. Во всем же остальном моя служебная деятельность, на протяжении полугода, протекала нормально и благополучно.

Однажды к нам явился наниматься на работу некий Александр Голубев, человек средних лет и заурядной наружности. Во время разбора его заявления с просьбой о приеме в Горторг, один из наших сотрудников предупредил меня по секрету;

— Это человек темный и опасный. По всем данным он сексот НКВД. Некоторые наши служащие его знают. Этот тип немало людей до тюрьмы и концлагеря довел…

— Работали вы раньше в торговых организациях?— спросил Львовский Голубева.

— Ну, конечно, — ответил тот и в подтверждение своих слов вытащил из кармана несколько удостоверений. На этих бумажках у него все было в порядке, но люди в разговорах со мною опровергали их достоверность, заявляя, что никакого отношения к торговым организациям в Средней Азии он не имел и не имеет.

Все это привело меня к выводу, что противиться приему на работу в Горторг Голубева бесполезно и опасно, т. к. он прислан туда в качестве секретного сотрудника НКВД. Я и не противился. Львовский зачислил его в штат помощником старшего инспектора, т. е. меня. Первое время Голубев был очень вежлив и даже ласков со мною, но чересчур словоохотлив. При этом каждый наш разговор он старался перевести на какую-нибудь политическую тему и «прощупать» мои настроения. Мне было ясно, что местные энкаведисты меня в чем-то подозревают и поручили Голубеву мою личность «взять под стеклышко». Но из его стараний ничего не получилось. Всякий раз я разговоры с ним на политические темы заканчивал «идеологически-выдержанными» выражениями:

— Мы с вами, товарищ Голубев, не политики, а торговые работники. Поэтому должны больше всего интересоваться своим делом и выполнением спущенного нам торгового плана. А политикой пусть занимаются наши партия, правительство и низовые партийные организации на своих собраниях…

В комнате, соседней с моею, жил Василий Сомов, жена которого работала буфетчицей в одном из ресторанов Горторга. Сам же он, на протяжении восьми месяцев, не работал нигде, что в Советском Союзе почти невозможно и является редкостью. Целыми днями он спал дома, а по ночам куда-то уходил. Частенько к нему захаживал один субъект, называвший себя Александром, внешность которого не внушала доверия. Все это казалось мне несколько подозрительным, но я особенного внимания на своего соседа не обращал и в разговоры с ним, за редкими исключениями, не вступал.

Как-то в выходной день я отправился побродить по городу. Вдруг со мною встречается на улице Сомов, да такой веселый, каким я его ни разу не видал. Останавливает меня и говорит:

— Послушайте, сосед! Сколько времени мы живем рядом, а ни разу не посидели вместе и не побеседовали, как следует. Сегодня выходной день. Давайте зайдем в ресторан и поговорим там за кружкой пива.

Никакого желания сидеть с ним в ресторане у меня не было, но он так настойчиво приглашал, что пришлось согласиться. Мы вошли в привокзальный ресторан, сели за столик и заказали по кружке пива. Выпили, обменялись несколькими общими фразами, а потом Сомов, наклонившись ко мне, вдруг начинает вполголоса такой разговор

— Вот что я должен вам сказать. Живя с вами по соседству долгое время, вижу, что вы человек серьезный, самостоятельный и не питающий симпатий к советской власти. Поэтому я думаю, что вы наш, — многозначительно подчеркнул он последнее слово. — Давно уже я хотел побеседовать с вами наедине, но вы как-то сторонитесь меня. Я, конечно, понимаю, что вам, занимая приличную и хорошо оплачиваемую должность, ни к чему объясняться с каждым. Но повторяю еще раз: мне кажется, что мы с вами единомышленники и у нас одинаковые цели и задачи. Мы, как и многие в стране, обижены советской властью. Такие люди должны искать и находить друг друга, организовываться и подготавливаться к грядущей борьбе против коммунистических угнетателей. Заявляю вам авторитетно, что скоро Германия объявит войну Советскому Союзу. Этот момент мы должны использовать. Уверяю, что грядущая война положит конец советской власти…

В начале «речи» Сомова меня охватила не только растерянность, но даже остолбенение. Слишком уж я был изумлен откровенностью моего соседа. Но потом, видя, что он разговаривает хотя и вполголоса, но достаточно громко, чтобы нас могли слышать сидящие за ближайшими столиками, и при этом постоянно на них оглядывается, подумал:

«Да ты, кажется, заранее свидетелей ищешь. С такими разговорчиками можно влипнуть в очень скверную историю. Надо прекратить твою провокацию».

Утвердившись в таких мыслях, я заявил Сомову:

— Никакой я ваш не единомышленник и советская власть меня не обижала. Вы ошиблись со своими предположениями. Я советский торговый работник и политикой не интересуюсь. Вообще же ваши разговорчики неуместны и небезопасны. А полезны они только врагам нашей страны. Ничего подобного я слушать больше не желаю. Оставайтесь здесь, если хотите, а я ухожу по своим делам.

Подозвав официанта, я расплатился за пиво и встал из-за столика. Сомов пытался удержать меня:

— Бросьте вы. Меня бояться нечего. Мы же свои. Но я распрощался с ним и ушел домой. Настроение у меня было скверное, а мысли тревожные:

«Чего это сексоты начали меня обхаживать? Неужели энкаведистам удалось узнать антисоветские подробности моей биографии? Или это они в связи с чисткой бросаются на первых попавшихся?

В Средней Азии как раз начиналась кровавая «ежовская чистка». И мне пришли на память слова новой, только что появившейся у нас песни, которую люди пели, когда поблизости не было ушей энкаведистов:

«По советской дороге

Мы ходили в тревоге

И с опаской смотрели вокруг,

Как бы нас в истребилку,

На канал или в ссылку

Не послал бы наш “батько и друг”.

На сибирском погосте

Раскулаченных кости

Засыпает снегами в пургу;

В Беломорском канале Нас водой заливали,

Смерть ждала нас на каждом шагу.

А в степях Казахстана Рыли мы котлованы —

Нам мерещилась только вода;

Нас ветры обжигали И лески засыпали —

Хоронили живых без следа.

Но газеты писали,

Что мы радостны стали,

Завтра будет еще веселей;

А в тюремном подвале

До костей избивали

Изнуренных от пыток людей…»

Ходить даже «в тревоге по советской дороге» все же лучше, чем рыть котлованы в концлагере или лежать на сибирском погосте. Но когда энкаведисты с их сексотами начинают «держать под стеклышком» советского гражданина, то это, в большинстве случаев, кончается концлагерем или погостом. Попасть в столь несимпатичные места мне, конечно, не хотелось. Поэтому нужно было поскорее удирать подальше от Горторга и переходить опять на бродяжнический образ существования, обычный для значительной части населения СССР. Но как это сделать? Бросить занимаемую мною ответственную службу в Горторге и уехать я не мог. Энкаведисты начали бы меня искать и нашли. Затем я был бы отдан под суд и мое начальство постаралось бы свалить на меня все свои торговые злоупотребления. Что же делать?

Сидеть дома наедине с такими мыслями скоро стало невыносимо. Я снова вышел на улицу и направился в Городской сад, в котором был и летний ресторан. Подходя к нему, встретил знакомого товароведа, служившего так же, как и я, в Горторге. Мы вдвоем заняли столик, заказали пива, начали разговаривать. Но на душе у меня было неспокойно; по-прежнему мучили мысли о моем пребывании «под стеклышком» НКВД.

Вдруг, откуда ни возьмись, в ресторане появляется Голубев, подходит прямо к нашему столику и обращается ко мне:

— Можно вас на минуточку?

Я встал.

— Отойдемте в сторонку, — предложил он.

Мы отошли от ресторанных столиков вглубь садовой аллеи.

— В чем дело? — спросил я.

Вместо ответа он задал мне вопрос:

— Вы были сегодня с вашим соседом Сомовым в привокзальном ресторане?

— Был. А откуда вам это известно?

— Случайно видел, — с широкой, но какой-то неприятной улыбкой ответил он. — И хочу вас предупредить, чтобы вы не очень откровенничали с Сомовым, Он агент городского отдела НКВД и очень опасный человек.

— Благодарю за предупреждение, но оно излишне. Для меня нет никого и ничего опасного. Ни с какой политикой я не связан и ею не интересуюсь. Ни в каких контрреволюционных организациях не состоял и не состою. Поэтому мне на всяких агентов наплевать, — заявил я, обозлившись.

Голубев спокойно и настойчиво возразил:

— Все это так. Но предупреждаю еще раз: будьте осторожны в разговорах с Сомовым. Не говорите ему ничего лишнего..,

— Например, о чем?

— Ну, о партии, правительстве, НКВД.

— Не беспокойтесь, товарищ Голубев. О них я никогда и никому ничего лишнего не говорю.

Поблагодарив его еще раз и распрощавшись с ним, я вернулся к своему столику, где сидел и тянул пиво заскучавший в одиночестве товаровед. На душе у меня стало еще тяжелее, — упорные попытки сексотов выяснить мое отношение к советской власти внушали мне самые серьезные опасения. Однако, я постарался взять себя в руки, чтобы мой собутыльник ничего не заметил и не пристал ко мне с расспросами.

Не прошло и десяти минут после ухода Голубева, как к нашему столику подошла… гадальщица. Самая настоящая цыганка в длинном платье, с ожерельем на шее и браслетами на руках. В те времена такие гадальщицы были в СССР уже большой редкостью; их почти всех чекисты загнали в тюрьмы и концлагеря, как ’социально-вредный элемент.

Цыганка протянула ко мне руку со словами:

— Позолоти ручку, миленький! Погадаю — всю правду скажу.

— Мне не о чем гадать, — угрюмо произнес я, но цыганка не отставала. Тогда мой собутыльник сказал со смехом;

— Да пусть она вам погадает. Ведь от этого у вас рука не отвалится.

И, обращаясь к цыганке, объявил;

— Гадай, но с условием. Правду скажешь — заплатим, а соврешь — ничего не получишь.

Желая поскорее отвязаться от назойливой гадальщицы, я протянул ей руку. Она посмотрела на мою ладонь и сказала;

— Предстоит тебе, родненький, казенный дом.

— Я и так живу в казенном доме, — возразил я.

— В другой дом попадешь через Василия и Александра, — зловеще произнесла она.

Внутри у меня все задрожало, но я попытался рассмеяться, Смех получился явно неудачный, какой-то нелепый и вымученный. Товаровед удивленно взглянул на меня. Стараясь принять беспечный вид, я махнул рукой на цыганку и сказал:

— Казенный дом меня не интересует. Ты лучше скажи, когда я женюсь?

— А зачем тебе жениться? Твою жену в казенный дом с тобою не пустят, — ответила она.

Трясущимися руками я достал рубль и дал ей. Гадальщица улыбнулась и, глядя на меня соболезнующе, — как мне показалось, — покачала головой и ушла. Провожая ее взглядом, я заметил, что в нескольких столиках от нас сидит, внимательно за нами наблюдая, Голубев. Тогда я посмотрел вокруг и увидел Василия Сомова. Он сидел у входа в ресторан за кружкой пива. По-видимому, они наблюдали за тем, какое впечатление на меня произведет предсказание о казенном доме. И я понял, что эти два сексота, с провокационными целями, подослали ко мне цыганку; они наверно хотели меня запугать, терроризовать. Пиво сразу показалось мне очень горьким. Не допив его, я встал и, подавая руку товароведу сказал:

— Пора домой идти. До свиданья.

— Так скоро? — удивился он. — Еще бы посидели.

— Не могу. Дело у меня есть. Кое-что серьезно обдумать надо, некоторые вопросы решить, — не очень понятно объяснил я ему…

Обдумать мне надо было действительно многое и весьма серьезное для меня. Так обдумать чтобы выпутаться из сетей сексотов НКВД. Но, вернувшись домой, я не очень долго думал над этим. Решение пришло как-то само собой: пойти в отдел НКВД и донести на Сомова, Разбиваться там в лепешку, доказывая свою преданность советской власти. Сунуть свою голову в пасть льва, рассчитывая, что его зубы не сожмутся.

«Может быть, в отделе НКВД поверят мне и прекратят слежку сексотов за мною. Посмеются над Сомовым и Голубевым и скажут им: «Вы напали на своего». И этим все дело кончится. Нужно идти немедленно в это растреклятое заведение. Я уже и так потерял много времени. Но там мне могут и не поверить. Тогда что? Посадят, конечно. Станут допрашивать. Но другого выхода нет. Идти надо”, — думал я, изнывая от тревоги и тоски…

Вечером отправился в отдел НКВД. Минут десять простоял, разглядывая его двери с противоположной стороны улицы. Ноги никак не хотели туда идти, — ведь они принадлежат хотя и советскому гражданину, но русскому человеку. Наконец, пересиливая себя, вошел в комендатуру и обратился к дежурному:

— Можно видеть начальника по личному делу?

Дежурный спросил мое имя и фамилию и позвонил по телефону. Спустя несколько минут он положил телефонную трубку и, выписывая мне пропуск, сказал:

— Начальник ждет вас.

Я был чрезвычайно удивлен, что сам начальник отдела НКВД согласился принять меня так быстро. До сих пор я его не видал ни разу, ибо энкаведисты даже такого, сравнительно невысокого, ранга не показываются простым смертным, старательно скрываясь и маскируясь от народа.

И вот, с трепетом в душе и коленках, я стою в «львиной пещере” перед главным ее обитателем. Он указывает мне на стул:

— Садитесь! Что скажете?

Сбивчиво и несвязно я начинаю рассказывать ему о Сомове.

— Покороче! У меня нет времени, — прерывает он мое повествование.

Торопливо скомкав изложение происшедшего между мною и Сомовым, я умолкаю, но, спохватившись, спешу добавить:

— Как честный гражданин Советского Союза, я считал своим долгом довести обо всем этом до вашего сведения, товарищ, начальник.

Нисколько не удивившись моему рассказу, он похвалил и поблагодарил меня за бдительность и, протягивая мне листок бумаги, приказал:

— Напишите в кратком заявлении все, о чем вы мне донесли.

Я написал несколько строчек. Начальник отдела НКВД прочел их и сказал, равнодушно зевнув:

— Следите за Сомовым и теми, кто к нему приходит. Это вас особенно не затруднит, — ведь вы же соседи. Обо всем подозрительном доносите нам. А теперь можете идти…

После моего посещения отдела НКВД слежка сексотов за мною и их провокационные выходки сразу же прекратились. Прошло около двух месяцев и вдруг я узнаю, что Сомов арестован. Совесть начала мучить меня.

«Неужели, — думаю, — я донес на ни в чем неповинного? Неужели посадил своего человека? Но ведь он же, по всем данным, сексот. Не мог я не донести на него. В этом было мое единственное спасение. Ну, а если я ошибся? Если он не сексот. Какой грех тогда взял я на душу…“

Совесть не давала мне покоя.

Через два дня после ареста Сомова меня вызвали к начальнику отдела НКВД. Разговор начался так же, как и в прошлый раз:

— Садитесь! Что скажете?

Я развел руками.

— Что же мне сказать? Вот пришел по вашему вызову.

Он вышел, а я остался размышлять в одиночестве над вопросом моего ближайшего будущего: посадят ли меня, а если да, то на сколько? Ведь приглашение «посидеть пару минут» в кабинете энкаведиста очень часто превращается в долгие годы сидения в концлагерях. Мои горестно-панические размышления были прерваны возвращением начальника отдела. Он привел с собою Сомова и, указывая ему на стул возле двери, приказал:

— Садитесь туда!

Затем обратился ко мне:

— Повторите, что вам говорил и предлагал подследственный Сомов!

Сердце мое сжалось. Итак, значит, Сомов — подследственный. Я повторил его разговор со мною, упустив и смягчив некоторые подробности из жалости к моему арестованному соседу. Начальник отдела, выслушав мои показания, спросил его:

— Подследственный Сомов! Вы подтверждаете сказанное свидетелем?

Тот смерил меня из своего угла продолжительным взглядом и спокойно, без всяких признаков волнения, ответил:

— Свидетель лжет. Ничего подобного я ему не говорил.

Тогда энкаведист, встав из-за стола, приказал Сомову:

— Пойдемте со мной!

Они ушли, но начальник отдела сейчас же вернулся и, молча подписав мой пропуск, отпустил меня…

Опять мне нужно было уезжать куда-нибудь, пока энкаведисты не завербовали меня в свои постоянные сексоты, что могло произойти в любой момент. К тому же, я, продолжая работать в Горторге, часто чувствовал угрызения совести, когда вспоминал о Сомове. И мне казалось, что в новой обстановке эти тяжелые воспоминания быстрее изгладятся из моей памяти.

Случай расстаться с Горторгом представился быстро и как-то неожиданно для меня. Львовскому захотелось устроить на мое место приехавшего к нему племянника. Директор Горторга весьма дипломатично сообщил мне об этом, добавив, что переведет меня на другую работу.

— С большим удовольствием освобожу место для вашего племянника, но вы должны дать мне расчет и отпустить меня на все четыре стороны, — заявил я Львовскому.

Он охотно согласился, рассчитал меня и я немедленно выехал в город Алма-ата, где довольно быстро устроился техническим бухгалтером в одной из контор. Через несколько месяцев пребывания там совесть перестала меня мучить. Я увидел на улице… Сомова. Он шел с каким-то типом угрюмого вида. Оба были одеты в стеганки, какие обычно носили в тех местах рабочие МТС. Оживленно разговаривавший со своим спутником, Сомов не заметил меня. В руках они несли связки гаек и запасные части к сельскохозяйственным машинам.

Теперь я мог быть спокоен. Сомов несомненно сексот и провокатор. Граждан, обвиняемых в антисоветской агитации и попытке создать контрреволюционную организацию, так быстро из НКВД не выпускают.

Глава 27.
Жизнь армейская

Началась война. Меня в августе 1941-го года мобилизовали в армию и послали в Челябинск для военной подготовки. В шести километрах от города, близ деревушки Шерсни, стоял лыжный полк №274. В этот полк я и попал. Место его расположения было обнесено колючей проволокой и охранялось часовыми; с двух сторон стояли вышки с пулеметами; вход или выход без пропуска запрещался. Вид расположения полка ’’защитников родины» был определенно концлагерный.

Летом и ранней осенью мы жили в палатках. Но вот наступили холода, выпал снег и нам пришлось мерзнуть по-настоящему. Лежишь, бывало, ночью в палатке под тонкой шинелькой, а от холода зуб на зуб не попадает. В полку начались простудные заболевания. Тогда начальство решило позаботиться о нас: приказало нам рыть землянки. Вырыли мы огромные ямы 100 X 30 метров и два метра в глубину. Накрыли их бревнами, принесенными нами из лесу на собственных плечах. Сверху навалили соломы, а на нее мерзлой земли, перемешанной с® снегом. Получились довольно просторные могилы, в каждую из которых вмещался батальон. От могил настоящих они отличались лишь тем, что внутри были сплошные трехъярусные нары, сделанные нами из березовых стволов и покрытые слоем соломы.

Когда нас перевели из палаток в землянки, там, от втиснутой в них массы людей, стало тепло. Мы, перемерзшие и простуженные, с удовольствием отогревались.

Но вдруг с потолка землянки пошел дождь. Крупные капли его капали на наши головы. Оказалось, что от нагретого нами потолка снег на крыше растаял и вода стала просачиваться внутрь.

Под таким «дождем» в землянке я прожил около двух месяцев. Капало беспрерывно в любую погоду. Но луж на полу в землянке не было. Они испарялись и по нашей могиле плавал туман, тускло освещаемый единственной керосиновой лампой. В этом тумане бродили, как призраки, будущие «защитники родины». Солома на нарах перемялась, отсырела и превратилась в труху. Заменить ее свежей соломой начальство не разрешало и нам пришлось спать на голом дереве. От скученности людей и грязи развелось много вшей. Но гражданину «самой счастливой страны в мире» не страшны подобные «жилищно-бытовые мелочи». За годы советской власти он к ним достаточно привык. Землянками, вшами и «дождем в закрытых помещениях» в СССР не удивишь никого, за исключением, конечно, иностранцев. И мы, жители советской армейской могилы, к ее «дождливо-туманно-вшивым особенностям» относились довольно равнодушно.

Казарменный распорядок дня начинался у нас с подъема в четыре часа утра. Мы должны были по-военному одеться и собраться за пять минут. Большинству из нас приходилось одеваться в темноте, так как единственная керосиновая лампа, тусклая и коптящая, стояла в углу землянки, возле нар старшины. Выбравшись из своей могилы, мы строились и шли умываться к речке, протекавшей приблизительно в километре от лагеря. Там были сделаны во льду проруби, предназначенные для нашего умывания. Но ими редко кто пользовался. Особенно не любила умываться полковая молодежь, среди которой были 15-летние подростки. Это вполне понятно. Для простуженных юношей, живущих в сырых землянках на голодный желудок, мало удовольствия умываться рано утром ледяной водой.

После десятиминутного умывания, а вернее неумывания, нас гнали обратно к землянкам, а оттуда на пятикилометровую лыжную тренировку. Возвратившись с тренировки, мы шли в строю завтракать. Все это производилось под беспрерывные понукания наших командиров. От них мы слышали не команду, а именно понукания. В полку весь день только и раздавались окрики:

— Давай! Быстрей! Шевелись! Бегом! Скорей!..

Трудно себе представить более примитивную столовую, чем та, куда нас приводили завтракать, обедать и ужинать. Вместо стен ряды кольев, кое-как заплетенных хворостом; крыша досчатая с огромными щелями; в стенах подобия дверей и окон — несколько дыр. Если бы не грубо сколоченные деревянные столы, врытые ножками в землю, наша столовая была бы очень похожа на свиной хлев в разоряющемся колхозе. Приходя три раза в день в это место кормления советских воинов, мы сметали со столов сугробы снега.

Наше ежедневное «меню» было под стать «столовой»: завтрак — кружка кипятка, называемая чаем; обед — жиденький суп и ложка картофельного пюре (не больше 50-60 граммов), — если же в супе попадался кусочек картошки, то это считалось удачей; ужин — 100 граммов соленой трески и кружка кипятка. Вечером выдавался хлеб — 700 граммов на сутки; он был ржаной, но плохо выпеченный, черный, сырой и тяжелый по весу. На весь день его не хватало, — люди обычно съедали весь свой хлебный паек за ужином. На неделю мы получали к ”чаю“ по 40 граммов сахара. Таким образом, паек советского воина почти ничем не отличался от пайка советского концлагерника. Мы постоянно были полуголодны и думали не о военной подготовке, а о том, чтобы как-нибудь что-нибудь поесть.

За «завтраком» нас торопили на получасовую «политбеседу» малограмотного и глупого политрука, которая затем сменялась лыжной тренировкой, продолжавшейся до обеда, т.е. до полудня. После обеда — один час изучения оружия, и опять на лыжи до шести часов вечера. Потом ужин и следующая за ним «политбеседа» до «одиннадцати часов ночи. «Политбеседы», проводившиеся откормленными политруками с квадратными физиономиями, имели одну хорошую сторону: мы на них отдыхали, дремали. Вся же наша «военная подготовка“ представляла собою бессмысленное изматывание людей, их физическое обессиливание, комбинированное с пропагандным воздействием и чекистским запугиванием. Ежедневно политруки внушали нам, какие тяжкие кары ждут нас и наши семьи, если мы попробуем не выполнить воинский долг перед партией, правительством и страной.

Два раза в неделю в полку устраивались ночные тревоги. Они увеличивали нашу усталость, т. к. после них нам не давали ни одного часа отдыха. Раз в две недели нас гоняли в городскую баню, но не днем, а так же ночью. За полтора месяца мне удалось помыться в ней только однажды: на наше счастье тогда в бане была вода.

У красноармейцев нашего полка, в результате такой армейской жизни было только два желания: есть и спать. Однакоони не удовлетворялись даже частично, минимально. Мы часто жаловались командиру и политруку:

— Жить невозможно на таком голодном пропитании при тяжелых военных занятиях. В наши головы никакая учеба не лезет. До того отощали, что еле лыжи на ногах таскаем.

Они успокаивали нас трафаретными пропагандными фразами:

— Нужно потерпеть, товарищи. Все снабжение идет на фронт. Там оно нужнее. Родина напрягает огромные усилия в борьбе против кровавого фашизма и т. д.

Эта пропаганда была плохим утешением для наших желудков, — они беспрерывно требовали пищи.

Некоторые из нас, — наиболее изголодавшиеся, — стали делать «налеты на картошку». Ночью они, рискуя попасть под военный суд, сбивали замки с дверей подвала, где хранился картофель. Но после нескольких таких «налетов» у подвала была поставлена сильная постоянная охрана.

Члены партии чувствуют, что власть и распоряжение собственностью ставят их в привилегированное положение. Поэтому в их рядах неизбежен становится рост беспринципного честолюбия, лицемерия, лесть и зависти. Карьеризм, распухание бюрократии — неизлечимые болезни коммунизма. В результате того, что коммунисты превратились в собственников и что путь к достижению власти и материальных привилегий открыт только при условии “преданности” — партии, классу, “социализму” — беспринципное честолюбие неизбежно должно было стать бытовым явлением и даже одним из главных путей развития коммунизма.

Милован Джи лас — “Новый класс” (стр. 80).

Глава 28.
Гороховая эпопея

Из голодного армейского положения нас вывел счастливый случай. Одно из подразделений нашего батальона, во время лыжной тренировки, обнаружило на заснеженном колхозном поле сокровище: копны необмолоченного гороха. Они занимали участок приблизительно в 15 гектаров.

Весть об этой счастливой находке сразу же распространилась по всему полку. И началась у нас ночная «стахановская» молотьба гороха. Формально она называлась тайной и по советским законам квалифицировалась, как одно из тягчайших преступлений в СССР: расхищение социалистической собственности. За подобные дела людей расстреливали, согласно закону от 7 августа 1932-го года. Но ведь нельзя же было в военное время, когда на фронт требовались бойцы, расстрелять целый лыжный полк, почти в полном составе, — за исключением только командиров, — участвующий в незаконной молотьбе гороха.

Гороховое сокровище находилось в двух километрах от наших землянок. С наступлением вечера туда, со всех концов лагеря, группами и одинокими фигурами брели полуголодные советские воины. Ночные часовые, забравшись от холода в свои будки, делали вид, что не замечают этого «вольного хождения». Да и какой им смысл был замечать и останавливать нас? Ведь сегодняшний часовой завтра тоже пойдет на молотьбу.

Прибыв на «ночной ток», мы расстилали возле копен шинели, наваливали на них вороха гороха и колотили по ним палками. Отбрасывали вымолоченную солому, провеивали горох на ветру и ссыпали его в наши красноармейские сумки. Молотьба шла всю ночь до рассвета. Утром мы возвращались в лагерь, шатаясь, как пьяные, и еле передвигаясь от усталости, но зато с запасом пропитания на двое-трое суток. За несколько ночей у каждого из нас было по сумке гороха. Некоторые ухитрялись его варить, но большинство ело сырым. Жевали горох с утра до вечера: на лыжных тренировках, на занятиях по изучению оружия и политбеседах. Наиболее изголодавшиеся или ненасытные, даже ложась спать, ели горох и засыпали, не прожевав его.

Наверно ни в одном самом передовом колхозе, ни один самый передовой стахановец не работал с таким энтузиазмом, как мы по ночам. Возникло даже нечто вроде соцсоревнования: кто за ночь намолотит гороха больше и у кого он будет чище. Но больше двух ночей молотьбы подряд выдерживали немногие, — слишком уж постарались старшие и младшие командиры измотать нас в лыжном полку. Все же теперь мы были сыты, а на некоторые неприятности, происходящие от «горохового меню», внимания обращали мало. Правда, полковые остряки говорили с усмешечками:

— Атмосфера у нас в землянках стала несколько душноватой и тяжеловатой.

Командование полка на ночную молотьбу колхозного гороха сначала смотрело сквозь пальцы. Оно даже было радо, что часть заботы по пропитанию подчиненных ему советских воинов свалилась с его плеч. Дошло до того, что ворованным горохом стали «заправлять» суп и пюре в полковых кухнях.

Гороховая эпопея беспрепятственно продолжалась восемь суток, а затем командованию полка, все-таки, пришлось «обратить внимание» на нее. Однажды утром весь полк выстроили перед землянками. Пришел командир полка. Он был злющий-презлющий. Посмотрел на нас, покачал головой и начал краткую, но внушительную речь:

— Товарищи бойцы! Местные колхозники подали на вас жалобу. Они заявляют что будто бы вы расхищаете их колхозный горох. Если это действительно так, — тут он в некотором смущении опустил голову, — то приказываю немедленно прекратить гороховое безобразие. Партия и правительство заботятся о вас, снабжая всем необходимым, — командир опять опустил голову, — и я не позволю несознательным и разложившимся елементам в полку — если таковые действительно имеются — позорить звание бойца советской армии и лишать колхозников плодов их труда. Каждый, кого поймают на колхозном горохе, будет отдан под суд военного трибунала, У кого в сумках или карманах найдут горох, тоже пойдет под суд…

После этой речи все мы повесили носы. Некоторые из нас, правда, поддерживали командира, заявляя во время «гороховых споров»:

— По части колхозников он прав. Мы колхозников грабили. От ихнего трудодня отрывали. А у них — дети.

Другие им возражали:

— Не подохнут колхозники без своего гороха. Да и не ихний он, а государственный. Все равно государству сдадут или в поле сгниет до весны.

Были и такие, что говорили со злобой:

— Вот до чего довела растреклятая власть…

С неделю мы на горох не ходили. Кое-кто из нас, боясь военного трибунала, зарыл свои запасы гороха в снег. Но обысков, обещанных командиром, не было. По-видимому, он не решился на скандал, зная, что ворованный горох есть почти у каждого в полку. Прятавшие свои запасы в снег, вырыли их и хвастались:

— Мягче горошек стал. Отсырел. На зубах не хрустит. Спасибо комполка за грозную речь.

Запасы наши скоро кончились и гороховая эпопея возобновилась снова. За двадцать ночей молотьбы весь колхозный участок был нами очищен. На нем осталась только обмолоченная гороховая солома. Мы собирались было опять повесить носы, но на наше счастье обнаружился еще один гороховый участок, принадлежащий другому колхозу. До него от лагеря было километров восемь, но это нас не смущало, — к тому времени мы уже научились бегать на лыжах. Молотьба на этом участке производилась не только ночью, но иногда и днем. Командиры некоторых отделений, бывшие посмышленнее других, начали ходить туда со своими бойцами на «тактические занятия». Вместо занятий там производилась молотьба с таким треском и грохотом, что было слышно на несколько километров вокруг. Целый месяц колхозный горох и все с ним связанное были главными темами наших разговоров. В свободное от занятий и молотьбы время то и дело слышалось в землянках:

— Спасибо колхозному горошку. Очень он нам помогает.

— Еще бы. Без него мы не смогли бы лыжи на ногах таскать.

— Да, вещь пользительная.

— Сам ирод Сосо, то-бишь Сталин, советует побольше гороха кушать вместо хлеба и мяса.

— А почему?

— Говорит, что он полезнее и питательней. Больше белков имеет. И даже, вроде, жиров.

— Самого бы Сосо такими белковыми жирами кормить.

— Это ему без надобности. Он каждый день шашлыки жрет…

— Ну, а когда горошек кончится, что делать будем?

— С голоду сдыхать.

— На фронт бы уж скорее.

— Думаете, что там лучше?

— Не лучше, а поглядим что к чему. Может, все дело в другую сторону повернем.

— Какое дело?

— Военное.

— А в какую сторону?

— В нашу…

Подобные разговоры по землянкам бывали часто, но не всегда проходили благополучно. В полку, конечно, были сексоты НКВД. В результате их доносов, наиболее «разговорчивых» вызывали в полковой особый отдел. Некоторые из вызванных не вернулись оттуда в батальоны.

Многие лыжники, в том числе и я, подавали заявления с просьбами об отправке на фронт. Но никого из подававших заявления туда не отправляли.

Еще одна беда отравляла наше армейское существование: у нас не было табаку. Хотя он и был включен в солдатский рацион, но нам его не выдавали. Многие из нас, получая 8 рублей денежного довольствия в месяц, не имели никакой возможности покупать табак на базаре, т. к. там 50~граммовая пачка махорки стоила 100 рублей. Те, у кого водились деньги, ходили ночами за табаком-самосадом в соседний колхоз, — там он продавался по 30 рублей стакан. Большинство из нас прожило в лагере два месяца почти без курева.

Страдали мы и от холода, — пропотевшие гимнастерки и старые тонкие шинели грели плохо. Однако, выход из такого холодного положения тоже нами был найден. Полковое интендантство получило для нас одеяла и нам их роздали. Но мало кто укрывался этими одеялами. Мы сшили из них рубашки без рукавов и носки. В них нам стало немного теплее и терпимее.

Наши командиры могли не бояться голода и холода. Почти все они жили в городе, были тепло одеты и для них существовала особая столовая. В ней можно было заказать, — как нам говорили, — какие угодно кушанья. Но рядовым лыжникам полка входить в эту столовую запрещалось.

Быть может, час,

А может быть, полвека

Мне жить осталось, —

Не гадаю я.

Кто удивится смерти человека.

Когда пылают целые края.

Александр Решетов, 1941 г.

Глава 29.
Москва под ударами войны

Начало ноября 1941-го года принесло мне то, чего в полку ожидали многие. Однажды вечером меня вызвали в штаб батальона и объявили:

— Вам выпала почетная обязанность отправиться на фронт защищать советскую родину. Вместе с другими вашими товарищами по полку вы будете посланы на пополнение одной из гвардейских дивизий.

Кроме меня, в штабе было еще несколько лыжников, которым тоже «выпала почетная обязанность». Нам приказали немедленно собрать вещи и быть готовыми к отправке.

Для пополнения гвардейской дивизии, разбитой немцами, в нашем полку было отобрано по несколько человек из каждого батальона. В тот же вечер нас пешком погнали в Челябинск и разместили в так называемых «Красных казармах». Там нас ждал приятный сюрприз, необычайный подарок от партии и правительства. Сначала даже и не верилось, что это возможно. Нам выдали новое обмундирование и даже нижнее белье; нас накормили какой-то кашей неизвестного происхождения, невкусной и сухой, но досыта. Все это происходило поздней ночью.

В Челябинске мы пробыли двое суток. Там я познакомился с несколькими местными рабочими и узнал от них одну интересную новость. Оказывается, на днях был взорван один из главных цехов ЧТЗ, выпускавшего танки и запасные части к ним. Комиссия НКВД установила, что это не случайность, а вредительский акт. В результате было арестовано много заводских рабочих…

На третьи сутки вечером нас погрузили в товарные вагоны — по 60 человек в каждый — и повезли. Было очень тесно: ни лечь, ни сесть; мы могли сидеть на полу только по очереди. В нашем вагоне была печка, но она не топилась, т. к. топлива нам не давали. Кормили нас в пути немного лучше, чем в лыжном лагере. Каждое утро командир нашего Отделения получал на человека 700 граммов черного хлеба и две соленых воблы. Кроме того, на двоих выдавалось 200 граммов комбикорма, — это квадрат пресованного пшена. Получив впервые комбикорм, мы недоумевали:

— Что с ним делать?

Кто-то спросил командира отделения:

— А как же есть это пшено?

— Самым распространенным способом. Зубами, — ответил командир, не лишенный чувства юмора.

— Так оно же сырое.

— Ничего. В желудках сварится,

— А как бы сварить до желудков?

Командир пожал плечами.

— Ну, уж это не в моих силах. Походной кухни в своем распоряжении не имею. Впрочем, говорят, что комбикорм можно есть и сырым. Если, конечно, долго жевать. Попробуйте, а потом поделитесь опытом с другими.

Мы «попробовали» по его совету. Получалось плохо. Твердое, как мелкие камни, пшено вязло в зубах и не разжевывалось. Тогда мы стали варить его на остановках эшелона, разводя костер из первого попавшегося забора. Походных котелков мы не имели, но было у нас одно ведро на весь вагон. Вот в этом-то ведре каша и варилась. Иногда ведро с нею, если эшелон неожиданно трогался, приходилось поспешно втаскивать в вагон, а затем доваривать на следующей остановке.

Куда нас везут, мы не знали. Это, как и многое в СССР, а особенно в военное время, было ’’государственной тайной». Но по движению поезда мы могли определить, что едем на запад…

Не помню уж на которые сутки пути кто-то рано утром в вагоне громко закричал:

— Братцы! К Москве подъезжаем!

Я, спавший сидя, вскочил с места, протискался сквозь плотную массу человеческих тел к полуоткрытой вагонной двери и выглянул наружу. В угрюмых сумерках зимнего утра, под низко нависшими тучами, во все стороны разбегались, казалось бесконечные, вереницы заснеженных крыш. Между ними черными столбами торчали закопченные фабричные трубы. Редкие фигуры людей в зимней одежде — старой и потрепанной — брели по улицам. Это была еще не Москва, а ее отдаленные предместья. На меня они произвели унылое и тягостное впечатление.

Наш эшелон целые сутки подряд «толкали» маневровые паровозы и, наконец, загнали на московскую пригородную станцию, — забыл уже, как она называлась. Там мы простояли десять суток. Во время маневрового «толкания» по окраинам Москвы нас, конечно, интересовали все встречные эшелоны и их грузы. Один из таких эшелонов вызвал у нас необычайный восторг. На несколько минут мы остановились возле платформ, нагруженных мешками, из которых кое-где торчали пучки коричневых листьев: И сейчас нее во всех наших вагонах раздались крики удивления и ликования:

— Ребята! Курево! Табак! Даешь!

В пути нам ни разу не выдавали курева, а теперь оно было перед нами тоннами. Это был табак-сырец, который, если судить по надписям на платформах, отправляли в далекие тыловые города. Мы немедленно атаковали табачок. Командиры отделений пробовали нас останавливать:

— Что вы делаете, ребята?! Ведь этот табак государственное имущество. За его расхищение вас судить будут.

Им возражали вполне резонно:

— Не государственный он, а народный.

— Поскольку мы народ и защитники народные, то имеем право взять часть табачку.

— Тем более, что курево, положенное по рациону, нам не выдается.

— Нас на фронт гонят, а табачок в тыл. Куда и кому? Партийным шишкам на папиросы?

— Даешь табак!..

Возле платформ с табаком стояла вооруженная охрана, но мы налетели на них со всех сторон так стремительно, что она растерялась. Не прошло и пяти минут, как в каждый из наших вагонов было втащено и спрятано там под шинелями и солдатскими сумками по несколько мешков драгоценного курева. К нашему счастью, машинист погнал эшелон вперед и погнавшаяся за нами охрана отстала. Правда, двое из нас — наименее расторопных — были ею задержаны. Они к нам так и не вернулись.

Табак, как, впрочем и некоторые продукты питания — например, жиры, сахар, яйца, мясо — в Москве нельзя было достать ни за какие деньги. Поэтому некоторые из нас, особенно некурящие, часть “добытого с боем” курева сразу же понесли на базары. Мы не продавали его, ибо деньги в столице тогда не ценились, а обменивали на хлеб и овощи. “Обменные операции” производились нами не только на базарах, но также в государственных магазинах и даже в аптеках. Любители выпить меняли в аптеках табак на “тройной одеколон”, который в СССР многие пьют, когда нет водки или вина.

Отлучаться из эшелона нам не разрешалось, но это запрещение нарушали почти все. Некоторые уходили на весь день и только к вечеру возвращались ночевать в вагонах.

Бродя по Москве, мы с горечью наблюдали, как страдает столица под ударами войны. Мне она казалась обезлюдевшим, полумертвым городом. Ее население уменьшилось во много раз; люди беспрерывно разъезжались в другие города и ближайшие деревни; такие, как мы, отправлялись из Москвы на фронт, а всякие партийные вожди, вождята и чиновники в глубокий тыл. Многие дома стояли пустыми, а фабричные трубы — без обычных для них клубов дыма. Большинство заводов и фабрик, вместе с рабочими, было эвакуировано за Урал. Правительство и руководство НКВД выехали в город Куйбышев; разбегались из столицы и энкаведисты, оставленные для ее “охраны”.

Даже в воскресный день на московских улицах не было обычного оживления и торопливости. На изможденных и серых лицах прохожих, казалось отвыкших от улыбок, преобладали усталость, озабоченность, беспокойство и страх. Уличные разговоры велись вполголоса, как будто люди не хотели или боялись нарушить тишину, сковавшую столицу. Но в этих разговорах постоянно прорывалась злоба и ненависть к «партии Ленина-Сталина» и рабоче-крестьянскому правительству, бросившим москвичей на произвол судьбы и сбежавшим в тыл.

Голода в Москве еще не было, но недостаток продуктов питания чувствовался повсеместно перед продовольственными магазинами стояли длинные хвосты очередей. Торговый ассортимент этих магазинов был весьма скудный: овощная икра, соленая рыбешка «хамса» и сушки — мелкие сушеные бублики. Сушки продавались без предъявления покупателями продовольственных карточек и стоили 13 рублей 60 копеек килограмм.

Бывая в Москве, мы заходили в квартиры рабочих и мелких служащих. Угощали их табаком и «тройным одеколоном». Некоторые из них, в беседах за стопкой одеколона, откровенно говорили нам:

— Хотя бы уж немцы скорее пришли. Мы вроде и не живем, а так — медленно умираем без конца. Хуже наверно не будет…

По ночам московская тишина нарушалась немецкими аэропланами. Они прилетали и сбрасывали фугасные и зажигательные бомбы. В городе вспыхивали по жары, горевшие до утра. На подступах к Москве воз душных налетчиков встречала залпами советская зенитная артиллерия. Снаряды рвались в небе, рассыпался множеством падающих звезд. Огонь зениток был сильный, но вражеским аэропланам причинял мало вреда, — почти все они, сбросив свой смертоносный груз на нашу столицу, благополучно улетали. В редких случаях во время ночных налетов, удавалось сбить один-два аэроплана.

Глава 30.
Воины добывают пропитание

Десятисуточная стоянка нашего эшелона на подмосковной станции закончилась поздним вечером. К нам прицепили паровоз и повезли нас дальше, в неизвестность. Проехав несколько километров от Москвы, мы прибыли в районное местечко Песты. Там эшелон простоял около двух суток.

По прибытии в Песты наш отделенный командир отправился добывать паек для нас. Отсутствовал он довольно долго, но вернулся огорченный и с пустыми руками. В ответ на наши расспросы раздраженно бросил:

— Нету пайка! Приказано обождать…

Мы ждали до утра, потом до обеда и, наконец, до вечера. Легли спать с отощавшими желудками, поужинав остатками сушек и «хамсы”, купленных в Москве. На следующий день ожидание солдатского продовольственного рациона продолжалось. Прошло утро, подошло время обеда, а пайка все нет. Ребята заволновались, повылезали из вагонов, стали сбиваться в кучки и обсуждать положение. Кто-то крикнул громко и возмущенно:

— На фронт везут, а жрать вторые сутки не дают!

Его поддержали другие голоса:

— Голодом морят, гады! А сами по тылам обжираются!

— Долго ли голодать будем? Или не надоело нам?

— Власти растреклятые нас не кормят! Самим солдатам пропитание добывать приходится! Разве это порядок?

— К хвосту нашего эшелона запломбированные вагоны прицеплены были. Может, в них шамовка есть?

— А где они теперь?

— Отцепили их. Вон в тупике стоят.

— Давайте, ребята, проверим те вагоны!..

Толпа советских голодных воинов бросилась к вагонам и начала сбивать с их дверей пломбы. В одном из них была обнаружена мука в мешках.

— Голодному и мука сгодится! Насыпай в сумки! Шевелись, пока начальства нету! Других не задерживай! — раздались крики из толпы, окружившей вагон…

Начальство, сопровождавшее наш эшелон, отсутствовало, будучи занятым какими-то своими делами. Но прибежал проводник мучного вагона. Он раскричался и попробовал отгонять атакующих муку. Это ему не удалось. Тогда он побежал за помощью. Успевшие набрать муки в сумки, понимая, что хранить ее небезопасно, бросились к ближайшим домам местных жителей. Без стука врывались в эти дома, совали муку в руки их удивленным и перепуганным обитателям, просили и умоляли:

— Помогите воинам советской армии! Голодаем! Испеките что-нибудь, на скорую руку, из этой муки. А мы после к вам зайдем.

Высыпали муку куда попало и, освободившись таким образом от «следов преступления», спешили обратно к эшелону.

Спустя полчаса проводник привел наше старшее начальство и нескольких энкаведистов, Всех нас выстроили вдоль вагонов и стали обыскивать наши сумки и карманы. Мука была найдена у восемнадцати солдат. Их посадили в арестантский вагон, имевшийся в эшелоне. Остальным было приказано:

— Разойтись по вагонам и сидеть смирно! Никуда не отлучаться и порядка не нарушать! Терпеливо ждать пайка! Отказывающиеся повиноваться будут преданы военному суду…

Мы разошлись по вагонам и стали ждать. Но ожидание было напрасным. Никакой еды в этот день нам так и не дали. Тогда группа солдат вечером организовала вторичный налет на мучной вагон. В этот раз не обошлось без крови. На крики охраны прибежал начальник эшелона с наганом в руке. Он выстрелил в первого же солдата, подвернувшегося ему под дуло. Пуля пробила голову 18-летнему Решетникову, мобилизованному в армию из какой-то деревни близ Челябинска. Труп убитого был брошен охраной в арестантский вагон, где сидели живые люди.

Часа через два нам, наконец, выдали долгожданный «паек»: один котелок сухих макарон на четыре человека. Так советские воины, ценою крови 18-летнего юноши, добыли себе пропитание у врагов человечества.

… И когда возгорелась война, ее реальные ужасы, реальная опасность н угроза реальной смерти были благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки и несли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мертвой буквы. Люди не только в твоем положении, на каторге, но все решительно, в тылу и на фронте, вздохнули свободнее, всею грудью, и упоенно, с чувством истинного счастья бросились в горнило грозной борьбы, смертельной и спасительной…

Борис Пастернак – «Доктор Живаго.»

Глава 31.
«У нас побывали немцы…»

— Давай разгружайся! Вылезай из вагонов! Стройся! — разнеслись по эшелону крики отделенных командиров.

Это было в два часа ночи. Выгрузив эшелон на станции Будогощи, нас отвели в находившийся поблизости сосновый лес и продержали там до рассвета. Утром построили и погнали в районное местечко, расположенное на берегу реки Волхов и тоже носившее название Будогощи. Оно было полуразрушено. Вместо улиц — кучи мусора, занесенные снегом развалины и торчащие к низко нависшим тучам печные трубы. Уцелевшие дома зияли выбитыми дверями и окнами; стены их были продырявлены артиллерийскими снарядами.

Снег пронзительно скрипел под ногами. Было не меньше 35? мороза. Все мы очень скоро замерзли. Тогда начальство приказало нам:

— Расходитесь по ближайшим уцелевшим домам. Устраивайтесь там как-нибудь и грейтесь. Но далеко не уходить.

Группами и поодиночке мы разошлись искать пристанища. Но найти его было нелегко. Все уцелевшие поблизости дома оказались переполненными ранеными советскими солдатами.

Из местного населения в местечке почти никого не осталось. На разрушенных улицах нам повстречались только две женщины да седобородый ветхий старик.

Что это у вас тут такие разрушения да безлюдье? — спросили мы женщин.

— У нас побывали немцы, — лаконично ответила одна из них.

Другая добавила:

— А после наши пришли. Вот и разрушения. Жители разбежались…

Старик оказался разговорчивее. Он критически оглядел нас, пожевал губами и сказал, шамкая беззубым ртом:

— Эх, вы. Вояки советские. Как супротив немца воевать мыслите?

— Да уж как-нибудь, — ответил ему кто-то из наших.

— Супротив немца как-нибудь не повоюешь. У него все есть, — наставительно сказал старик. — А у вас что? Одежонка подгулявши, обувка тоже, рожи немытые, глаза голодные. И оружия не видать. Какие с вас воины? Сердце кровью обливается, глядючи на такое ополчение.

И плюнув, старик ушел.

Вид у нас был действительно не очень боевой. От постоянного недоедания все мы сильно отощали. Из-за холода умывались редко, а помыться в бане — никакой возможности. Вши ползали по нас целыми «стадами». Еще в Челябинске нам выдали белые овчинные полушубки. В пути они быстро превратились от грязи в черные, покоробились и сидели горбом. Когда мы эти полушубки получали, они были новые, свежего дубления. Но в пути мы в них мерзли, если было очень холодно, и отогревались в переполненных людьми вагонах; засыпая, приваливались спинами, боками и плечами к вагонным печкам, когда в них горели доски и палки из разобранных нами заборов. От этого-то овчину на наших полушубках и стянуло.

то «рабоче-крестьянское правительство» воздерживалось от выдачи его советским воинам до момента их прибытия на фронт, опасаясь «как бы чего не вышло…»

Вши ели нас немилосердно. У меня от расчесов на всем теле образовались болячки. Когда мы прибыли в Будогощи, я, охваченный мечтами о бане, предложил отделенному командиру:

— Надо бы нам помыться, товарищ командир. Баньку какую-нибудь найти. Вши совсем заели.

Он моему предложению обрадовался:

— А ведь и верно. Это ты хорошо сообразил насчет баньки. Сейчас же будем искать.

После долгих поисков нам удалось в одном из дворов, брошенном хозяевами, найти никем не занятую деревенскую баню. Она была маленькая, тесная и ее печь не имела трубы, — поэтому все в ней было закопчено и покрыто сажей. Но такие мелочи для нас, страстно желавших помыться, были, конечно, пустяками. Мы натаскали в неё дров, растопили печку, согрели воды и начали мыться. Какое это было наслаждение!

Кое-как помывшись, выстирав свое белье и уничтожив паразитов, — хотя и не всех, конечно, — мы в этой же самой бане стали устраиваться на жительство. Ведь в ней, по крайней мере, было тепло. Но вот беда — после купанья у нас разыгрался зверский аппетит. Он не мог не разыграться, т.к. с момента получения котелка сухих макарон на четверых мы больше ничего не ели. На отделенного командира со всех сторон посыпался голодный град требований еды. Командир кряхтел, сопел и, наконец, сдавшись, махнул рукой и сказал:

— Ладно! Замолкните! Пойду добывать для вас ворошиловский паек…

Часа через два он все-таки принес нам “ворошиловский паек»; сухую воблу и плитки комбикорма. Варить их было не в чем, — ведро мы забыли в вагоне при выгрузке эшелона. Пришлось опять обращаться к отделенному командиру:

— Товарищ отделенный! Варить шамовку не в чем. Посуды нет.

Он выругал нас, заявив при этом:

— Паек я вам достал, а посуду ищите сами. И не приставайте ко мне с детскими требованиями. Я вам не нянька.

Несколько человек пошли искать посуду и вскоре вернулись с большой жестяной банкой. «Посудная проблема» была разрешена. Мы вымыли банку и сварили в ней кашу с воблой.

Сытый читатель наверно удивится тому, что я в своих записках так много места уделяю еде. Но пусть не забывает сытый читатель, что в те времена мы, советские воины, систематически голодали. И пусть вспомнит читатель старую русскую поговорку:

“У голодной кумы хлеб на уме.”

Итак, поев каши с воблой, мои товарищи, после тяжелого пути, мытья в бане и горячего обеда, завалились спать. Мне же спать почему-то не хотелось. И я попросил отделенного командира отпустить меня на два-три часа в центр местечка Будогощи, — интересно было узнать, что там делается. Отделенный охотно отпустил меня, но предупредил:

— Иди, только ненадолго. Нас в любой момент могут погнать отсюда на фронт. Не влипни в дезертирство.

Заверив командира, что скоро вернусь, я отправился в Будогощи. В центре их сохранилось довольно много целых домов, не тронутых артиллерийским обстрелом. Все они были битком набиты ранеными. Открыв одну из дверей такого дома, я невольно попятился обратно. На меня пахнуло оттуда таким смрадом, выдержать который, после свежего морозного воздуха, не представлялось возможным. Это был запах пота, запекшейся крови и загнивающих ран. Люди валялись на голом полу. Они стонали, хрипели, просили помощи. Но помочь им было некому. В доме я не заметил никого, кто бы за ними ухаживал. Такая же картина была и в четырех следующих домах, куда я заглянул: раненые на полу, стоны и просьбы о помощи, удушливый смрад и полнейшее отсутствие медицинского персонала. В шестом доме раненый в ноги солдат, лежавший у двери, попросил меня, еле шевеля почерневшими, запекшимися губами:

— Товарищ! Испить бы. Водички бы. Жажда совсем измучила. Со вчерашнего дня не пивши.

Он просил нерешительно, как бы боясь, что я ему откажу. Я с сожалением развел руками.

— Чем же я тебя напою? У меня воды нет.

Он указал глазами на кружку, валявшуюся рядом с ним.

— А ты вон в нее набери снежку и принеси. Он оттает и я напьюсь.

Я поднял с пола кружку. В тот же миг раздались крики со всех сторон:

— И мне! Я тоже пить хочу! И мне набери!

Десятка два рук — исхудалых, дрожащих и черных от грязи тянулись ко мне с кружками и котелками. Я сходил за снегом несколько раз и жажда раненых была утолена. Некоторые из них жевали снег, не ожидая, когда он растает.

— Вот спасибо тебе, товарищ. Утолил ты жажду нашу, — сказал раненый в ноги.

— Что же это за вами никто не ухаживает? Разве тут медсестер нет? — спросил я его.

Он ответил с горькой обидой:

— Есть, да что толку? Зайдут раз в сутки, посмотрят и уйдут. Водой, правда, напоят, а чтобы рану перевязать, так у них ни ваты, ни бинтов не имеется. Да и чего за нами ухаживать? Поскольку мы тяжело раненые, то уже не нужны. Отвоевались! Лежим без движения и смерти ждем, хотя умирать и не хочется.

Солдат тяжело вздохнул и добавил:

— Легко раненым хорошо. Те сами в тыл уходят.

В голосе его звучали отчаяние и зависть…

Спустя несколько минут я увидел и легко раненых.

Группами и в одиночку, покрытые окровавленными повязками, плелись они по главной улице. К некоторым из них я попробовал обратиться с вопросом:

— Ну, как там на фронте?

Они окидывали меня мрачными взглядами и отвечали угрюмо:

— До фронта недалеко. Скоро сам узнаешь.

— Чего тебе рассказывать? Воюют и только. Хорошего мало.

— Мы немецкого перца уже попробовали. Теперь ты попробуй…

На обратном пути из центра Будогощей я зашел еще в один дом. В нем тоже было много раненых, но они не стонали так громко и душераздирающе, как в других домах. Лежали раненые на соломе, разбросанной по полу. В комнате топилась печка, возле которой сидела девочка лет шести, подкладывая в нее дрова. Трупного запаха гниющих ран здесь не ощущалось. Вышедший ко мне на порог старичок, оказавшийся хозяином дома, замахал на меня руками.

— Местов нету. Весь дом переполненный. Да вы, — я вижу, — вовсе и не тяжело раненый. Идите себе с Богом дальше.

— Вы меня, дедушка, только погреться пустите, — попросил я. — Посижу у вас немного, вдохну теплоты и уйду.

Я и в самом деле довольно сильно замерз, бродя по Будогощам. Старичок, захлопнувший дверь перед моим носом, смилостивился. Открыв ее, он пропустил меня в комнату.

— Что ж, погреться можно. Заходите.

Погрев руки у печки, я вытащил из кармана кисет с табаком, который мы «грабанули» в Москве, и протянул его старику.

— Закуривайте, дедушка.

Он свернул себе толстую цыгарку и с наслаждением затянулся ею,

— Ах, хорошо. Давно не курил…

Когда курильщика, давно не курившего, угостишь табаком, он становится откровеннее, чем обычно и разговаривать с ним легче. Так получилось и у меня с хозяином дома, превращенного в лазарет. Беседуя со мной, он откровенно отвечал почти на все мои вопросы. Прежде всего я спросил его:

— Каким образом у вас в Будогощах скопилось так много раненых? Откуда они набрались? Почему их не отправляют в госпитали, а здесь за ними не ухаживают? Вот я заходил в несколько домов, занятых ранеными, но нигде не видал медицинского персонала.

Старичок повздыхал и говорит:

— Сущая беда с этими ранеными. Привозят их сюда прямо с фронта и, можно сказать, бросают тут. А какие и сами приходят, ежели у них на то силы хватит. Почему с ними обращение такое, не дюже хорошее, мне в точности не ведомо. Говорят, что будто для них медицины и транспорта не хватает. Которые раненые легко, так те самосильно добираются до вокзалов, ждут первопопавшего поезда и уезжают в тыл. А тяжелые тут, значит, остаются. И ничего им нету. Ну и помирают они, бедняги, от своих ранений, голода и холода. Некоторых мы с внучкой, вот, при помощи Божией, стараемся от смерти спасти.

— А немцы были у вас?

— Как же. Побывали.

— Очень они тут зверствовали?

— Не понимаю вас. Как это человек зверствовать может?

— Ну, издевались над местными жителями. Грабили и насиловали мирное население.

— А чего им издеваться? У них дело другое — военное. Они к нам пришли и обратно ушли.

— И никого не тронули?

— Не видал, чтобы трогали. И не слыхал. Говорят, что они партизанов и евреев трогают. Но у нас таковых нету.

— Чем же вы кормитесь?

— Зерном с элеватора. Как пришли немцы, то здешний элеватор открыли и приказали всем брать зерно, кто сколько хочет. Люди и брали. Теперь сами кушают и раненых подкармливают. Да всех не накормишь. Превеликое множество раненых-то.

— Когда немцы к вам пришли, гражданского населения у вас в Будогощах много оставалось?

— Да почитай, что все. Немцы так быстро пришли, что почти никто убежать не успел.

Даже некоторые партийцы тут остались.

— Неужели немцы даже их не трогали?

— Расстреляли из них одного политрука. Но то не наш был. Не местный.

— А с пленными они как обращались? Плохо?

— Говорят, что в других местах плохо. Но у нас не замечалось. Видал я у немцев наших пленных. Человек двадцать. Веселые, сытые, с цыгарками в зубах. На немецкой кухне они работали. А что с ними дальше было, того не знаю.

— Вот вы, дедушка, говорите, что к приходу немцев почти все население в Будогощах осталось. Где же оно теперь?

— Разбежались многие, как наши обратно пришли.

— Почему?

— Да кто их знает? Может, боятся за немцев в ответе быть.

— А вы не боитесь?

— Мне что. Я старый уже. Все одно скоро помру. Вот только внучку малую жалко. Почитай, что сиротка она.

— Разве отца с матерью у нее нет?

— Отец на фронте воюет. Мать на рытье окопов в бомбежке погибла…

— Куда же ваше население разбежалось?

— В точности не знаю. Говорят, что по лесам да болотам…

Старик отвечал все более неохотно и уклончиво на мои вопросы. Они, по-видимому, тяготили, а, может быть, и пугали его. Поэтому я поторопился распрощаться с ним, дав ему еще немного табаку. Хотелось мне порасспросить раненых, лежавших у него в доме, но почти все они спали, и я не решился их беспокоить.

Вернулся я в свое отделение поздно, когда уже стемнело. Ребята сразу же обступили меня.

— Ну, как там в Будогощах? Что нового, что хорошего?

Я рассказал им, что видел и слышал. По мере моего рассказа их лица все более мрачнели и вытягивались. Когда я кончил, несколько голосов подвели итоги;

— Так, значит. Чем ближе к фронту, тем для солдата хуже.

— Раненые, стало быть, никому не нужны.

— А про немецкие зверства, значит, Совинформбюро брешет?

— За что же воюем?..

Последний вопрос повис в воздухе без ответа. Кто-то, после долгой паузы, несмело предложил:

— Надобно этим раненым как-нибудь помочь.

— А как? Чем? — раздраженно спросил отделенный. — У нас самих ничего нет. Да и приказа помогать не имеем.

Его перебил разноголосый хор возмущения и жалости:

— Помогать приказа нету, а помирать без помощи есть?

— Мы и без приказа поможем!

— Наши ведь ребята раненые.

Кипятку им согреем. Раны промоем. Табаком угостим. Воблы да пшена от пайка своего оторвем. Других сагитируем помочь. Нас тут, с эшелоном прибывших, пятьсот душ.

Отделенный замахал руками на крикунов.

— Ладно! Замолкните! Завтра поглядим, что к чему. Может и сделаем что-нибудь…

Все умолкли. В бане сгустилась темнота. Прошло несколько минут и из гнетущего молчания вырвался одинокий голос, хриплый и злой:

— Спасибо товарищу Сталину, чтоб его черти забрали!..

“В чистом поле под ракитой Богатырь лежит убитый,

Вороны над ним…

Тем, кто отнял парня волю,

Тем, кто кровь святую пролил —

Не простим!

На крутом бугре горбатом

Сожжена родная хата —

Лишь зола и дым…

Теи, кто взял народа землю,

Кто его мольбе не внемлет —

Не простим!

Путь неведомый и торный,

Пусть болотистый иль горный,

Проходим.

Тем, кто Русь сковал в оковы.

Кто забыл о правде слово —

Не простим!..

Сергей Гольбов. 1944 г.

Главa 32.
Нас гонят на фронт

Помочь раненым в Будогощах нам не удалось. В тот вечер, когда я рассказывал о них товарищам, часов около десяти, нам было приказано немедленно собраться с вещами на одной из окраин местечка. Собрались все пятьсот человек, прибывших с эшелоном, но из начальства присутствовали только отделенные командиры, да несколько сопровождавших нас энкаведистов. Более старшее начальство, по мере нашего приближения к линии фронта, постепенно рассеивалось и оседало в тылу.

Оказалось, что на сборный пункт нас пригнали несколько рановато. Мы пробыли там, а вернее «протанцевали», дрожа от холода, около четырех часов. В два часа ночи приехал автомобиль, нагруженный оружием. Кто-то из энкаведистов скомандовал нам:

— Давай подходи по отделениям! Разбирай винтовки и патроны!..

Процедура выдачи оружия растянулась часа на полтора. Каждый получил винтовку и 260 патронов к ней. А затем мы снова плясали «холодные танцы», уже до самого рассвета. Когда начало рассветать, «танцевавший» со мною рядом молоденький солдатик, юноша лет семнадцати, вдруг неожиданно воскликнул:

— Братцы! Да тут кровь!

Несколько голов повернулись к нему.

Действительно весь приклад его ружья был покрыт запекшейся кровью. Мы сейчас же занялись осмотром наших винтовок. На многих из них, в том числе и на моей, были пятна крови.

К нам подошел один из энкаведистов.

— Ну, чего расшумелись? Что у вас тут?

— Кровь на винтовках обнаружена.

— А вы что же дети? Или крови никогда не видали? На фронте еще и не такое увидите.

— Почему кровь на винтовках? — угрюмо и зло спросил наш отделенный.

— Почему, почему, — передразнил энкаведист. — Оружие наверно с фронта прибыло. Вот и кровь. Не успели пятна ликвидировать. Вы их снегом потрите, они и сойдут. Крепче трите, добиваясь полной ликвидации кровавых последствий.

— Винтовочки, значит, от убитых взяты?

— А я почем знаю, от кого они? Может и от раненых… Ну, хватит разговорчиков! Привести оружие в порядок!..

Прошло еще часа два и нам выдали привычный и надоевший «ворошиловский паек»: сушеную воблу и прессованное пшено. Но сварить их ни возможностей, ни времени не оказалось. Сразу же после выдачи пайка нас построили и… погнали на фронт.

В Будогощах мы часто слышали артиллерийскую стрельбу, но довольно отдаленную. Теперь же, при нашем приближении к линии фронта, стрельба становилась все слышнее, орудия ухали все громче и громче.

Пройдя километров десять, мы остановились в полуразрушенной деревушке и пробыли в ней до вечера. Сварили свой «ворошиловский паек» и съели его. Никого из местных жителей в деревушке не было. Среди развалин домов валялись трупы убитых артиллерийскими снарядами и авиационными бомбами. Их никто не убирал и не хоронил. По-видимому, возле этой деревушки был бой, во время которого ее уцелевшие жители разбежались.

Вечером, как только стемнело, нас погнали дальше. Мы шли всю ночь и утро. К полудню прибыли в деревню Мелеховскую, расположенную в двух километрах от реки Волхов. Там нам дали получасовой отдых, во время которого всех снабдили противотанковыми гранатами. Затем снова погнали вперед прямо по дороге, ведшей к реке. По обочинам дороги лежало много человеческих и конских трупов, валялись перевернутые немецкие автобусы и наши крестьянские телеги, разбитые и изуродованные. С обеих сторон застыли в снегу неподвижными стальными башнями подбитые советские и немецкие танки.

Нам оставалось пройти до реки приблизительно с полкилометра, когда на нас обрушился град немецких мин. Они рвались с противным треском и визгом. Наконец-то, мы получили первое «боевое крещение». Но оно было плачевным. Попав впервые под обстрел, мы не выдержали его и бросились врассыпную по направлению к березовому леску, росшему поблизости.

— Вперед, товарищи! Вперед! — кричали нам отделенные командиры.

А мы со всех ног мчались в лесок, т. е. назад. Кое-как отделенные собрали нас там и пересчитали. Оказалось, что наши потери незначительны: всего лишь трое убитых и два легко раненых. Последние сейчас же поплелись пешком в тыл. Мы им очень завидовали, насмотрелись на трупы убитых и побывав под обстрелом.

Руганью и угрозами отделенные командиры выгнали нас из березового леска и повели к реке. На наше счастье минометный обстрел прекратился и до реки мы добрались благополучно. Берега ее были изрыты воронками от бомб и снарядов и покрыты множеством трупов людей. Командир первого отделения объявил нам:

— Получен приказ, чтобы мы перебирались через Волхов поодиночке.

Затем повернулся к своему отделению и скомандовал:

— Первое отделение! Через реку по одному… впе-ред марш!..

Волхов мы перешли по льду без потерь, хотя переправа и была под обстрелом с двух сторон. Перейдя реку, углубились в густой и высокий сосновый лес, начинавшийся почти от самого берега. Его толстые деревья хорошо защищали от пуль и осколков мин. Где-то, совсем недалеко, шла пулеметная, автоматная и ружейная перестрелка. Ее звуки были похожи на разноголосое стрекотанье огромных кузнечиков.

Мы прошли по лесу километра три и остановились. Перед нами были землянки и обитавшие в них командиры и солдаты различных советских воинских частей. Дальнейшие события сложились так, что многие из нас присоединились к этим обитателям леса.

Я не пропагандист. Не в этом смысл моего романа. Но автор может показать читателям жизнь, как она есть, во всем ее богатстве и напряженности. Если он в этом преуспеет, он осуществит больше, чем декларации о мире и официальные декреты. Он поможет современникам жить в наше время…

Из беседы Б. Л. Пастернака с шведским профессором Нилсоном.

Глава 33.
Санитары

Остановившись в лесу на берегу Волхова, посреди армейских землянок, мы увидели какого-то командира в чине старшего лейтенанта, громко кричавшего нам:

— Товарищи! Внимание! Прошу внимания!

Когда шум в нашей толпе несколько стих и мы подошли поближе, лейтенант спросил:

— Есть среди вас пулеметчики?

И не дожидаясь ответа, объявил:

— Пулеметчики! Отходите налево!

От нас отошло человек двадцать. Тогда лейтенант крикнул:

— Минометчики! Направо!

После некоторого раздумья я хотел было объявить себя минометчиком, — все-таки военная и не очень сложная специальность, — но не успел. Направо бросились почти все. Старший лейтенант отобрал из них человек тридцать и куда-то увел вместе с пулеметчиками.

В это время я заметил, что возле одной из землянок, шагах в ста от меня, тоже кого-то куда-то набирают. Побежал туда. Оказалось, что там какой-то лейтенант, но уже не старший, а младший, отбирал людей в санитары. Я вспомнил раненых, умиравших в Будогощах, и подумал:

«Не указание ли мне это свыше — пойти в санитары и помогать раненым?»

И не задумываясь, крикнул:

— Я тоже санитар!..

Младший лейтенант, оказавшийся военфельдшером, фамилии Емельянов и родом, — как он говорил, — из Новгорода, отобрал восемь человек, в том числе и меня, и повел к своей землянке. В ней было трое солдат. Емельянов небрежным жестом указал нам на них:

— Это наши санинструктора. Знакомьтесь!

Когда мы познакомились, он приказал одному из инструкторов:

— Отведите санитаров в роты!

Тот повел нас, но не успели мы отойти и двух десятков шагов, как Емельянов крикнул нам вслед:

— Постойте!

Он вернул нас обратно и, указывая на меня, сказал:

— Вы останетесь здесь, при санвзводе!

Я козырнул.

— Слушаюсь!

Так началась моя служба в санитарном взводе, которым командовал младший лейтенант и военный фельдшер Емельянов. Он сразу как-то не понравился мне, показался неприятным и нехорошим человеком. Все, происшедшее затем во взводе, подтвердило, что я не ошибся.

Началось с моей просьбы о еде. Перед тем, как попасть в санитарный взвод, я основательно проголодался, а поэтому сразу же попросил своего нового начальника:

— Не найдется ли у вас, товарищ младший лейтенант, еды какой-нибудь? Со вчерашнего дня нам ничего не выдавали.

Криво усмехнувшись, он насмешливо процедил сквозь зубы:

— Нежности какие, подумаешь. Мы вот, бывает, по неделям продовольствия не получаем, но живем, не жалуемся, да еще и воюем. Советую и вам привыкать. Не к теще в гости приехали, а на фронт.

— Но есть-то человеку все-таки необходимо, — настаиваю я.

— Вечером поедите, когда походная кухня привезет суп. А завтра утром имеете шанс получить хлеб… если его нам доставят…

Едва стемнело, санинструктор Воробьев и я, забрав котелки на всех пятерых обитателей землянки, отправились к тому месту в лесу, куда должна была приехать кухня. Там уже собралось много солдат с весьма разнообразной посудой. Котелки были в меньшинстве, большинство же составляли пустые консервные банки разных размеров. Некоторые пришли с мисками, кружками, тазами. А один солдатик принес даже небольшой боченок.

Ждали мы долго. Наконец, на лесной тропинке показалась ржавая двухколесная кухня, которую медленно тащила худая, чуть живая лошадь. Повар держал в одной руке вожжи, а в другой черпак, подгоняя им свою клячу. К нему со всех сторон потянулись руки с солдатской посудой. Он стал взмахивать черпаком направо и налево, быстро наполняя ее супом. Подставили свои котелки и мы, а затем Воробьев крикнул мне:

— Бегом к землянке, чтоб суп не остыл!

И мы помчались со всех ног…

Через несколько минут я сидел в землянке перед котелком с моим первым фронтовым ужином. Увы, этот ужин очень разочаровал и огорчил меня. Зачерпнув ложкой в котелке, я там ничего, кроме воды, не обнаружил. Во второй раз зачерпнул и мне попались несколько еловых иголок и маленькая сосновая шишка. Я огорченно отложил ложку в сторону. Воробьев, попробовав суп, выругался и сплюнул. Наблюдавший за нами Емельянов, засмеялся и спросил:

— Что не нравится фронтовой супец?

— Так это же чистая вода, товарищ начальник! — воскликнул я. — А я хочу есть, но не пить.

— Не может быть, чтобы одна вода, — возразил он. — Там наверно есть сосновые и еловые иголки и шишки. Они очень полезны, как лечебное средство от цинги.

— Мне такое средство пока еще не нужно… Но интересно знать, почему иголки и шишки в суп попадают?

— Как же им не попадать, если повар варит суп из талого снега, который он набирает в лесу.

— А кроме снега в котел больше ничего не кладут

— Кладут мясо.

— Где же оно?

— На всех не хватает. Маловато мясца.

— Почему маловато?

— А уж это вы у немцев спросите. Почему, мол, они мало наших лошадей убивают?

— Значит, в солдатском супе варится конина?

— А вы думали, что свинина?..

Позднее я узнал, что суп для нас в лесу варили с мясом не только убитых, но и дохлых лошадей…

Воробьев и я выплеснули суп в сугроб снега и остались без ужина. А Емельянов с двумя санинструкторами стали есть. Но они ели не «лошадино-сосновый суп». Один из инструкторов достал из своей сумки буханку хлеба, порезал ее на куски и трое наших «фронтовых товарищей» начали есть. Емельянов, сняв с себя висевшую у него через плечо фляжку, отпил из нее несколько глотков и передал ее своим приятелям. Те тоже хлебнули по глотку. По слабо донесшемуся до меня запаху я понял, что это водка, а, может быть и спирт.

Они ели и пили, а Воробьев и я наблюдали за ними голодными глазами. Нам «фронтовые товарищи» не дали ни кусочка хлеба. Недоеденное опять спрятали в сумку.

Поужинав, они разлеглись у костра, горевшего в землянке. Подостлали под себя шинели. Указывая на меня и Воробьева пальцем, Емельянов приказал:

— Вы вдвоем будете дежурить по очереди. Не спать и поддерживать огонь в костре! Если он погаснет, то к утру нам будет холодно. Почаще подбрасывайте хворост в огонь. Да смотрите, чтоб на меня не попала искра из костра.

Эти свои приказания он отдавал таким тоном, как будто мы были преступниками или же причинили ему какие-то крупные неприятности.

Вскоре они захрапели все трое. А я сидел, смотрел на них и думал:

«Бывают же на свете такие шкурники…»

***

Наш санитарный взвод, состоявший то из пяти, то из шести человек, входил в состав второго батальона (номер полка уже не помню) 4-й гвардейской дивизии, занимавшей один из участков передовой линии Ленинградского фронта. Мы, санитары, находились поблизости от штаба батальона и в 300-400 метрах от передовой линии.

Военфельдшер с двумя своими приятелями постоянно отсиживались или отлеживались в какой-либо из землянок, а я с Ворбьевым как бы отбывали беспрерывное дежурство, находясь метрах в ста от них в самодельном, возведенном нами шалаше или в воронке от бомб. В наши обязанности входило подбирать раненых, перевязывать их и доставлять в те места, откуда они затем должны были отправляться в тыл.

Осенью 1941-го года германские войска решили к зиме окопаться и занять оборонительные позиции. Для этого они вырубили полосу леса длиною по всему фронту и шириной 100 метров. По ту сторону просеки гитлеровцы соорудили бункера и засели в них. Когда выпал снег, просека превратилась в белую и ровную поверхность. По ней советские командиры ежедневно гнали солдат в безуспешные наступления, всякий раз кончавшиеся разгромом. Подпустив атакующих метров на 60, а то и на 30, гитлеровцы открывали по ним ураганный огонь — пулеметный, минометный и ружейный. Обычно минут за пять этим огнем бывало уничтожаемо большинство атакующих. Немногим удавалось выбраться из этой мясорубки и «отступить на исходные позиции». Уцелевшие и легко раненые после таких атак ползли обратно, прячась между трупами убитых, а тяжело раненые, в большинстве случаев, оставались на месте и замерзали. Так продолжалось всю зиму 1941-42 г. г. и на просеке вырос целый барьер из трупов советских солдат. Когда в ротах, после очередного бессмысленного наступления, оставалось по несколько человек, их отводили на 200-300 метров от убийственной просеки и приказывали:

— Занять линию обороны и ждать пополнения!

На следующий день пригоняли новых солдат и вместе с уцелевшими посылали в идиотски-бессмысленную атаку.

— У нас сегодня была удачная атака. Убито 30%, ранено 60%, а остальные благополучно, получив лишь легкие ранения, вернулись на исходные позиции, — сказал как-то один из уцелевших солдат. Он, по-видимому, был мрачным юмористом…

Глава 34.
Мы спасаем раненого

Однажды, еще в самом начале моей службы в санитарном взводе, его начальник Емельянов послал меня и Воробьева вытащить со смертоносной просеки одного нашего раненого.

— Этот раненый слишком громко кричит и своими воплями деморализует наших бойцов. Нужно его вытащить обязательно и поскорее,. заявил Емельянов…

Вдвоем с Воробьевым мы по лесу подошли к просеке и наткнулись прямо на командира нашей роты. Он и еще двое незнакомых мне офицеров, сидя в довольно глубокой яме, выпивали и закусывали. Перед ними стоял на плоском камне литр водки.

Подойдя к яме я отрапортовал:

— Товарищ комроты! Нам приказано начальником санвзвода вытащить с просеки раненого.

— К-какого ран-н-неного? — заплетающимся языком спросил он.

— Который там кричит, — ответил я.

Командир роты, как бы в раздумье, поник пьяной головой, не произнеся ни слова. Но один из его собутыльников, обращаясь к нам, процедил сквозь зубы тоном приказа:

— Подождите немного здесь!

Затем высунулся из ямы и крикнул:

— Эй, вы, там! Сейчас же в наступление!

Метрах в двадцати от нас из снега поднялась фигура солдата. Он подошел к яме вплотную. Я взглянул на него и мое сердце сжалось от жалости. Это был юноша лет семнадцати с белокурым пушком на подбородке и щеках. Он тихо сказал недоумевающим, дрожащим и молящим голосом:

— Как же так, товарищ командир? Разве мы можем наступать? Ведь нас только шестеро осталось.

Офицер заорал на него:

— Марш вперед! Без разговоров!

И солдат пошел умирать по приказу убийцы и врага человечества. Вместе с юным смертником шли еще пятеро таких же, как и он. А их убийца, послав людей на смерть, присосался губами к бутылке водки.

Немцы подпустили на полсотни метров шестерых наступающих и короткой очередью из пулемета скосили их.

Свершив свое гнусное дело, офицер-убийца махнул нам рукой:

— Теперь можете идти вытаскивать этого проклятого крикуна. А то он не дает нам покоя…

По крику раненого можно было определить, что он находится совсем недалеко от немецких бункеров. Добираться до него по гладкой и белой, как скатерть, просеке равнялось почти самоубийству, но я в то время почему-то не думал о смерти, о возможности быть убитым. Мне очень захотелось спасти несчастного воина, который, при 40° мороза, уже несколько часов лежал на снегу, тщетно прося помощи.

Как по тропинке, таща с собою пару лыж для перевозки раненых, мы поползли между трупами, по следам наступлений и отступлений, протоптанным нашими солдатами. Становясь на колени перед тем, как ползти, я хотел перекреститься, подумав:

— «Ведь идем навстречу смерти.»

Но, подняв руку для крестного знамения, сейчас же и опустил ее. Вспомнил, что за моею спиной сидят в яме трое таких людей, которые, увидев, что я крещусь, могут и застрелить меня. Когда мы отползли от ямы на несколько метров, я остановился и все же перекрестился. Ползший за мною Воробьев, увидев это, перекрестился тоже. На сердце у меня стало легче.

Мы проползли почти половину пути по направлению крика раненого, когда немцы заметили нас и открыли минометный и пулеметный огонь. Визжащими пчелами полетели над нашими головами пули и осколки мин. Но, благодаря глубокому снегу, они не достигали нас.

До раненого оставалось уже совсем недалеко. Пули и осколки летели все чаще. И вдруг, неожиданно для нас, пулеметный и минометный огонь прекратился. Может быть, немцы увидели, что мы хотим спасти своего раненого и у них проснулась христианская совесть. Или была какая-либо иная причина? Этого я не знаю. Но выстрелов и свиста пуль и осколков с немецкой стороны больше не было.

Подползши к раненому, я узнал его и он меня тоже, Оказалось, что мы в одном вагоне ехали на фронт. Теперь, увидев меня, он, бедняга, так обрадовался, что даже улыбнулся, несмотря на свое тяжелое ранение.

— Куда ты ранен? — спросил я.

— Пуля пробила обе ноги выше колен. Пошевелить ими не могу, — со стонами, прерывающимся голосом объяснил он.

Кое-как мы взвалили его на наши лыжи, скрепленные вместе и приспособленные для перевозки раненых.

— Ну, с Богом. Поползем обратно, — сказал я…

До ямы, где оставался командир роты со своими собутыльниками, мы добрались благополучно, но никого из них там уже не было.

Воробьев облегченно вздохнул и сказал мне топотом:

— Это и лучше, что их тут нету. Они могли спьяна и раненого прикончить…

Притащив раненого в лес, мы остановились. Нужно было осмотреть и перевязать его раны. Но до них нам добраться не удалось. Кровь сплошь залила его брюки и они, вместе с кальсонами, примерзли к телу. Надо полагать, что обескровленные ноги спасенного нами человека были обморожены ниже колен. Ему требовалась немедленная медицинская помощь. Поэтому мы поспешно повезли его к землянке нашего санитарного взвода. Однако, в ней ни ее обитателей, ни их вещей не было.

— Наверно они переменили землянку, — предположил Воробьев.

Его предположение оказалось ошибочным. Мы заглянули в несколько землянок, но они оказались пусты.

— Повезем раненого к штабу батальона и там узнаем, где наш санвзвод, — сказал я.

Углубившись в лес на несколько сот метров по направлению к штабу батальона, мы встретили там солдат другой воинской части. Нам стало ясно, что наш штаб перекочевал в какое-то другое место. Начали расспрашивать встреченных солдат:

— Не знаете ли куда девался штаб нашего батальона? Не встречался ли вам кто-либо из нашего санвзвода? Может быть, слыхали что о них?

— Нет. Не видали. Не слыхали, — говорили солдаты.

Наконец, нам удалось узнать, что наш батальон с того места ушел и его сменила новая воинская часть. Но где батальон теперь? Этого никто из встреченных нами солдат и младших командиров не знал. Нам посчастливилось разыскать их санитарный взвод и мы стали просить:

— Заберите у нас раненого. Человек погибает без медицинской помощи.

От нас усиленно отмахивались.

— Этот раненый не нашей части. Для своих медикаментов не имеем, а тут чужой. К тому же не имеем транспорта для отправки в тыл раненых других подразделений.

Мы просили, доказывали, ругались, угрожали. В конце концов раненый был оставлен нами в санитарном взводе без согласия на это его начальства. Не таскать же с собою по лесу безногого! Освободившись от него, мы, уже с большей энергией, возобновили поиски своего взвода. Трудное это было дело: местность лесистая, всюду войска, кто куда идет и в какие места передвигается разобраться трудно. В результате нескольких часов розысков мы все же установили, хотя и весьма неточно, предполагаемое место пребывания нашего санитарного взвода. А поздно вечером предстали пред не очень светлые очи Емельянова. Он удивленно захлопал этими очами и сказал:

— А мы уже было списали вас со взвода. Как пропавших без вести…

«… Сталин вмешивался в проведение операций и издавал приказы, которые не учитывали действительного положения на данном участке фронта и некоторые не могли привести ни к чему иному, кроме огромных людских потерь…»

Из доклада Н. Хрущева на съезде КПСС.

Глава 35.
Начальство объедает нас

Каждое утро Емельянов посылал одного из своих приятелей и прихлебателей в хозяйственный взвод за продовольствием для нас. Если продовольствие туда доставлялось, посланный приносил хлеб, а иногда, — но это было очень редко, — сахар, водку или махорку. Принесенное им Емельянов делил, но не поровну. Из шести буханок черного хлеба, весом приблизительно в килограмм каждая, Воробьев и я получали одну на двоих. Когда во взводе бывал шестой конвоир, то и ему давалась половина буханки. Все остальное, т. е. 4,5-5 хлебов, сахар, махорку и водку, Емельянов и его прихлебатели забирали себе. У них всегда было в запасе несколько сумок хлеба; они пили нашу водку и кипяток с нашим сахаром, курили нашу махорку.

Начальство бессовестно объедало нас, но жаловаться на него было опасно. Однажды Воробьев и я попробовали возмутиться несправедливой дележкой пайка и заявили Емельянову:

— Мы пожалуемся в штаб батальона.

В ответ на наше заявление Емельянов, похлопав по револьверу, висевшему у него на боку, пригрозил нам:

— Попробуйте только слово пикнуть. Я сразу угощу вас вот этим.

— Не имеете права за это стрелять! — воскликнул я,

— Имею, если подведу вас под невыполнение моего приказа в боевых условиях, — откровенно и цинично сказал он.

Военфельдшер Емельянов был тоже одним из врагов человечества…

Постоянное пребывание в холоде, при 30-40° мороза, очень увеличивает человеческий аппетит. Даже по два килограмма хлеба ежедневно, учитывая, что другие продукты питания нам не выдавались, мне и Воробьеву было бы мало. А ведь мы получали на двоих лишь один килограмм хлеба в день. Смерть от постепенного истощения, казалось, была неизбежной, но нас спасли от нее… лошади. Каждый день мы рыскали в поисках убитых и павших лошадей. Когда нам удавалось их находить, наш скудный паек пополнялся вареной и жареной кониной.

В гораздо худшем положении, чем мы, были раненые, прибывавшие к нам с передовой линии фронта после каждого наступления наших войск. Раненых не кормили совсем. Мы перевязывал им раны, но доставить их в санитарный батальон, находившийся от нас в восьми километрах, не могли, т. к. у нас не имелось транспорта для этого. Когда я попал в санвзвод, там была единственная лошадь, но ее вскоре убило немецкой пулей. Потом к нам пригнали полдюжины собак для перевозки раненых на лыжах. Прошло несколько дней и эти собаки куда-то исчезли.

— Куда они могли деваться? — спросил я санитара, прибывшего к нам вместе с ними.

— Сбежали наверно от голодного пропитания, — ответил он.

И добавил глубокомысленно:

— Ведь собака — не человек,..

Положение тяжело раненых было поистине ужасно. Они валялись переполненных землянках и возле них на снегу, тщетно ожидая отправки в тыл. Многие из них умирали от голода, заражения крови или просто замерзали. Воробьев и я старались спасти хотя бы некоторых. Подкармливали их кониной, поили кипятком, разжигали костры в землянках. Заставляли проходивших мимо солдат с легкими ранениями уводить от нас тех тяжело раненых, которые кое-как могли двигаться, но это удавалось сравнительно редко. Легко раненые торопились в тыл, спасая свою собственную жизнь. Они отмахивались от нас, ругались или же молча проходили мимо.

Все это очень мало трогало военфельдшера Емельянова и двух его прихлебателей. Они только объедали, обпивали и обкуривали нас, да отдавали нам всевозможные приказания…

Часто мне приходилось слышать от раненых:

— За что воюем? За что погибаем, браток? Умереть не жалко даже вот так. Все равно жизнь пропащая. Но за что?..

***

После того, как мы промучились в лесу с ранеными около месяца, прошел слух, что наш батальон должны отправить на отдых и переформирование. Этот слух вскоре подтвердился. Ночью нас сняли с фронтовой линии и повели в тыл через реку Волхов, как раз в том ее месте, где месяц назад нами было получено «первое боевое крещение».

Волхов мы благополучно перешли по льду, — снежной ночью немцы нас не заметили. Отойдя километров десять от линии фронта, батальон остановился в лесу. Это и было место нашего, — как мы его потом называли, — горе-отдыха. Там батальон пробыл трое суток. Мы сделали себе шалаши из сосновых ветвей и сидели в них, щелкая зубами от холода и прислушиваясь к голодному бурчанью в наших животах.

Мне и Воробьеву такой «отдых» надоел очень скоpo, спустя несколько часов после прибытия батальона в лес.

— Пойдем поищем лошадку, — предложил Воробьев.

Я согласился и мы отправились, захватив с собою небольшой топорик, имевшийся у меня для таких случаев. Убитую и замерзшую лошадь нам удалось найти скоро. Опыт подобных поисков у нас был уже большой и солидный.

Облюбовав подходящий кусок конины, я стал отрубать его топориком. Вдруг на дороге, проходившей вполусотне шагов от этого места, показались легкие санки, запряженные рослой, хорошо упитанной лошадью.

«Нам бы такую. Ею хватило бы весь батальон накормить,» — с невольной завистью подумал я.

Подъехав к нам, санки остановились. В них сидело двое, по внешнему виду чекистов из особого отдела. Щеки их полных, откормленных физиономий горели румянцем от мороза и, по-видимому, от выпивки. Один чекист вылез из саней и, подойдя к месту наших трудов над лошадиным трупом, спросил:

— Что это вы тут делаете?

— Да вот… лошадку свежуем, — запнувшись ответил Воробьев.

— Зачем?

— Хотим… в пищу пустить.. . часть этой лошадки,

— В пищу? — удивился чекист. — Но ведь она же дохлая!

— Убитая, — поправил я его.

— Павшая на поле брани за советскую родину! — совсем не к месту вдруг выпалил Воробьев.

Чекист ощупал его злым взглядом и строго произнес:

— Попридержите свой язык, товарищ!

Затем обратился ко мне, обдав меня запахом спиртного перегара:

— Разве вы голодны? Ведь наша партия и правительство обеспечивают бойцов советской армии на фронте вполне достаточным пайком…

Что я мог ему ответить? Откровенно заявить, что мы действительно голодны, что начальство объедает нас и что самого Ворошилова следовало бы кормить «ворошиловским пайком»? За это чекисты наверно арестовали бы меня и, обвинив в антисоветской агитации и клевете на армию, предали бы военно-полевому суду. А то еще и проще — могли расстрелять на месте. Поэтому я ответил уклончиво:

— Не голодны, а захотелось поджарить и попробовать свежего мяса.

— Никогда не делайте этого, товарищ, — наставительно сказал чекист. — Вы должны знать, что у нас в армии имеется некоторое количество больных лошадей. От конины можете заболеть. Что же касается, товарищи, вашего поступка, то он порочит вас, как бойцов советской армии. Чтобы это больше не повторялось! Слышите?.. Отправляйтесь в свою воинскую часть!

— Слушаюсь!..

Мы взяли свои винтовки и медленно поплелись в лес. Чекист сел в санки и лошадь резво помчала их вперед. Но едва только сани с особистами исчезли за поворотом дороги, как мы вернулись к лошадиному трупу…

В тот день не только Воробьев и я, но почти все солдаты батальона ели вареную и жареную конину. Слух о нашей находке разнесся быстро и в результате, за какой-нибудь час, лошадиный труп был обглодан до костей…

Глава 36.
Расстрел

На второй день нашего горе-отдыха собрали весь батальон, отвели его метров на двести поглубже в лес и построили полукругом возле свежевырытой ямы. Несколько минут спустя перед нами появились двое молодых солдат — лет по 16 каждый — в сопровождении троих вооруженных конвоиров.

Солдаты были без шапок и поясов, в шинелях нараспашку и выглядели полуживыми, еле передвигая ноги. По-видимому, в особом отделе их долго морили голодом, били и пытали.

Остановленные конвоирами возле ямы, солдаты бессильно сели — вернее свалились — на кучу выброшенной из нее земли. Они были так истощены и измучены, что даже не могли поднять голов кверху, чтобы в последний раз взглянуть на свет Божий.

К ним подошел жирный особист в сопровождении двух телохранителей. Он хрипло и картаво скомандовал нам:

— Смирно!

Затем, достав из-за обшлага шинели лист бумаги, развернул его и стал читать написанное в нем. Это был приговор двум юношам, в бессилии сидевшим на куче земли возле ямы. Они обвинялись в попытке ”самострельства» и были приговорены к смертной казни; эти юноши, не желая воевать за Сталина и советскую власть, пытались выстрелами из винтовок нанести себе увечья.

Кончив читать приговор, особист подал команду конвоирам:

— По врагам революции.., огонь!

Конвоиры выстрелили по два раза. Приговоренные к смерти юноши ткнулись лицами в землю, присыпанную снегом. Но главному палачу этого показалось мало. Он подошел к убитым и выстрелил из револьвера дважды, целясь в мертвые головы. Затем их спихнули в яму.

С места казни солдаты нашего батальона разошлись в угрюмом молчании, сжимая кулаки и скрипя зубами от злости. Страшным зрелищем убийства двух юношей, оторванных от матерей и отцов для спасения шкур Сталина, коммунистов и особистов, враги человечества хотели запугать нас. Но это им не удалось. Они только усилили нашу ненависть к ним.

—…Началась лесозаготовка. Лес валили. Ввосьмером впрягались в сани, на себе возили бревна, по грудь проваливались в снег. Долго не знали, что разразилась война. Скрывали. И вдруг — предложение. Охотниками штрафными на фронт, и в случае выхода целыми из нескончаемых боев, каждому — воля. И затем атаки и атаки, километры колючей проволоки с электрическим током, мины, минометы, месяцы и месяцы ураганного огня. Нас в этих ротах недаром смертниками эвалн. До одного выкашивало. Как я выжил? Однако, вообрази, весь этот кровавый ад был счастьем по сравнению с ужасами концлагеря, и вовсе не вследствие тяжести условий, а совсем по чему-то другому…

Борис Пастернак — “Доктор Живаго».

Глава 37.
Люди гибнут ни за что

На четвертые сутки «отдыха», по-видимому, решив, что его для нас уже вполне достаточно, начальство погнало всю нашу дивизию в неизвестном направлении. Шли мы с короткими передышками десять дней подряд. В сутки нашему батальону давалось на отдых только два часа. Поэтому мы, кое-как волоча ноги, спали на ходу.

Наконец, рано утром, едва только стало рассветать, нас пригнали на станцию Гряды. До вечера мы пробыли в лесу возле этой станции, а когда стемнело, отправились к передовой линии фронта.

Затем началось «повторение пройденного»: наши ежедневные атаки и отступления, отход в оборону и ожидание пополнений. Эти «сталинские методы ведения войны» губили множество людей, губили глупо, бессмысленно, ни за что. Транспорта для перевозки раненых у нас по-прежнему не было и они, попадая к нам, замерзали, как мухи. А морозы, как на зло, держались лютые.

Мой приятель Воробьев где-то исчез бесследно и начальник санвзвода Емельянов назначил на его место нового санитара — Шишина из города Горького. Как раньше с Воробьевым, так теперь с Шишиным, пришлось мне дежурить, искать и таскать раненых, а кормиться «лошадками, павшими на поле брани за советскую власть.»

Несколько дней подряд на фронте было затишье. Нам не присылали пополнений и поэтому наши бессмысленные атаки на немецкие бункера временно прекратились.

Ко мне и Шишину, бывшим, как обычно, на постоянном дежурстве, явился один из прихлебателей Емельянова и объявил:

— Начальник санвзвода снимает вас с дежурства н приказывает явиться к нему!..

Это было хуже, чем дежурство на морозе. За последнее время Емельянов напивался все чаще и, находясь в пьяном виде, вызывал нас к себе в землянку для «инструктажа». Его «инструктаж» в таких случаях обычно состоял из отборной ругани и всевозможных угроз. Так было и в этот раз. Не успели мы переступить порог его землянки, как он набросился на нас с руганью и угрозами:

— Где вас черти носили? Почему не явились немедленно по моему приказу?..

Последнюю фразу он закончил густым матом.

— Мы явились, как всегда, — угрюмо ответил я, еле сдерживая злость.

— Нужно было бегом! — крикнул он.

— И рады бы, да не в состоянии. Ворошиловский паек нам бегать не позволяет, — возразил я.

— Ах, так? Значит вам солдатский паек не нравится? Думаете, что он у немцев лучше? Так можете идти к ним и попробовать. Только знайте, что там тоже все первенькое другим. Немцам. А вам остатки…

— Мы немецким пайком не интересуемся, — перебил его Шишин.

— Не интересуетесь? Бросьте втирать мне очки! Я знаю, что у вас на уме.

Мы с Шишиным переглянулись. Было ясно, что наш начальник затевает против нас какую-то провокацию. Уж не поручил ли ему особый отдел «прощупать» наши настроения в связи со случаями перехода солдат из дивизии к немцам, участившимися за последнее время? Если такое поручение действительно дано Емельянову, то его необходимо обезвредить. Но как?

Шишин сообразил раньше меня, что делать. Он подошел к Емельянову вплотную и, воспользовавшись тем, что прихлебатели нашего начальника вышли из землянки, угрожающе процедил сквозь зубы вполголоса:

— А не кажется ли вам, товарищ начальник, что за подобные разговорчики вы можете в особый отдел попасть? На допрос с пристрастием.

— Что? Да как вы смеете мне угрожать? — возмутился Емельянов. — Ну, погодите же. Пусть только немцы обстрел возобновят, так я вас на весь день пошлю дровишки рубить.

У этого мстительного пьяницы была привычка — во время обстрела нашего участка выгонять нас из землянки на какую-либо работу, например, рубить дрова. Сам же он сидел в это время в своей землянке, не высовывая оттуда и носа. Не выполнить его приказ было нельзя, — он за это мог нас и застрелить. Поэтому мне с Воробьевым, а позднее и Шишину, часто по капризам командира санитарного взвода приходилось подставлять свои головы под осколки вражеских мин. Но, слава Богу, ни один такой осколок никого из нас троих ни разу не задел…

Мой и Шишина спор с Емельяновым прервало появление в землянке гостя. Пришел человек с упитанной физиономией, в чистом офицерском полушубке и с немецким автоматом на груди. Приятельски поздоровавшись с нашим начальником, он вытащил из карманов полушубка пол-литра водки и кусок колбасы. Они уселись рядом, стали выпивать, закусывать и разговаривать полушепотом. Разговор они вели намеками, подмигивая и часто вставляя слова незнакомого мне жаргона. Хозяин землянки и его гость, по-видимому, были давнишними приятелями.

В самый разгар их беседы, у входа в землянку послышался чей-то голос:

— Братцы! Где тут санитарный взвод?

Емельянов кивнул головой мне и Шишину.

— Пойдите узнайте, кого там черти принесли.

Мы вылезли из землянки. Перед нами стоял молоденький солдат с бледным, обескровленным лицом. Согнувшись под тяжестью винтовки, висевшей у него на плече, и кутаясь в рваную шинель, он дрожал от холода и покачивался из стороны в сторону.

Солдатик повторил свой вопрос.

— Здесь санвзвод, — ответил я и в свою очередь спросил:

— Вы ранены?

— Не раненый я, а больной, — начал объяснять он. — Заболел и совсем замерзаю. Командир направил меня с передовой в санитарную часть. Я ее целый день ищу и никак не найду. Вот к вам пришел. Помогите.

Я спустился в землянку и доложил о солдате начальнику. Тот, занятый выпивкой, небрежно отмахнулся от меня.

— Скажи ему, что никакие болезни мы не лечим, а только раненых перевязываем. Пускай идет в санитарный батальон.

Однако, я не успел передать это распоряжение солдату. Им почему-то заинтересовался гость с немецким автоматом и опередил меня. Он быстро вылез из землянки и, с непонятной для меня яростью, напустился на солдата:

— Что я тебе приказал, гад? Почему ты, гад, не выполняешь мои приказания?

Солдат молчал. Только стал дрожать сильнее, чем до этого.

Постукивая пальцами по стволу автомата, гость продолжал:

— Если ты, гад, не выполнишь мой приказ, то подучишь девять граммов в затылок вот из этой штуки. Затем он обратился к Емельянову, тоже вылезшему из землянки:

— Дай ему провожатого. Пускай отведет этого дезертира к командиру роты и передаст мой приказ: положить гада в оборону и держать там до тех пор, пока он не замерзнет.

Емельянов, указав на меня пальцем, коротко бросил:

— Отведешь этого и передашь приказ!

— От чьего имени? — спросил я.

Мой начальник открыл рот для ответа, но не успел произнести ни слова. Гость быстро и повелительно мне ответил вместо него:

— От имени батальонного комиссара…

Я повел солдата по направлению к передовой линии фронта. Он шел очень медленно, пошатываясь и тяжело дыша. То и дело останавливался и просил:

— Не так шибко, браток. Передохнем малость. Торопиться-то ведь некуда и незачем.

— Что у тебя болит? — спросил я его.

— Особо не болит ничего, но ослаб я очень от холода и голода, — ответил он .- Две недели на передовой без отдыха. Мерзнуть стал, как никогда в жизни. Погибаю ни за что. Дыхание смертное за своею спиной чувствую. Говорил про это несколько раз командиру нашего отделения. Наконец, он отпустил меня в санчасть. А там, — сами слыхали, — что говорят.

— Слыхал, — произнес я с сочувственным вздохом.

Заметив мое сочувствие, солдатик стал просить:

— Вы бы не говорили командиру роты про все, что тот зверь с автоматом приказывал. А то наш командир и взаправду меня на передовой заморозит.

Я обещал ему, что «про все“ не скажу и он несколько успокоился…

Приведя солдата к командиру его роты , я доложил:

— Ваш солдат действительно болен, как ослабевший от холода и был у нас в санвзводе. Но комиссар батальона сказал, что до прибытия подкрепления отпустить его в тыл не может.

Командир роты махнул рукой своему подчиненному:

— Ладно. Отправляйтесь в оборону!

Солдат ушел, бросив на меня взгляд, полный благодарности. ..

Вернувшись в землянку Емельянова, я еще застал там батальонного комиссара. Доложил ему, что его приказание выполнено. Выслушав меня, комиссар сказал моему начальнику:

— Если этот дезертир заявится к вам еще раз или какой-нибудь другой вроде него, то дай такому гаду подходящую пилюлю, чтоб он сразу издох.

От этих слов комиссара даже Емельянов смутился и возразил:

— Таких пилюль у нас нет. Мы тут находимся для того, чтобы раненым помогать, а не травить их…

Позднее мне стало известно, что батальонный комиссар москвич и фамилия его Носов. Не знаю, где он жил в Москве, Но самое подходящее для него место было бы в московском зоологическом саду. Среди крокодилов.

***

Наш санитарный взвод расположился в трех километрах от деревни Ольховка. Однажды Емельянов послал меня в эту деревню с донесением к командиру роты. Несколько дней тому назад Ольховку занимали немцы, но после четырех кровопролитных атак наши войска все же вышибли их оттуда.

Население из деревни разбежалось. Целыми в ней остались лишь несколько домов. Один из них занимал командир нашей роты. Вручив ему пакет с донесением Емельянова, я стал ждать ответа. В доме, кроме командира, находилось еще трое военных и, — к моему удивлению, — молодая женщина с ребенком, мальчиком лет приблизительно пяти.

Командир роты был человеком довольно симпатичным, с солдатами обращался вежливо и, по мере возможностей, заботился о них. Прочтя донесение Емельянова, он достал из печки чугунок и, поставив его на стол передо мною, сказал:

— Пока я буду писать ответ, вы немного подкрепитесь.

В чугунке была картошка, сваренная в мундирах. Из вежливости я попробовал было отказаться, сказав, что сыт, но командир роты с улыбкой перебил меня:

— Бросьте церемонии разводить. Ведь я знаю, что вас в санитарном взводе не очень-то кормят. Приказываю: без лишних разговоров нажать на картошечку! Ей-Богу, она вкусная.

Просить себя вторично я не заставил, а сев за стол, «нажал” на картошку. По другую сторону стола сидела женщина с мальчиком на коленях. Закусывая, я обратился к ней вполголоса:

— Откуда вы?

— Здешняя, — тихо ответила она.

— Из этой деревни?

— Да.

— Почему же с другими не ушли?

— Не могла. Сынишка был болен, когда немцы Ольховку заняли.

— Так теперь уходите. Ведь здесь фронт. Бог знает, что еще может быть.

— Куда же я с ребенком зимой пойду? Всюду холодно и голодно. А тут хоть крыша над головой есть и люди добрые кормят. Некуда мне отсюда идти. Будь, что будет.

— Кроме вас, в деревне еще кто-нибудь остался?

— Больше никого…

Я ушел, поблагодарив командира роты за картошку, пожелав моей собеседнице всего хорошего и еще раз посоветовав ей уходить в тыл. К сожалению, она не вняла моим советам. А через несколько дней немецкие аэропланы сильно бомбили Ольховку и от нее осталась груда развалин. Моя случайная собеседница, у которой я тогда не спросил имени, вместе с сыном погибла во время бомбежки…

Начиналась весна 1942-го года. Батальон, а вместе с ним и санитарный взвод, перевели на новый участок фронта. Мы заняли оборонительные позиции возле небольшой речки Глушицы.

Во второй половине марта солнце начало греть по-весеннему. Нам и раненым стало легче: мы уже не так сильно мерзли, как зимой, а их замерзало меньше. Но с приходом весны усилились наши атаки на немецкую линию обороны и люди в них гибли массами. Солдаты и младшие командиры всеми силами и средствами старались выбраться живыми из этой кровавой мясорубки войны; многие мечтали о том, чтобы, получив легкое ранение, иметь право уйти в тыл..!

Однажды к нам в санитарный взвод пришли двое легко раненых, — оба молодые ребята. Ранения у них были пустяковые: одному пуля зацепила большой палец на левой руке, у другого сорвала кожу с плеча. Они радовались, что теперь, после атак и отступлений на передовой, могут попасть в тыл. Сделав им перевязки, я посоветовал:

— Вам бы, ребята, лучше на передовую вернуться.

— Это же почему? — спросил один из них.

— Другим в тыл можно, а нам нельзя? Мы тоже раненые. Не имеете права задерживать! — возмутился другой.

— Да я и не задерживаю, а только советую. Раны у вас легкие и заживут через несколько дней. А в тылу к вам могут придраться и отправить в штрафную воинскую часть. Такие случаи часто бывали.

— Ничего. Как-нибудь вывернемся.

— Смотрите, чтобы плохо не было.

— Хуже, чем на передовой, не будет…

Они ушли в тыл, но через несколько часов вернулись обратно, обезоруженные и в сопровождении двух конвоиров. Емельянов в это время где-то пьянствовал со своими прихлебателями, а два санитара отправились на поиски раненых и «лошадок”. На перевязочном пункте дежурил только я. Чекисты, приведшие солдат, взялись за меня:

— Были эти солдаты у вас на перевязке?

— Были.

— Почему вы их отпустили в тыл с такими царапинами? Дезертирство поощряете? А знаете, что вам за это может быть?

— Знаю, но я их в тыл не отпускал. Никаких прав на это не имею. Но я им посоветовал вернуться на передовую.

Чекист повернулся к одному из солдат.

— Правда это? Было так?

Солдат молчал, опустив голову. Чекист заорал на него:

— Отвечай, когда тебя спрашивают! Давай, говори!

— Да, — еле слышно произнес солдат.

— Что — да?

— Говорили… идти… на передовую…

Дальше произошло то, чего я не ожидал. Чекисты, вытащив револьверы из своих расстегнутых кобур, хладнокровно и спокойно застрелили солдат. Затем один из убийц сказал мне, указывая на трупы:

— Если к вам на перевязочный пункт будут приводить вот такие симулянты, немедленно и без разговоров гоните их обратно на передовую!

Потрясенный только что происшедшим убийством, я все же нашел у себя силы возразить:

— Мы только санитарный взвод. Задерживать раненых и гнать их куда-либо не имеем права.

Свирепо хмуря брови, чекист спросил меня:

— А вы здесь кто такой?

— Санитарный инструктор, — ответил я.

— Так вот, товарищ санинструктор, приказываю вам: симулянтов и дезертиров гнать на передовую!

Мне ничего не оставалось, как только сказать, пожав плечами:

— Что ж. Хорошо. Попробую…

Глава 38.
В группе автоматчиков

Меня спешно вызвали с дежурства к начальнику санитарного взвода Емельянову. Я явился. Емельянов мне приказал:

— Пойдешь в штаб батальона! Тебя туда вызывают.

— Зачем? — поинтересовался я.

— Там узнаешь. Ступай!..

В штабе батальона, когда я туда пришел, какой-то лейтенант сказал мне:

— Вы переводитесь в группу автоматчиков. Будете там санинструктором, Подберите себе двух санитаров и действуйте.

Он сообщил мне, где занимает линию обороны группа автоматчиков и я отправился ее разыскивать.

К моему удивлению и радости, командир этой группы оказался мне знакомым. Это был москвич Фадеев, с которым я вместе ехал на фронт.

Во время десятидневной стоянки нашего эшелона в Москве Фадеев рассказал мне свою биографию. До войны он три года учился в Московской военной академии, но затем был арестован и несколько месяцев просидел в тюрьме под следствием. Энкаведисты применяли к нему “методы физического воздействия^”, т. е. пытали его. Когда началась война, он был выпущен из тюрьмы и мобилизован в армию рядовым солдатом. Рассказывая мне все это, Фадеев не скрывал своего горького разочарования советской властью и недовольства.

И вот теперь мы встретились на передовой линии фронта. Встретились, как родные. Все-таки мы были знакомыми и, до некоторой степени, даже единомышленниками.

Он повел меня в свою землянку и между нами началась откровенная и задушевная беседа. Говорили о многом, — всего теперь и не вспомнишь. Между прочим, я спросил его:

— Каким же образом вы из простого солдата превратились так быстро в командира группы автоматчиков?

— Довольно просто. Как и многие другие во фронтовых условиях, — неопределенно объяснил он.

— Но все-таки.

— Попав сюда, я сообщил штабу батальона почти все о себе. Как учился в академии и сидел в тюрьме. Мои военные знания здесь проверили и, признав их удовлетворительными для фронта, назначили меня командиром группы автоматчиков. Решил я воевать и вот воюю. Несколько раз был в ночной разведке. Недавно захватил ночью в плен фрица и привел его в штаб батальона. Мне обещали дать чин старшего лейтенанта.

— Вы, значит, решили всерьез защищать советскую власть? — не без насмешливости спросил я,

Фадеев ответил строго и даже как-то торжественно:

— Не только ее, а главным образом родину. Защита советской власти — нечто вроде принудительного ассортимента, нежелательного, но неизбежного дополнения к защите родины. Противно, а защищаешь. Сначала я подумывал о переходе к немцам, серьезно подумывал. Но потом кое-что мне стало известно. Об их планах порабощения России и о том, что у них с нашим братом обращаются и расправляются еще хуже, чем у нас. Если бы немцы действительно хотели помочь нашему народу освободиться от коммунизма, тогда другое дело. К сожалению, у них иные намерения, для нас никак не приемлемые. А поэтому… нужно воевать. После долгих раздумий я пришел именно к такому выводу… Но довольно обо мне и моих переживаниях. Вы-то как поживаете и воюете?

— Да я что ж … Я простой солдат и в обстановке пока еще не разобрался. Фронтовое бытие мешает в ней разбираться. От пули и осколка Бог миловал, но мороз и голод измотали меня основательно. Здоровье мое подорвано и чувствую себя плохо. К тому же, еще одна беда у меня: вши заедают. Масса их развелась в белье и одежде. Я белье менял довольно часто, на мороз выбрасывал, над костром держал. Но на вшей это действует мало. Они, по-видимому, привыкли.

Он с улыбкой похлопал меня по плечу.

— Ну, эти беды поправимые. Вы у нас подкормитесь. А от вшей я вам дам специальный порошок. Очень хорошее средство…

Фадеев устроил меня в своей землянке, где жил вместе с политруком группы. У них был связной, в число обязанностей которого входило доставлять им продовольствие непосредственно из хозяйственного взвода. Кормились они хорошо. Я вытаращил глаза, когда связной, в первый раз при мне, принес и выложил на стол давно невиданные мною вещи: белый хлеб, колбасу, консервы, сахар.

Порошок, который мне дал Фадеев, оказался действительно хорошим. Я посыпал им белье и вши перестали меня беспокоить. Все они, правда, не исчезли, то теперь заползали в мое белье лишь изредка.

Командир группы автоматчиков стал усиленно меня подкармливать. К сожалению, это продолжалось только пять суток. А затем Фадеев был вызван в штаб батальона и в тот же день мы узнали, что он послан командовать второй ротой. На его место в группу автоматчиков пришел новый командир — капитан Антонов. Он и политрук стали на меня коситься и поглядывать с недовольством. Поэтому я поторопился уйти из командирской землянки, не дожидаясь пока они меня оттуда «вежливо попросят». Моя «санаторная жизнь во фронтовых условиях» кончилась и опять начались голодные времена.

Прошло трое суток со дня назначения Фадеева командиром роты и политрук сказал мне:

— Нет больше вашего приятеля.

— Какого? — спросил я.

— Фадеева.

— А где же он?

— Убит вчера во время атаки.

Холодная рука горя сжала мне сердце. Дрожащим и срывающимся голосом я спросил:

— Нашли его?

— Да. И похоронили.

— Где?

— Вон в той рощице, — указал политрук в сторону соснового леса, росшего в полукилометре от нас. Я пошел туда. Там, под высокой сосной, была свежая могила, а над нею, — к моему удивлению, — стоял крест, сделанный из двух коротких, грубо обтесанных бревен. К нему была прибита фанерная доска с надписью углем:

Здесь покоится

В. Н. Фадеев,

павший смертью храбрых

в бою против фашистов.

Командир группы автоматчиков, а затем второй роты, учившийся в военной академии и сидевший в советской тюрьме, повидимому, веровал в Бога. И люди, похоронившие его, были верующими…

Я хотел сообщить о смерти Фадеева его родным, но это мне не удалось. Несмотря на все мои старания, так и не смог узнать их адреса…

Кстати, в мои обязанности санитарного инструктора входило записывать в особую тетрадь имена и фамилии убитых на нашем участке фронта. Я аккуратно делал эти записи и у меня их скопилось целых три тетради. Несколько раз докладывал начальнику санитарного взвода Емельянову, спрашивая, что с ними делать дальше. Он постоянно от меня отмахивался в таких случаях, но, наконец, сказал:

— Брось свои тетрадки в костер!

Я удивился и возмутился:

— Как же так? Ведь в них имена и фамилии убитых. Для сообщений родственникам.

Он спокойно возразил:

— Ни к чему это. Об убитых на фронте сообщается родственникам только в исключительных случаях.

— Но почему?

— По очень простой причине. Если обо всех сообщать, то в тылу начнется недовольство и паника…

Все же я хранил свои записи вплоть до встречи с «фрицами», так сказать, вплотную.

Глава 39.
Окружение

Под лучами апрельского солнца лес, где мы были в обороне, превратился в сплошное болото. Везде вода стояла по колено. Если зимой солдаты лежали в снегу, то теперь им приходилось валяться в воде.

На нашем участке фронта было сравнительно тихо, если не считать ежедневных минометных перестрелок. Они происходили по несколько раз в день.

С продовольствием стало совсем плохо. Кухня к нам уже не приезжала и хлеб перестали выдавать. Вместо хлеба ежедневно каждому солдату выдавалось по горсти сухарей. Если зимой мы подкармливались конской падалью, то теперь в лесу невозможно было найти ни одного лошадиного копыта, гривы и хвоста. Что же касается зверей и птиц, то они, напуганные грохотом войны, давным-давно разбежались и разлетелись из леса.

Некоторые солдаты недоумевали:

— Куда это лошадки подевались?

Иные высказывали мрачно-юмористические предположения:

— Наверно фрицы всех советских лошадей уже перебили…

Люди начали пухнуть от голода. Почти у всех солдат были опухшие ноги. Пользуясь своим положением санитарного инструктора, я чуть ли не каждый день приставал с расспросами к командиру и политруку группы автоматчиков:

— В чем дело? Почему не выдают хлеб? Почему не приезжает кухня? Долго ли у нас будут людей морить голодом?

Политрук, которому, наконец, надоели мои приставания, сказал мне:

— Хотите знать в чем дело? Могу сообщить вам, но только по секрету. Мы попали в окружение. Со всех сторон окружены немцами. Поэтому прекратилась доставка не только продовольствия, но и боеприпасов. Советую пока об этом никому не болтать, Во избежание паники среди солдат. Есть надежда, что наши войска скоро прорвут немецкое окружение. И тогда все наладится.

— А теперь-то что нам делать?

— Пока терпеть.

— Но ведь солдаты с каждым днем пухнут все больше. Да и осталось их у нас из шестидесяти человек только двадцать. Если немцы сделают вылазку, то она может стать для нас катастрофической.

— Все это так, но не нам думать о подобных проблемах. За нас думает наше высшее начальство. Наш долг — выполнять его приказы, сражаться за родину и товарища Сталина и стойко переносить все трудности…

Казенно-партийные слова политрука меня, конечно, не убедили. В тот же день я получил от него и командира группы приказ:

«Ежедневно ходить на передовые позиции для проведения там среди бойцов массово-разъяснительной работы, Объяснять им, что опухоли никакой опасности для их здоровья не представляют, а происходят от сырости, т. к. в лесу всюду вода.»

Этот приказ для меня был почти убийственным.

Во-первых, я сам еле держался на опухших ногах, во- вторых, идти на передовые позиции приходилось по колено в воде и грязи, и в-третьих, во время этих хождений, немцы отлично меня видели из своих окопов; при моем появлении они открывали по мне ожесточенную стрельбу. Бог, слава Ему, спасал меня от их пуль и минных осколков, — они со свистом и визгом пролетали мимо.

Моей «массово-разъяснительной работе» солдаты, конечно, не верили и встречали меня насмешками и ядовитыми замечаниями. Противно мне было заниматься лживой пропагандной болтовней, но отказаться от этого я не мог, — за невыполнение приказа командира и политрука меня бы сразу расстреляли.

Людей у нас в полку становилось все меньше и держать сплошную линию обороны было некому. Между подразделениями образовались большие бреши, охранявшиеся только патрулями. Между нашей группой автоматчиков и второй ротой такая брешь была в двести метров. А из штаба фронта никаких утешительных известий не поступало. По-видимому мы были обречены.

***

Еще до войны советская пропаганда сочинила хвастливую песенку:

“Если завтра война,

Если завтра в поход, —

Мы сегодня к походу готовы” и т. д.

Солдаты на фронте переделали ее:

“Если завтра война,

Если завтра в поход, —

Мы к походу совсем не готовы.

Нечем нам воевать,

У нас нечего жрать,

Только Сталин болтает нам снова…”

Эта переделанная песенка соответствовала действительности вполне. Война всколыхнула всю страну, но кремлевские болтуны, во главе с Иоськой Джугашвили, ее к войне не подготовили ни в какой степени. Они безответственно, нагло и лживо болтали о том, что «наша Красная армия сильнейшая в мире», а нам на фронте не хватало оружия, обмундирования, хлеба и… командиров. В 1937-39 г. г. «гениальнейший» болтун и кретин истребил две трети армейского командного состава, устроив кровавую «ежовскую чистку». В результате такой «подготовки к войне», гитлеровцы, в первый ее период, били нас, как хотели, «на земле, в небесах и на море.» Например, за все время окружения, над нами не появился ни один советский аэроплан, а немецкие летали ежедневно.

В окружении у солдат, — как говорил наш политрук, — очень развязались языки. Люди откровенно и безбоязненно критиковали и ругали коммунистическую партию, советскую власть, Сталина и всех его прихлебателей. Вообще на фронте антисоветских высказываний было больше, чем в тылу. За них привлекали к ответственности сравнительно редко. Расправу с антисоветскими агитаторами Иоська Джугашвили отложил на послевоенное время.

Огонь войны не сжег в душе, не выжег

Ни нежных чувств, ни дорогих имен.

Как темен путь! Вот орудийных вспышек

Мгновенным блеском озарился он.

И в этот миг, взнесенные высоко,

Предстали этажи передо мной

И глянули ряды дрожащих окон

С огромных стен, израненных войной…

Александр Решетов.

Глава 40.
Меня вербуют в партию

Политрук однажды сказал мне:

— Сегодня я разговаривал о вас в штабе полка. Вы уже давно на фронте и выполняете свое дело добросовестно. Поэтому мы решили принять вас в партию. Можете подавать заявление.

На несколько мгновений я остолбенел. Вступить в партию! В ту самую коммунистическую партию, которая разрушила Россию и втоптала в грязь ее славное прошлое, веками создававшееся нашими предками. В партию бандитов, жульнически захвативших власть, создавших режим террора и рабства, убивших миллионы людей, в числе которых были и мои родственники.

Но отказываться от «лестного и почетного предложения “ политрука было слишком опасно. Отказ грозил мне весьма неприятными последствиями. Поэтому я, сделав «приятное лицо“ и изобразив в голосе восторг, промямлил:

— Как хотите… Конечно, я… очень… рад,

— А кого вы можете порекомендовать в партию? — спросил меня политрук.

«Ну, уж нет, — подумал я. — Если вы меня тянете в свою банду, то я туда никого тянуть не желаю.»

И вслух сказал:

— Затрудняюсь ответить на ваш вопрос, товарищ политрук. Я здесь никого хорошо не знаю.

Записав кое-какие данные моей биографии, необходимые для заполнения растреклятой красной книжонки — партийного билета — он ушел. А я, расстроенный и подавленный, остался размышлять над неприятным положением, в которое попал…

В тот же вечер я узнал, что предложение вступить в партию было сделано почти всем солдатам группы автоматчиков.

Позднее мне стало известно, что во многих воинских частях, окруженных германскими войсками, политруки производили усиленную вербовку в партию. Это делалось в предвидении плена. Попав в плен к гитлеровцам, политруки и другие коммунистические активисты могли легче скрываться, сохранять свои шкуры и действовать среди общей массы завербованных…

После разговора с политруком я не спал всю ночь. Мучили мысли о моей будущей партийности. Но Бог спасал меня от смерти на фронте. Спас и от дьявольского партийного билета.

Лед размолотый смешан с землею.

Что запомню я в огненной мгле?

Вот березка дрожит надо мною,

На ее опаленном стволе

Кровь солдата еще не застыла.

Видел я, как опять и опять

Припадал он к березке, не в силах

Дальше трудный свой путь продолжать…

Глава 41.
«А вот и фрицы!“

30 апреля 1942-го года я, как обычно, пошел на передовую для проведения там «массово-разъяснительной работы» среди автоматчиков. Путь туда мною, за несколько дней, был хорошо изучен. Если идти прямо, то местность сильно заболочена и открыта для немецкого наблюдения и обстрела. Если же взять немного правее, в сторону бреши между группой автоматчиков и второй ротой, то там земля посуше, а лес гуще и скрывает от вражеских бункеров. Поэтому, отправляясь на передовую, я всегда брал вправо, а подойдя к ней вплотную, сворачивал налево.

В тот день я почти дошел до передовой, — оставалась какая-нибудь сотня метров пути. Вдруг немцы открыли сильный минометный огонь по нашим позициям. Мины ложились и рвались совсем близко от меня. Я упал на заболоченную землю, стараясь укрыться за кочками и пеньками. Мины разрывались все ближе, забрызгивая меня водой и грязью. Так продолжалось минут десять. Наконец, стрельба стихла. Я поднялся с земли, собираясь идти дальше, но в это время сзади, за моею спиной, прозвучало слово, произнесенное на незнакомом мне языке:

— Holt!

Я оглянулся. Метрах в десяти сзади стояли за кустами две фигуры в зеленых шинелях, направив на меня дула автоматов.

«А вот и фрицы!» — как-то машинально подумал.

Один из них повелительно махнул мне рукой, приказывая подойти. Под прицелом автоматов я пошел к ним. Сняв с моего плеча винтовку, немцы знаками приказали мне идти вперед, по направлению к их позициям. Сами же они пошли сзади, держа наготове автоматы.

Так я попал в плен, сдавшись почти добровольно. Горько, обидно и жутко мне было тогда, в те тяжелые минуты. Будь бы у нас другая власть да иная война, немцы меня не взяли бы так легко. Но прежде, чем быть обезоруженным ими, я уже был обезоружен врагами человечества…

Немцы завели меня в воронку, образовавшуюся от взрыва тяжелой бомбы, и обыскали, отобрав при этом мой пояс и санитарную сумку. Затем мы пошли дальше и через несколько минут я очутился в одном из немецких командных пунктов. Там были лейтенант и несколько человек еще. Из них один хорошо говорил по-русски. Впоследствии я узнал, что это специальный переводчик. Он, прежде всего, спросил меня:

— Есть хотите?

Голодные советские пленные, по-видимому, не были редкостью для немцев.

На вопрос переводчика я ответил утвердительно. Мне дали половину буханки хлеба и банку мясных консервов.

«Вот это да! Гитлеровский паек несравненно лучше ворошиловского!» — мысленно воскликнул я.

Пока я с жадностью насыщался, переводчик задал мне несколько вопросов. Но было видно, что мои ответы на них мало его интересуют. Пленных вроде меня на этом участке фронта немцы захватывали много. Да и что интересное я мог им рассказать, если знал только своюгруппу автоматчиков? Сообщил только, что автоматчики нашей группы опухли от голода.

Когда я кончил есть, переводчик сказал мне;

— Сейчас мы поведем вас на нашу передовую позицию. Вы будете там разговаривать с вашими автоматчиками через рупор. Расскажете, как вас здесь приняли и предложите им тоже переходить к нам. Еще вы должны сказать, что у нас кормят пленных и хорошо с ними обращаются. При этом вы назовете свое имя и фамилию. Вашим солдатам политруки рассказывают много лживых сказок о германской армии. Пусть солдаты не верят им.

Предложение переводчика мне никак не понравилось. Сдаться в плен самому — это одно дело, но призывать к тому же других — совсем иное. Гитлеровцы все-таки враги и быть их пропагандистом я не хотел. Да и как еще они примут сдавшихся автоматчиков? Может быть, вежливое обращение со мною и угощение меня хлебом и консервами просто ловушка для других?

Но как отказаться от предложения переводчика, чтобы не ухудшить свое положение в плену? Надо найти какие-то убедительные причины и доводы. После нескольких секунд раздумья я такие причины и доводы нашел.

— Скажите вашему офицеру, — обратился я к переводчику, — что я ненавижу коммунизм и советскую власть, как их ненавидит почти весь наш народ. Но призывать солдат сдаваться вам в плен не могу. У меня остались в тылу родственники. Они за меня могут очень сильно пострадать.

Переводчик сообщил по-немецки мой ответ лейтенанту и тот не стал настаивать на использовании меня вкачестве гитлеровского пропагандиста.

— Что со мною будет дальше? — спросил я переводчика.

— Пока поработаете для нашей армии здесь, на фронте, — ответил он. — А потом вас отправят в Германию. Там дадут работу по вашей специальности.,.

Немецкий солдат отвел меня и еще двух пленных в штаб батальона, расположенный в трех километрах от передовых позиций. Там нас еще раз накормили и допросили. Допрос был общего характера и чисто формальный: имя, фамилия, сколько лет, в какой воинской части служил, коммунист или беспартийный.

В штабе двум вооруженным солдатам приказали отвести нас куда-то. Сопровождаемые ими, мы прошли метров двести и остановились перед маленькой землянкой (2X2 метра и 70 сантиметров в вышину). Один из солдат отодвинул широкую доску, прикрывавшую вход в нее, и знаками показал, чтобы мы туда лезли. Но выполнить его приказ не представлялось возможным, — землянка была битком набита людьми, такими же военнопленными, как и мы. Обернувшись к немцам, я знаками попытался объяснить, что землянка переполнена и влезть туда невозможно. Но они сильно толкнули меня вперед и я упал на кучу людей, находившихся в землянке. Точно так же было поступлено и с моими двумя товарищами по плену, Барахтаясь на куче человеческих тел, я стал просить:

— Ребята! Потеснитесь немного. Освободите кусочек местечка.

В ответ ни слова, ни звука. Я попробовал потеснить ближайших, но они не сдвинулись и на сантиметр, двигаться было некуда. Тогда один из немецких солдат попробовал освободить для нас место: тяжелым, подкованным гвоздями сапогом он начал пинать пленного, сидевшего скорчившись у самого входа. Тот застонал, заметался и, напрягая все силы, нажал на стиснутую массу человеческих тел. Она немного подалась и я кое-как влез в землянку, продолжая просить:

— Да потеснитесь же, ребята! Не то немцы нам ребра переломают своими сапожищами.

Но в землянке по-прежнему царило безмолвие. Немцы, несмотря на все их усилия и пинки, так и не смогли втиснуть в нее приведенных со мною двух пленных. Тогда они оставили их в покое, сидящими во входном отверстии, как пробка в бутылке, навалив на них несколько больших сосновых веток. Прикрыть вход в землянку доской было уже невозможно.

Устроив нас “на квартиру” немцы ушли. Я заговорил с соседом, к телу которого был плотно прижат:

— Что же это такое? Почему так издеваются? А еще обещают пленным хорошо с ними обращаться. Ну и обращение!

Он молчал. Тогда я спросил его:

— Давно вы в этой землянке находитесь?

Вместо ответа он задал мне вопрос:

— А ты когда в плен попал?

— Сегодня.

— Ну и сиди спокойно. Не вертись. Завтра все узнаешь.

Но я не хотел и не мог успокоиться. Однако, все мои попытки продолжить разговор с ним никакого успеха не имели. Он не отвечал мне ни слова…

Ночь мы провели, как сельди в бочке. На рассвете явились те же самые два солдата, которые вчера втиснули нас в землянку. Сняв с входа в нее сосновые ветки, они стали орать по-немецки:

— Rous!

— schnell!

Тогда, на вторые сутки плена, я не понимал, что означают эти слова, но очень скоро усвоил их, как немецкую команду, наиболее применявшуюся в обращении к военнопленным.

Выгнав из землянки пленных, которых там было более двадцати человек, солдаты пересчитали их. Затем выдали каждому граммов по двести хлеба и граммов по двадцать корки, срезанной с сыра.

”Эге, — подумал я, — мое вчерашнее восхищение гитлеровским пайком было несколько преждевременным. Паек-то похуже ворошиловского..

Мы проглотили «гитлеровский паек“ приблизительно так, как слон проглатывает муху и, в сопровождении конвоиров, пошли в лес. Там была вода по колено и в ней, среди кочек и пеньков, валялись трупы наших и немецких солдат, посиневшие и начавшие разлагаться. Это зрелище смерти не взволновало никого из нас, — мы достаточно привыкли к нему за время, проведенное на фронте.

Было чудесное первомайское утро — солнечное и тихое. Солнце уже стояло над лесом, обогревая землю и нас — наиболее обездоленных ее обитателей. Над лесом пролетели советские аэропланы, сбросив пачки листовок. Распадаясь на отдельные листки, они медленно падали вниз. Несколько их упало прямо перед нами. Листовки были напечатаны по-немецки, но наши конвоиры не обратили на них никакого внимания.

Пройдя по лесу километра три, мы попали в такое место, которое нас, видевших многие ужасы войны, привело в трепет. Перед нами, почти сплошным чудовищным ковром, лежала масса трупов советских воинов. Немцев среди них не было.

Команда «раус, шнель» сорвала нас с места и погнала дальше. Каждый шаг приходилось делать, переступая через трупы. Большинство мертвецов лежало с винтовками в руках; некоторые казались живыми, продолжая целиться из своего оружия во врагов.

— Боже мой! Сколько народа полегло! — невольно вырвалось у меня.

Военнопленный, шагавший рядом со мною, заговорил вполголоса:

— Это мы прорывали немецкую линию обороны. Хотели соединиться с нашим фронтом. Я как раз тут и попал в плен. Неподалеку отсюда есть деревня Мостки. Там наш фронт. Вот мы с ним и хотели соединиться. И уже было соединились, но лишь на несколько часов. Фашисты взяли нас в клещи с двух сторон и покрошили на капусту. Вот, значит, наши тут и лежат…

Конвоиры привели нас к складу боеприпасов, устроенному в лесу. Там было много орудийных снарядов в специальных ящиках. Весил такой снаряд вместе с ящиком приблизительно 25-30 килограммов. Нам приказали взять по одному ящику и нести. Нагрузившись снарядами, мы отправились в обратный путь, к передовой линии фронта.

Один из пленных смог пронести ящик со снарядом лишь несколько десятков шагов. Видно было, что он совсем обессилел. Конвоиры подталкивали его, ругали и кричали. Понукаемый их толчками и окриками, он брал ящик, протаскивал его несколько метров вперед и снова бессильно опускал на землю. Тогда конвоиры, остановив нас, отвели пленного в сторону и… застрелили его.

Устрашенные этой жестокой расправой, мы, сгибаясь под тяжестью груза, кое-как дотащили его до места назначения; снарядный ящик застреленного несли по очереди. После этого нас заставили носить бревна на постройку бункера. Только в шесть часов вечера наша работа закончилась. Нас опять загнали в землянку, не дав ничего поесть после долгого и тяжелого трудового дня.

Следующее утро было похоже на предыдущее: команда «Раус!» и «Шнель!» Вчерашний утренний рацион питания. Тяжелая работа. Мы переносили тяжести, пилили лес, рыли ямы для бункеров…

В те первые дни плена я понял, что не только коммунисты, но и гитлеровцы являются врагами человечества.

Преследования, запрещения, навязывание мыслей и форм, доктринерская власть полуграмотных бюрократов над одаренными людьми, — все это делается или существует во имя народа и для народа. Даже по своей терминологии “социалистический реализм” мало чем отличается от гитлеровского национал-социализма… Вывод из этого один: деспотические режимы, хотя бы и враждебные один другому, оправдывают себя одним и тем же, и даже используют при этом одни и те же выражения.

Милован Джилас – «Новый класс» (стр.169-170).

Глава 42.
Разговор с земляком

Работая вместе с одним из военнопленных возле штаба немецкого батальона, я встретился с переводчиком, который допрашивал меня в первый день плен. У нас был как раз короткий, 15-мииутный отдых и я сидел на бревне вместе с моим напарником. В это время переводчик, — имевший кстати, чин лейтенанта, — вышел из штаба. Я встал с бревна и направился к нему.

— Здравствуйте!

Остановившись, он с улыбкой ответил на мое приветствие,

— Может быть, вы меня помните? — спросил я.

— Что-то не припоминаю, — ответил переводчик

— Вы допрашивали меня позавчера. Я из групп автоматчиков.

— Ага! Теперь вспомнил.

— Вы чисто говорите по-русски. Простите за не скромность, но интересно было бы узнать, кто вы: русский или нет?

Продолжая улыбаться, он ответил:

— Я русский.

— Мне очень приятно в такой тяжелый момент встретиться со своим русским человеком. Я хотел бы немного поговорить с вами, если, конечно, это вас и затруднит.

— О чем же вы хотите со мною говорить?

— Известно ли вам, как военнослужащему германской армии, что советская власть безжалостно издевается над нашим народом?

— Знаю. Но русский народ получил то, чего хотел, — не без злорадства заметил он.

— Народ был обманут коммунистами, — возразил я. — Они обещали ему свободу и всяческие земные блага, а дали террористический государственный строй, рабство, концлагери с миллионами заключенных и жестокую диктатуру партии. Это величайший в истории обман. Народ понял, что он обманут, но было уже поздно. Теперь ему самому очень трудно и даже вряд ли возможно освободиться от страшной коммунистической тирании. В деле освобождения народов России из кровавых лап большевизма должны помочь вы, пришедшие с Запада.

— А мы и помогаем. Недалек час полного разгрома большевиков нашими победоносными войсками. Тогда Россия получит новое правительство, которое и наведет порядок в стране.

Мне его слова показались не совсем искренними и, после нескольких секунд раздумья, я сказал:

— С вами я говорю откровенно, как со своим соотечественником. Так что вы не обижайтесь, если в моих словах будет что-нибудь такое… неприятное для вас. Хочу вас предупредить, чтобы вы и ваши многочисленные сослуживцы не обманывались в своих чаяниях и намерениях. Наши солдаты не хотят воевать за Сталина и советскую власть. Они бросают оружие и бегут к вам, надеясь найти общий язык с вами и вместе бороться против кровавой тирании коммунизма. А вы что делаете? Как поступаете с перебежчиками?

Улыбка медленно сошла с его лица и он развел руками.

— Так это же не я. Зачем мне обижать пленных?

— Не вы, но служащие в вашей армии, — поправился я.— Может быть, вы не видали, как здесь обращаются с военнопленными, но я, пробыв только два дня в плену, уже видел и на своей шкуре почувствовал. В двухстах метрах от вашего штаба, вон там, есть землянка для пленных, где я ночевал две ночи. Поинтересуйтесь ею. Обитатели этой землянки в большинстве сами перешли к вам, чтобы повернуть оружие против нашего общего врага. А их здесь третируют хуже, чем скотину. Обращаясь так с нашими людьми, вы не только не разгромите большевиков и не наведете порядка в России, но, вполне возможно, что укрепите советскую власть и погубите себя…

Слушая меня, переводчик все более морщился и хмурил брови. Мои рассуждения, по-видимому, были ему не по душе. Наконец, он сказал:

— Конечно, я знаю, что у нас пленных не сытно кормят, а иногда и обращаются с ними плохо. Но что же поделаешь? Война всегда бывает не весьма приятной. Будем надеяться, что со временем все уладится…

Продолжению нашего разговора помешали два офицера, вышедшие из штаба. Они позвали переводчика и тот поспешил к ним, махнув мне рукой на прощанье. Переговорив с ними, он вошел в штабной бункер…

От первой моей встречи с земляком, одетым в немецкий мундир, у меня остался неприятный осадок. Поговорить по душам с ним мне так и не удалось.

…Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание…

Борис Пастернак — “Доктор Живаго”.

Глава 43.
Мы пристраиваемся к кухне

Пройдя под конвоем километров десять, мы, двое военнопленных, к вечеру попали в расположение штаба немецкой дивизии. Два наших конвоира, прежде всего, привели нас к армейской кухне и накормили. Было около восьми часов вечера, но солнце еще не зашло. Повар предложил нам нарубить дров для кухни. Рубя дрова, я думал:

«А ведь как только мы кончим эту работу, нас опять могут загнать в какую-нибудь землянку. Надо бы от такой квартиры избавиться. И попытаться быть поближе к кухне. Здесь, все-таки, еда“.

Когда мы кончили рубить дрова, я стал знаками просить повара, чтобы он позволил нам ночевать на кухне и работать для нее, Повар отрицательно покачал головой и махнул рукою куда-то в сторону. Поняв, что мы, к сожалению нашему, будем ночевать в каком-то другом месте, а завтра наверно опять получим ’’гитлеровский паек“, я попросил у него хлеба. Он дал нам половину буханки и жестом, показавшимся мне необычайно широким и щедрым, указал на кучу сырого картофеля. Едва мы успели набить этим картофелем свои сумки, как за нами пришел вооруженный солдат.

Под его охраной мы прошли с полкилометра и остановились перед большой брезентовой палаткой; он нас туда и сдал. В палатке было полным-полно пленных — приблизительно человек сто. Посредине ее горел костер, возле которого люди сушили мокрые портянки. Мне и моему приятелю «новая квартира“ понравилась, — в ней было гораздо лучше, чем в землянке.

Несмотря на то, что мы совсем недавно поужинали, нам очень скоро захотелось есть, — сказывалась наша голодовка на протяжении многих дней, сильно истощившая нас. Мой приятель вытащил из своей сумки картофелину и, нанизав ее на щепку, стал печь в огне костра. Когда она испеклась, он разломил ее и половину дал мне. Картошка показалась мне очень вкусной даже без соли и я, подсев поближе к костру, тоже занялся печением се. Тотчас со всех сторон на нас устремились жадные взгляды. Раздались возгласы:

— Дай-ка попробовать!

— Угости картошечкой, браток!

— И мне кусочек!..

Пришлось поделиться картошкой с другими. За каких-нибудь две-три минуты мы роздали больше половины наших картофельных запасов…

Места в палатке на всех не хватало. Лишь очень немногие спали лежа. Большинство, в том числе и мы с приятелем, всю ночь продремали, сидя на корточках.

Утром немецкий солдат, ругаясь и размахивая толстой палкой, выгнал нас всех из палатки. Среди пленных был один, говоривший по-немецки. Он в этой группе выполнял обязанности переводчика, хотя за это никакими привилегиями и не пользовался. Предчувствуя, что нас погонят куда-то на работы и не желая далеко отходить от кухни, где было достаточно хлеба и картофеля, я попросил переводчика:

— Скажи, пожалуйста, немцу, что вчера я с приятелем работал на кухне. Повар обещал нам работу и сегодня. Пусть нас туда отпустят.

Про обещание повара я приврал. Повар не обещал нам ничего. Но очень уж не хотелось мне от кухни отходить. Выслушав переводчика, немец выругался и погрозил мне палкой. Не желая быть избитым, я временно приостановил свое стремление к кухне.

В полукилометре от палатки был полевой госпиталь. Там и началась в тот день тяжелая работа для истощенных и голодных пленных. Им роздали носилки — одни на двоих. Конвоир приказал через переводчика:

— Отсюда будете носить кирпичи к штабу батальона, а оттуда сюда раненых.

Для меня и моего приятеля носилок не хватило; поэтому нас погнали дальше. Пройдя километров пять, мы вышли на лесную поляну. Там были раненые немецкие солдаты и небольшая группа наших пленных. Отсюда мы должны были нести раненых в полевой госпиталь. Учитывая, что путь предстоит не близкий — около шести километров — немцы на каждые носилки отрядили по четыре человека; одна пара поочередно должна была сменять другую.

Нагрузившись ранеными, мы понесли их в госпиталь. Путь был очень тяжелый. Мы шли по заболоченному лесу, чуть ли не на каждом шагу спотыкаясь о ветви деревьев и кочки. Было приблизительно два часа дня. Рано утром нам дали по 200 граммов хлеба и с тех пор мы больше ничего не ели. А есть очень хотелось. Чтобы утолить голод, пришлось взяться за сырую картошку. Мой приятель, на ходу вытащив из сумки картофелину, начал грызть ее.

— Вкусно? — иронически спросил я.

— Не очень, но есть можно. Попробуй, -— ответил он.

Я попробовал. Действительно, есть было можно.

Наши напарники с завистью поглядывали на нас. Пришлось поделиться и с ними.

На наши носилки попал раненый немецкий унтер- офицер. В руках у него была буханка хлеба. Мы, все четверо, смотрели на нее с вожделением, надеясь, что он ее отдаст нам за труды. Ведь в его интересах было поскорее попасть в госпиталь. Этого он мог достигнуть, подкормив нас, — мы бы тогда пошли быстрей. Но то ли унтер-офицеру тоже уже приходилось голодать или вообще он был жаден, но только, крепко вцепившись руками в буханку, не выпускал ее до самого госпиталя…

Лесные сумерки сгустились в ночную мглу и идти стало еще труднее. Когда до госпиталя оставалось километра три, силы окончательно покинули нас. Мы еле волочили ноги; через каждые полсотни метров останавливались и опускали носилки на землю, стараясь хоть немного отдохнуть. Во время таких остановок конвоиры дико бесновались. Они ругали нас, пинали сапогами, грозили нам пистолетами.

Во время этого тяжелого ночного пути случилось кровавое происшествие. Двое пленных, шедшие впереди нас, остановились отдохнуть на несколько секунд. Но при этом они, по-видимому, очень неудачно опустили носилки на землю. Лежавший на них раненый, вдруг громко закричал. Наверно под носилки попал какой-нибудь острый сучок. Разъяренный конвоир, с руганью подбежав к носильщикам, выхватил из кобуры пистолет. Раздался выстрел и еще одного русского человека не стало на белом свете. Обругав второго носильщика, убийца вместе с ним понес раненого.

Только на рассвете доплелись мы до полевого госпиталя. Наши конвоиры куда-то ушли, оставив нас без охраны. Возле госпиталя толпилось много немецких солдат. Некоторые из них с любопытством на нас поглядывали.

Что же будет с нами дальше? Куда нас еще погонят? Подумав об этом, я сказал своему приятелю:

— Знаешь что? Давай-ка уйдем отсюда. А то, не дай Бог, нас опять погонят с ранеными по только что пройденному пути. Во второй раз мы этого не выдержим.

— А куда же идти? — спросил он.

— Да куда нас ноги понесут. Будем искать немецкую кухню с тем симпатичным поваром, что нам вчера хлеба и картошки дал.

Приятель согласился и мы пошли. Однако, осуществить наше намерение было нелегко, В лесу еще не совсем рассвело, а где находится кухня, нам было известно лишь весьма приблизительно.

Не успели мы пройти по лесу и сотни метров, как нас окликнул какой-то немецкий солдат, дежуривший возле лошадей. Он задал нам несколько вопросов на своем языке. Мы его, конечно, не поняли. Тогда солдат знаками приказал нам никуда не ходить, а сесть на бревно, лежавшее поблизости и ждать.

Мы просидели на бревне до восьми часов утра. В этот час солдат сменился со своего поста. Он отвел нас в дежурку, помещавшуюся в одном из бункеров. Там было несколько солдат, которые нами очень заинтересовались. Они стали нас о чем-то расспрашивать, но мы их не понимали.

Через полчаса в бункер пришел переводчик в чине

— Кто вы? Откуда? Почему блуждаете по лесу? Куда идете? Чего ищете?

— Да вот, — стал я ему рассказывать, — работали мы на немецкой военной кухне, которая находится неподалеку отсюда. Вчера нас заставили переносить раненых. Когда эта работа кончилась, нам приказали опять идти на кухню. Вот мы и идем.

— А почему вас пустили без конвоя? спросил он.

— Этого мы не знаем, — ответил я.

— Где же находится ваша кухня?

— Точно не знаем, но приблизительно вот в том направлении. Недалеко отсюда.

Подумав, переводчик объявил нам:

— Я дам вам провожатого до этой кухни. Если вы там действительно работали, то хорошо. Если же соврали мне, то вам будет очень плохо…

Увидев нас в сопровождении вооруженного солдата, повар кухни удивился и в то же время обрадовался. У него как раз никого не было, чтобы нарубить дров. Кое-как знаками он расспросил нас, где мы были и почему такие мокрые и грязные. Нам удалось — знаками же — объяснить ему это. После этого он поговорил с солдатом и тот ушел.

Повар хорошо накормил нас, и мы энергично взялись за рубку дров. Часа через три, когда эта работа была нами закончена, я стал просить повара — опять знаками — чтобы он не отправлял нас в палатку, а позволил ночевать в лесу возле кухни. При этом я показывал в сторону палатки, которая, к сожалению, была скрыта от наших взглядов деревьями густого леса. Повар таращил на меня глаза, пожимал плечами и ничего не понимал. В это время, к нашему удивлению, конвоиры привели из палаток 10 пленных вместе с их переводчиком.

— Зачем вас сюда пригнали? — обратился я к нему.

— Будем здесь работать при кухне, — ответил он.

Я схватился за него обеими руками.

— Будь другом, объясни повару, чтобы он и нас тут с вами оставил. Скажи, что мы очень просим.

Переводчик изложил по-немецки нашу просьбу повару и тот согласился оставить нас при кухне. Мы вздохнули с облегчением. Однако, наша деятельность «кухонных работников» продолжалась только до вечера. Когда стемнело, явился немецкий конвой и увел нас на другую работу.

Немецкий военный священник Аурель фон-Юхен в 1945 году был взят в плен советскими войсками, объявлен “военным преступником» и более десяти лет провел в северных концлагерях. Вернувшись оттуда на родину, как амнистированный, он написал книгу “О чем воют собаки” (“Советская действительность, увиденная снизу”). Издательство “Дейче ферлагеанштальт” выпустило ее в прошлом году в Штутгарте. Автор в своей книге, обращаясь к западным туристам, парламентариям н промышленникам, посещающим СССР, дает им мудрый совет:

“Осматривая улицу, спортивный стадион, посещая спектакль или балет, колхоз или завод… беседуя с пенсионером, железнодорожником или председателем сельского совета, не верьте тому, что говорят люди, воспевают поэты и утверждают ученые, о чем пишут книги, газеты и сообщает радио. Чтобы понять душу этой страны, нужно провести несколько лет в советском концлагере…»

Глава 44.
Строим бункера

Конвоиры отвели нас от кухни метров на четыреста и остановили перед большим бревенчатым бункером, Там уже были обитатели — десять наших военнопленных. Оставив нас с ними, конвоиры ушли. Мы принялись расспрашивать пленных:

— Долго ли вы тут живете? Что делаете? Как с вами обращаются?

— Живем мы в бункере уже две недели. Выполняем разные работы при штабе дивизии. Главным образом строим для немцев бункера. На обращение не жалуемся. Обращаются тут с нами лучше, чем в других местах, — объяснили нам пленные.

Вскоре пришел пожилой солидный немец, довольно хорошо разговаривавший по-русски. Он был Одет не в мундир, а в штатскую одежду.

— Кто это? — спросил я одного из пленных.

— Здешний комендант, — ответил тот. — Мы, пленные, работаем тут под его руководством.

Комендант сказал нам, чтобы мы шли на кухню и получили там ужин. Никому из нас, приведенных сюда двенадцати пленных, есть не хотелось, — добряк-повар не отпустил своих рабочих без ужина. Но мы все же пошли. Переполненный желудок и даже самый крохотный запас пищи в сумке никогда не мешают пленному. Ведь в плену нельзя быть уверенным, что удастся поесть завтра.

Кухня находилась рядом с бункером и обслуживала специально пленных, работавших при штабе дивизии. Кормили нас довольно сносно, если, конечно, учитывать условия плена. Суп из мучной подболтки с кониной был густой и давали его без нормы. Рядом с кухней всегда висела свежая лошадиная туша. Каждый мог срезать от нее мяса, сколько ему нужно, и поджарить или сварить. После ужина комендант объявил нам:

— Вы будете работать там, куда я вас пошлю. Рабочий день восьмичасовой. Выход на работу в восемь утра. В пять часов вечера вы должны сюда возвращаться и получать ужин. После этого можете, — до наступления темноты, — гулять, но только в расположении штаба. На работу и с работы будете ходить сами, без охраны и конвоя. Если после ужина явится какой-либо солдат, чтобы взять вас на работу, не подчиняйтесь. Направляйте такого солдата ко мне. Единственный ваш начальник здесь я. Добровольно можете вечером поработать, если вам это кто-либо предложит, но требуйте плату табаком. К сожалению, табаку для вас я не имею.

Отдав эти распоряжения, комендант пожелал нам всего хорошего и ушел в свой бункер, находившийся почти рядом с нашим…

Под руководством коменданта в штатском мы работали два месяца, — больше всего занимались строительными работами; строили, главным образом, бункера. Он был очень хороший человек. Обращался с нами вежливо и даже сердечно, заботился о нас, выполнял свои обещания и всегда помнил заповеди Христа о любви к ближнему. Если бы побольше таких людей было среди немцев, то война для них наверно кончилась бы иначе…

Прошел год войны, унесший миллионы человеческих жизней. В июне до нас дошли слухи о трагическом конце четвертой гвардейской дивизии, где и я служил, прежде чем попасть в плен. Она была окружена германскими войсками и почти полностью уничтожена.

В июле советская тяжелая артиллерия начала систематически обстреливать расположение штаба немецкой дивизии, где мы, пленные, строили бункера. Артиллерийский огонь за две недели превратил густой лес в щепки, — и вокруг не осталось ни одного целого дерева. Разрывами снарядов убило нескольких наших ребят; одному на моих глазах оторвало ноги осколком. Многие из нас начали подумывать о том, как бы вырваться из этого артиллерийского ада. Нам казалось обидным глупо погибнуть от снаряда той армии, в которой недавно служили.

Вскоре мы узнали, что в городе Чудово, расположенном от нас в тридцати километрах, есть лагерь военнопленных. Но что там делается? Какой установлен порядок? Как обращаются с пленными? Об этом нам ничего не было известно. Все же мой приятель и я решили поговорить с комендантом и просить его отправить нас туда. Выслушав нашу просьбу, комендант сказал:

— Ребята! Я могу вас отправить в Чудово, но знайте, что там очень плохо. Попав туда, вы будете раскаиваться, что уехали отсюда. Задерживать вас здесь насильно я не буду. Но хорошо подумайте, прежде чем отправляться в лагерь. Повторяю: там плохо и вы будете раскаиваться…

Обсудив слова коменданта, мы решили остаться. Но на следующий день артиллерийский обстрел усилился. Осколок снаряда пробил стену нашего барака и ранил одного из пленных. Это изменило наше решение, и мы снова отправились к коменданту. Он выдал нам пропуск в Чудово, пожелал счастливого пути и показал, где стоит автомобиль, в котором туда перевозили пленных.

Поблагодарив коменданта за все, мы двое и еще один пленный, решивший ехать вместе с нами, пошли к автомобилю.

Глава 45.
По лагерям военнопленных

Грузовой автомобиль с пятнадцатью военнопленными, в числе которых и мы трое, остановился перед воротами лагеря в Чудово. Нас ссаживают с машины.

Лагерь большой и расположен в уцелевших постройках полуразрушенного кирпичного завода. Они огорожены колючей проволокой в несколько рядов.

В воротах стоит группа людей: большинство в штатском, но есть среди них и одетые в мундиры. Это лагерная администрация и охрана. От группы отделяется некто в штатском, подходит к нам и приказывает:

— Кто имеет красные бумажки, сдайте их мне на проверку!

Пленный, стоявший рядом со мною, торопливо полез в карман гимнастерки и вытащил оттуда небольшой красный листок.

— Что это такое? — спросил я, указывая глазами на бумажку. Ее владелец ответил мне несколько смущенно:

— Такие бумажки немцы… перебежчикам выдают.

— А для чего?

— Говорят, что с перебежчиками они будут обращаться лучше, чем с пленными.

— А вы перебежчик? Добровольно перешли на сторону немцев?

— Да…

Красные бумажки оказались у шести человек. Их отобрали «на проверку», но, — как я узнал потом, — обратно перебежчикам не возвратили…

Пятеро людей в штатском, вооруженные толстыми палками и оказавшиеся так называемыми лагерными полицейскими, ввели нас в ворота. Через несколько минут мы очутились в каком-то подвале. Загнав нас туда, полицейские стали орать:

— Раздевайсь! Догола! Скорей! Давай!

Они кричали по-русски, вернее по-чекистски. Их окрики и приказания были очень похожи на те, которые так часто раздавались и раздаются в советских застенках. Раздев нас, полицейские тщательно обыскали нашу одежду и сумки. При этом все найденное в сумках и карманах было ими забрано. Они отобрали у нас даже скудные запасы сухарей, табака и вареной конины. Некоторые из пленных попытались протестовать, но, получив по несколько ударов палками, умолкли.

Один из нас спросил полицейского:

— Когда мне отдадут мою красную бумажку?

— Какую бумажку? — повернулся к нему полицейский.

— Листок перебежчика.

— Ага! — заорал полицейский. — Ты, значит, перебежчик? Сейчас получишь все и за все. Лупи его, ребята! ..

Они тут же избили перебежчика палками до полусмерти, а затем потащили его в госпиталь. В тот самый лагерный госпиталь, о котором нам впоследствии стало известно, что люди оттуда редко выходят живыми.

Наблюдая избиение перебежчика полицейскими, мы стояли молча, как бы оглушенные, онемевшие и остолбенелые. Все это было так неожиданно и необычайно.

— Куда же это мы попали? — растерянно и вполголоса произнес, наконец, мой приятель.

— Кажется в НКВД, — шепнул я ему в ответ…

***

Кроме Чудова, я побывал во многих лагерях военнопленных: Любань, Котлы, Волосово, Кингисепп (бывш. Ямбург) и других, расположенных на территории СССР, оккупированной германской армией. В каждом из этих лагерей пленным было очень плохо. Их морили голодом, избивали палками, расстреливали, жестоким режимом доводили до тяжелых болезней, а затем «залечивали“ до смерти в лагерных госпиталях.

Миллионы людей погибли в лагерях военнопленных. Виноваты в этом две партии: нацистская, с ее идиотскими расовыми теориями и коммунистическая, с ее многочисленными агентами. Гитлеровцы истребляли славян, сталинцы уничтожали антикоммунистов. Обе партии были одинаково злейшими врагами человечества.

Коммунисты — мастера инфильтрации в любой стан любого врага. Проникли они во множестве и в немецкие лагеря для военнопленных из советской армии. Позднее это же самое, с одинаковыми деталями, повторилось в лагерях пленных китайцев, корейцев, индо-китайцев,

Почти все командные должности, — за исключением главных, — в немецких лагерях для военнопленных были захвачены советскими агентами, по национальности русскими, украинцами, белорусами, грузиками, армянами, татарами. Ими кишела лагерная администрация. Они были переводчиками и полицейскими, врачами и медицинскими сестрами, поварами и кухонными рабочими, сексотами, доносчиками и палачами.

В большинстве тех лагерей, где я был, существовали подпольные коммунистические организации. Теперь об их руководителях и членах советские газеты и журналы пишут, как о героях. Тогда их “героизм” сводился к введению внутри лагерей системы чекистского террора. Они запугивали и шантажировали пленных, доносили на них немцам, устраивали всякие провокации, старались всевозможными способами уничтожать не только антикоммунистов, но и людей, в чем-либо не согласных с советской властью. У меня в памяти до сих пор сохранились гнусные физиономии таких «героев». Пленные не имели никаких возможностей бороться против них. Немцы, к сожалению, верили не нам, антикоммунистам, а советским агентам в лагерях.

Не на много лучше, чем пленным, жилось гражданскому населению областей, оккупированных германской армией. Во многих городах и деревнях СССР эту армию, считая ее освободительницей от коммунизма и советской власти, встречали с цветами и хлебом-солью. Вначале отношения между оккупантами и оккупированными существовали довольно сносные, — обе стороны старались не трогать одна другую. В передовых частях армии было сравнительно мало членов нацистской партии, а много балтийских немцев. Некоторые из них разговаривали по-русски или даже раньше жили в России. Им были знакомы и понятны стремления и чаяния народа, порабощенного коммунизмом и желавшего от него освободиться. Положительное значение имело и то, что армия в первоначальный период войны была занята только ею, а не проведением в жизнь бредовых расовых теорий своего «фюрера».

Однако, сносные отношения между армией и мирным населением оккупированных ею областей очень скоро испортились, — их постаралась испортить тоже советская агентура. В тылу германских войск появились диверсанты и организаторы партизанских отрядов. Начались убийства солдат и офицеров, нападения на военные транспорты, взрывы мостов, поджоги складов боеприпасов, распространение антинемецкой литературы и т. п. Вместо энергичной борьбы против советских агентов, с привлечением к этой борьбе местного населения, командование германской армии пошло по иному — ошибочному пути. Ответственность за действия советской агентуры оно возложило на мирных жителей. Деревни вместах появления партизан сметались артиллерийским огнем. Мужское население в некоторых районах поголовно загнали за колючую проволоку концлагерей. В ответ на убийства, нападения, взрывы и поджоги ловили на улицах городов и деревень первых попавшихся «заложников’; эти ни в чем неповинные люди обычно расстреливались или вешались.

Результаты такой “политики” сказались скоро и были весьма плачевными для германской армии. Обиженные оккупантами люди потянулись в леса, болотистые местности и прибрежные камыши рек. Возникло и стало быстро развиваться массовое партизанское движение. Советская агентура добилась того, что ей было поручено красным Кремлем.

Все это я пишу на основании не чужих слов, а собственных наблюдений. Даже находясь в лагерях военнопленных, мне иногда приходилось сталкиваться с населением областей, оккупированных германскими войсками.

Дай мне долгие годы недуга,

Задыханья, бессонницу, жар,

Отыми и ребенка, н друга,

И таинственный песенный дар.. —

Так молюсь за Твоей литургией

После стольких томительных дней,

Чтобы туча над скорбной Россией

Стала облаком в свете лучей.

Анна Ахматова.

Глава 46.
Власовцы

Лагерь военнопленных в городе Кингисепп был взбудоражен необычайным событием. Произошло оно в феврале 1943-го года, не помню уж какого числа.

Нас, человек четыреста пленных, в два часа дня вдруг сняли с работ, вывели с территории лагеря и построили в три шеренги. Перед нашим строем появились двое военных в немецких офицерских шинелях. На рукавах у них были нашивки с буквами: РОА.

Лагерное начальство и охрана стояли в стороне, сбившись в кучу. Они переговаривались и переглядывались как-то растерянно и тревожно.

Один из стоявших перед нашим строем военных обратился к нам с речью:

— Друзья! Мы присланы к вам, чтобы объявить о радостном для всех нас событии. Организуется Русская освободительная армия. Эмблему этой армии вы можете видеть на рукавах наших шинелей.

— Немецких?! — послышался возглас сзади, откуда-то из-за бараков.

— Да, немецких, — спокойно и не смутившись, подтвердил оратор. — Но мы надели эти шинели для борьбы за русское антикоммунистическое дело в союзе с немцами. Во главе Русской освободительной армии стоит генерал Андрей Андреевич Власов. В прошлом он был генералом советской армии и попал в плен так для борьбы против коммунизма и советской власти, за освобождение нашей Родины…

По рядам военнопленных прошел волною продолжительный вздох. В нем были удивление, надежда и радость.

— Сейчас мы приступим к опросу каждого из вас. Прием в нашу армию добровольный. Кто желает в нее вступить и стать власовцем, пусть заявит нам о своем желании. Вступившие в армию, сейчас же после опроса, будут пользоваться правами наравне с немецкими солдатами и получать такой же паек, как и они. Кто не хочет быть в нашей армии, останется в рабочих батальонах. Лагерный режим для этих батальонов будет изменен и значительно смягчен, а питание улучшено…

Опрос пленных начался сейчас же. Когда очередь дошла до меня, военные с эмблемами РОА на рукавах стали говорить мне те же слова, что и другим:

— Где хотите быть? В Русской освободительной армии или в рабочем батальоне?

— Конечно, в армии, — ответил я.

— А серьезно ли вы подумали об этом? Твердое ли ваше решение? Подумайте хорошенько.

— Да мне тут и думать нечего, — возразил я. — Во-первых, у себя на Родине я уже боролся против коммунизма, враждебного всему человечеству, и мечтаю о том, чтобы возобновить эту борьбу. Во-вторых же, личная причина заставляет меня, как и многих других пленных, вступить в армию.

— Какая причина?

— А такая, что если мы еще будем в лагерях, то осталось нам жить тут недолго. Можно сказать, считанные дни.

— Это же почему?

— По всем данным. Вы поглядите на нас. Сами видите до чего мы отощали и ослабели?

— Видим. А воевать в таком состоянии как будете?

— Было бы за что воевать. За Россию сумеем. В Русскую освободительную армию все пленные пойдут, кроме, конечно, сталинских агентов и сексотов. А как в Россию прорвемся, так нас там весь народ поддержит. Вы в этом не сомневайтесь.

— Да мы и не сомневаемся…

Военные поблагодарили меня за откровенность и приняли в армию. Так я стал власовцем…

Опрос пленных в лагере Кингисепп дал результаты, неожиданные для немцев и сталинских слуг. Из лагерного населения 95% записалось в Русскую освободительную армию. Отказались вступить в нее только те, которых мы знали, как советских агентов; они тогда, по-видимому, еще не имели приказа своих хозяев о проникновении в РОА.

Всех вступивших в Русскую освободительную армию перевели в другие бараки и сразу же выдали им солдатский продовольственный паек. Вечером того же дня нас погрузили в поезд и повезли в город Волосово. В нашем вагоне было оживленно и радостно. Люди пели песни, говорили и мечтали о будущем, клялись бороться до победы.

Но вот и город Волосово. Опять лагерь военнопленных и горькие разочарования одно за другим. Нас загнали за колючую проволоку этого лагеря, смешав с общей массой бывших там пленных. Снова тяжелая работа, хотя и без палок лагерной полиции на этот раз. Паек прежний — голодный. Вместо Русской освободительной Армии мы попали в рабочий батальон. Все наши мечты и надежды, самые лучшие за последние ходы, разлетелись, как дым после выстрела из старенькой дрянной пушки.

Прошла неделя и в лагерь приехали несколько немецких офицеров. Начальство приказало, чтобы все мы построились перед ними. Брезгливо разглядывая шеренги пленных, изможденных голодом и одетых в лохмотья, один из офицеров сказал по-немецки переводчику несколько фраз. Тот перевел их нам по-русски:

— Кто служил в советской армии офицером или унтер-офицером, пусть сделает три шага вперед.

— Во власовскую армию отбирают! — пронесся шепот по рядам пленных.

Люди один за другим стали выходить из строя. После некоторого колебания я подумал:

”А не объявить ли и мне себя офицером? Может быть, скорее в армию пошлют.»

И решительно шагнул вперед.

Объявивших себя офицерами, которых набралось человек с полсотни, построили отдельно от остальных пленных. Немецкие офицеры ходили вдоль строя, внимательно осматривая нас и тыкая пальцами то в одного, то в другого. Так они отобрали десять человек, меньше других истощенных голодом и крепче державшихся на ногах. Остальным было приказано вернуться в свои лагерные бараки.

Подобная процедура повторилась и в последующие дни. Немецкие офицеры осматривали пленных, щупали их мускулы, считали зубы. После этого уводили по 8-10 человек. В одну из отобранных таким образом групп, наконец, попал и я…

Все лето нас муштровали, готовя неизвестно к чему. Занимались мы главным образом строевой подготовкой.

А в сентябре 1943-го года вдруг неожиданный приказ:

— Приготовиться в дальнюю дорогу!..

Утром погрузка в поезд. Я спрашиваю одного из переводчиков:

— Куда едем?

— В Данию, — коротко отвечает он…

… С разрешения Власова, а иногда и по его просьбе, я приглашаю на каждый такой вечер человек трех-четырех из друзей — членов организации. В рамках разговоров «ни о чем» тогда очень трудно удержаться и понятно, что прежде всего поднимаются вопросы, которые всех волнуют одинаково. Начинается обыкновенно всегда с одного и того же:

Андрей Андреевич, а что если они обманут?

“Они” — это немцы, а обманут — это значит, что что-то пообещают, что-то за это возьмут и обещанного потом не дадут.

Он отвечает неизменно одними и теми же словами:

Ну, если обманут — погибнут сами. Мы не ждем от них благотворительности, а предлагаем только то, что необходимо и для них и для нас. Войну проигрывает тот, кто сделает больше политических, стратегических и экономических ошибок. Политически они войну уже проиграли, а это, при данных обстоятельствах, значит — проиграли все. Если они окажутся реалистами, а не фантазерами, как было до сих пор, и поймут, что о завоеваниях не может быть и речи, а думать нужно только о том, чтобы спасти ихнюю Германию — они пойдут с нами на переговоры и заключенный договор исполнять будут. Ну, а если обманут, пусть на себя и пеняют…

А Казанцев — «Третья сила» (стр.163-164).

Глава 47.
Страна маленькая, но богатая

В Дании я пробыл под немецкой властью до самого конца войны. Мы там строили бункера и другие укрепления вдоль побережья Северного моря. Наши мечты попасть в Русскую освободительную армию так и не исполнились, — гитлеровцы нас туда не пустили. Но все же мы считали себя власовцами.

На мой взгляд Дания самая демократическая, цивилизованная и богатая, — хотя и маленькая, — страна из всех, где мне пришлось побывать. Там нет очень богатых — таких миллионеров, как в САСШ. Но нет и очень бедных — таких нищих, как в СССР. Большинство датчан старается строить свою жизнь на основах справедливости, взаимопомощи и терпимости к инакомыслящим.

Дания страна сельскохозяйственная. Промышленных предприятий, в сравнении с другими государствами Западной Европы, там мало. Главным богатством страны является животноводство. Разводя рогатый скот и свиней, датчане снабжают многие государства мясом, молочными продуктами, кожей и щетиной. Земля в Дании скудная, — почти сплошной песок, — но, благодаря хорошей обработке, дает богатые урожаи, особенно брюквы и сахарной свеклы, являющихся там главными видами корма для скота.

Даже во время войны датчане почти ни в чем не нуждались. К сожалению, даже в этой маленькой, но богатой стране расплодились враги человечества — коммунисты.

Попав в Данию и наблюдая жизнь там, мы с удивлением и восторгом обменивались впечатлениями:

— Вот это страна! Нам бы так жить.

— И жили бы, если б коммунизм проклятый не помешал.

— Он и здесь норовит помешать.

— А немцев, видать, тут не любят.

— За что же их любить? Они Данию грабят. Вывозят все, что под руки попадется.

— К нам, русским, датчане относятся вроде с уважением.

— Это они нашими победами увлеклись. Да и советской власти еще не пробовали.

— Не дай Бог, братцы, если советская власть сюда доберется. Сразу и поголовно всю Данию раскулачит…

Перед концом войны, по мере продвижения советских войск, наступавших уже на территории Германии, оттуда бежало в Данию все больше людей, не желающих встречаться с «освободителями». Бежали не только немцы, но и люди других национальностей. Среди беженцев было много русских. Эти знали лучше других, что ничего хорошего им от «освободителей» ждать не приходится…

Война кончилась… Датский Красный крест организовал беженские лагеря для каждой национальности отдельно. В большинстве этих лагерей — веселье и смех, песни и пляски. Люди с радостью и нетерпением ожидают возвращения на свою Родину.

Только в лагерях, населенных бывшими советскими гражданами, угрюмая тишина. Не слышно ни смеха, ни песен. Лица омрачены испугом и печалью. Глаза в слезах. Сердца сжаты предчувствием, беды. Над этими лагерями нависла чекистская угроза:

— Родина вас ждет! Приготовьтесь, гады!..

А затем для нас наступили мрачные и жуткие времена насильственной репатриации. С ужасом узнали мы, что Сталиным и его союзничками Рузвельтом и Черчиллем подписано бесчеловечное Ялтинское соглашение. По этому соглашению все советские граждане, попавшие за границу во время войны, насильно выдавались на сталинскую расправу.

В Данию приехала советская военная миссия для проведения репатриации. По маленькой западной стране чекисты стали разгуливать, как у себя дома, как на Лубянке. Для нас снова началась война. Это была война вооруженных до зубов против безоружных. Чекисты травили и ловили нас. Им помогали в этой охоте на людей англичане и датские коммунисты.

Почти все бывшие советские граждане, попавшие в Данию, были выданы. Спаслись от выдачи лишь немногие счастливцы. В числе их Господь Бог спас и меня.

Мне посчастливилось присоединиться к группе западных украинцев, проживавших в то время в лагерях вместе с поляками и пользовавшихся «польскими правами“. Советская военная миссия официально к полякам не имела никакого отношения. Однако, польские лагеря кишели коммунистическими агентами, вылавливавшими бывших граждан СССР. Члены военной миссии часто устраивали ночные налеты на лагеря, что сопровождалось проверкой документов и нудно-придирчивыми опросами беженцев:

— Кто вы? Откуда? Как сюда попали? Чем можете доказать, что вы не советский гражданин? и т.д. и т.п.

Делами польских беженцев заведывал майор Рачинский. Я ни разу с ним не встречался, но наши ребята отзывались о нем с большим одобрением и уважением, говорили, что он много помогает русским.

В Дании скопилось около полумиллиона беженцев из СССР. Значительная часть их жила в нескольких лагерях. Беженцы в большинстве не желали возвращаться «домой”. Советская военная миссия, при помощи датской полиции, отправляла их туда насильно. Многие из беженцев, впав в отчаяние, кончали самоубийством: резали себе вены, вешались, топились. Знаю один случай, когда молодой русский парень, которого враги человечества, поймав, вели в датскую тюрьму, с разбегу ударился головою об стену и спустя несколько минут умер. В другом случае молодая женщина, во время преследования ее чинами советской военной миссии, видя, что ей не удастся уйти из рук палачей, бросилась с моста на железнодорожное полотно и разбилась на смерть…

Некоторые из западных украинцев, с которыми я жил вместе в лагере, имели родственников в Аргентине и Парагвае, переписывались с ними, а также с Украинским комитетом в Буэнос Айресе. Этот комитет выслал им групповую въездную визу в Парагвай. Попасть в украинский список на выезд за океан мне удалось довольно легко, но выехать—не без труда. Нам усиленно мешали советские агенты своими доносами датской полиции. Один из таких агентов — Георгий Серапионов — затесался и в нашу группу. По его доносам, как выяснилось позднее, датская полиция арестовала и посадила в тюрьму много русских. Некоторых из этих жертв Серапионова я встречал в Буэнос Айресе. Они рассказывали мне:

— Серапионов донес на нас и мы просидели в датской тюрьме целый год. От выдачи нам удалось спастись благодаря тому, что следствие по нашим делам затянулось. За это время отношения между СССР и Данией несколько испортились. Кроме того, датчане, увидев вблизи советских представителей и агентов, начали понимать, что такое коммунизм и немного разбираться в трагедии русских беженцев…

Никто из обитателей беженских лагерей ничего не знал и не подозревал о провокаторской и доносительской деятельности Серапионова. Этот советский агент, являющийся также одним из врагов человечества, сумел попасть в украинский список и выехать в Аргентину. Здесь он несколько лет подряд продолжал выполнять задания своих хозяев, а затем вернулся в СССР под видом репатрианта. После возвращения выступал с нападками на политических эмигрантов, ведущих за границей борьбу против коммунизма.

На меня Серапионов тоже сделал донос, но мне и еще четверым, за несколько дней до ареста, посчастливилось выехать на французском пароходе в Англию. Наше путешествие через океан оплатило лондонское отделение УНРРА. Добиться этого было нелегко, т.к. в УНРРА проникло множество коммунистических агентов. Но Бог и добрые люди помогли нам. Живейшее участие в нашей судьбе принял руководитель Российского красного креста (старой организации) в Лондоне, граф Георгий Павлович Беннигсен. Много и бескорыстно заботились о нас начальник лондонского отделения УНРРА г-н Богин и заведующая его финансовым отделом г-жа Тиссон, русская по происхождению. Помогало нам и польское правительство, эмигрировавшее в Лондон. Всем этим добрым людям я всегда буду благодарен.

Накануне нашего отъезда за океан в 1947 году вдруг возникло неожиданное препятствие. В Парагвае началась революция и ни одна пароходная компания не продавала билетов туда.

Пришлось нам ехать в Аргентину. И мы не раскаивались в этом впоследствии. Аргентинская республика приняла нас и обеспечила нам все условия, необходимые для человеческого существования в настоящее время. Мы свободно живем, трудимся, пишем книги и ведем борьбу против коммунизма.

…А над склоненною толпой.

Как символ скорби гробовой,

Струился черный флаг.

И говорил тот флаг без слов

О твердой воле казаков

Здесь умереть в горах,

Погибнуть всем в стране чужой,

Но — не от рун большевиков.

И вот свершилось. Вдалеке

Раздался шум машин.

К реке промчался часовой.

За ним танкетки. Вновь и вновь.

На цепь рванулись юнкеров.

И над склоненной головой

Мелькнула палка вдруг в руке

И брызнула фонтаном кровь.

И мальчик, юнкер молодой,

Упал с разбитой головой

У пыльных шин авто.

И в милых ласковых глазах

Навек застыли боль и страх

И кроткое: «За что?»…

И Ангел Мира голубой

Угрюмо скрылся в облаках.

Из стихотворения В. Красновой “Ливни”.

Эпилог

Враги человечества — коммунисты в 1917 году злостно и нагло обманули русский народ и другие народы России. Пообещав людям рай земной, они произвели над ними и продолжают производить адский эксперимент, растянувшийся на десятилетия. Жертвами этого эксперимента являются десятки миллионов людей.

Нас легко было обмануть. Тогда, более сорока лет тому назад, мы не имели опыта, не знали, что такое коммунизм в действительности. Теперь люди свободного мира такой опыт имеют — наш горький, страшный и кровавый опыт. И однако, этот опыт не учтен, из него не сделаны выводы, не извлечены уроки. Враги человечества пытаются обмануть весь мир, произвести и над ним дьявольский коммунистический эксперимент, превратить всю нашу планету в сплошной чекистский застенок.

Лучшие люди свободного, мира, наиболее честные, здравомыслящие и дальновидные, верующие в Бога и любящие ближних своих, с каждым днем все более сознают опасность, нависшую над нашей планетой. Все чаще и громче раздаются их голоса, требующие энергичной и действенной борьбы против коммунизма, против тоталитарной коммунистической системы врагов человечества.

К этим голосам передовых людей нашего времени я присоединяю свой скромный голос русского политического эмигранта. Что дальше он разнесется, чем более ушей услышит его, тем больше я буду рад. Не ради литературной славы или материальных доходов написана мною эта книга, — ни того, ни другого она мне не принесет. Я писал ее, выполняя долг политического эмигранта и убежденного антикоммуниста, стремясь рассказать правду о страданиях моей Родины людям свободного мира и еще раз напомнить о грозящей им коммунистической опасности.

Каждый из нас, политических эмигрантов, пришедших из-за Железного занавеса, должен бороться вместе с антикоммунистами других стран и народов. Только тогда мы победим. Дружные совместные усилия в борьбе — залог победы.

У коммунистов есть лозунг столетней давности:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Пользуясь этим лозунгом обманно и предательски, враги человечества превратили в пролетариев подавляющее большинство населения России, установив для него режим концлагерей и голода, страха и смерти. Теперь они хотят точно так же пролетаризировать весь мир.

Коммунистическому лозунгу мы должны противопоставить наш:

«Антикоммунисты всех стран, соединяйтесь!»

Пусть это станет главным для нас в благородной борьбе за спасение человечества от его злейших врагов. Будем вместе бороться до победы. Да поможет нам в этом Господь Бог!

К о н е ц

Буэнос Айрес, 1950-55 г. г.

Душа моя, печальница

О всех в кругу моем,

Ты стала усыпальницей

Замученных живьем.

Тела их бальзамируя

И посвящая стих,

Рыдающею лирою

Оплакивая их,

Ты в наше время шкурное

За совесть и за страх

Стоишь могильной урною,

Покоящей их прах.

Их муки совокупные

Тебя склонили ниц.

Ты пахнешь пылью трупною

Мертвецких и гробниц.

Душа моя, скудельница,

Все виденное здесь,

Перемолов, как мельница.

Ты превратила в смесь.

И дальше перемалывай

Все бывшее со мной,

Как сорок лет без малого,

В погостный перегной.

Борис Пастернак, 1956 г.

К читателям

Несмотря на тяжелое время, издательство “Сеятель” выпустило в свет книгу “Враги человечества” Якова Михальского, которая, надо надеяться, займет свое достойное место в зарубежной русской среде, среди культурной эмиграции.

Мы в свое время уже указывали, что настали трудные времена для нашей эмиграции, когда хорошая русская книга становится у нас, с каждым годом, все более редким гостем, ибо издание книг — дело трудное. Дружная поддержка читателей значительно облегчила бы издательское дело, но таковой пока нет… Большевистские заправилы хорошо это поняли, а поэтому в СССР издаются многие книги специально для русской эмиграции. Коммунисты, например, наводняют своими книгами книжные магазины Европы и Америки, — этим они стараются приглушить или даже уничтожить наши эмигрантские издательства.

НАШИ ПРЕДЫДУЩИЕ ИЗДАНИЯ:

П. А. Кропоткин — ИДЕАЛЫ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ.

Книга содержит 324 стр. большого формата и около 90 фотографий русских деятелей пера. Издана на хорошей бумаге. Цена 3.50 «м. дол. 1955-Г.

Книга приурочена к 25-летию журнала “Сеятель» и 35-летию смерти П. А. Кропоткина (8 февраля 1921 г.). Читается с захватывающим интересом. Как известно, она составилась из лекций, прочитанных П. А. в Америке на английском языке.

В предисловии к первому изданию книги П. А. Кропоткин пишет: в настоящей книге, я предпочел остановиться, главным образом, на современной литературе. Писателей разных периодов, до Пушкина и Гоголя, этих двух основателей современной русской литературы, я касаюсь только в кратком вступительном очерке. Затем я беру главных, наиболее выдающихся писателей в области поэзии, повести, драмы, политической литературы и литературной критики — и вокруг этих гигантов русской литературы я сгруппировал менее крупных писателей, упоминая о них очень кратко”.

Книга написана чрезвычайно популярным языком и читается с захватывающим интересом.

К разбору и оценке русских писателей П. А, подходит с чисто русской теплотой, яркостью, живостью и общедоступностью.

***

А. Колибри — Хорошо в краю родном… (Сатиры).

Содержит 56 стр., обложка художника В. Бурмы, с рисунками. Цена 0.50 ам. дол. 1966 г. Сборник содержит 28 юмористических стихов. И заканчивается так:

“Широка страна моя родная,

В ней хватает и полей, и рек,

Но судьба ей выпала такая,

Что рабом там сделан человек”.

Михаил Бойков — ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ.

Том 1 (Часть 1-я: Конвейер) 384 стр. 3.25 дол.

Том II (Часть 2-я: Смертники; часть 3-я: Холодногорск) 400 стр, 3,25 дол. 1957 г.

На основании собственного горького опыта, автор рассказывает о том, как страдают заключенные в провинциальных тюрьмах Советского Союза (в городах Пятигорске и Ставрополе на Северном Кавказе), как издеваются над ними следователи и каким нечеловеческим мукам подвергают их специально обученные палачи-теломеханики. Правдиво’ и увлекательно написанная книга эта является не только литературно-художественным, но и документальным произведением. Автору, как никому до него, удалось ярко и с большой силой показать весь ужас бытия советской тюрьмы. Каждый, знаюший русский язык, должен прочесть эту интересную и жуткую книгу.

***

Борис Солоневкч — ЗАГОВОР КРАСНОГО БОНАПАРТА.

Документированный роман, с портретами маршала Тухачевского и летчика Николая Благина.

Книга содержит 324 стр. большого формата. Издана на хорошей бумаге. Цена 75 песо, в других странах 3.50 ам. дол.

В этой книге Б. Солоневич описывает заговор маршала Тухачевского, в связи с которым было истреблено в СССР много тысяч военных людей.

Главные эпизоды романа: гибель самолета “Максим Горький”, падение Ягоды, “ежовщина”, борьба Тухачевского за превращение “красной’ армии в русскую, “завоевание” Северного полюса, арест и казнь Тухачевского,

Автор этого сенсационного, увлекательного и захватывающего современного романа знакомит читателя с подробностями того, как был убит большевиками первый советский маршал Тухачевский. Через 20 лет, — 27 марта 1958 года, — кремлевское “коллективное руководство’ реабилитировало его и восстановило во всех военных чинах. В романе уделяется большое внимание советской молодежи и ее морали. Подробно рассказывается о разрушении храма Христа Спасителя в Москве:

…— Храм рвут? — удивленно поднял брови студент. — Какой? Неужели… Христа Спасителя?

В темных глазах рабочего отразился живой интерес. Он ускорил шаги и скоро, вслед за женщиной, оба подошли к большой толпе, стоявшей на набережной, против величественного храма Христа Спасителя. Стройная громада обреченного храма еще гордо высилась на небольшом холме у набережной. Высокие белые стены смелыми линиями поднимались вверх, где их покрывала могучая шапка великолепного золотого купола…

Величественный храм Христа Спасителя — память победы над Наполеоном — давно уже был предназначен советской властью к сносу. Уже давно в кем не было служб, внутри работали артели, вынося драгоценную утварь, снимая иконы и увозя все, что можно было там взять, оторвать, сломать, вытащить. Затем в громадные стены были заложены тысячи специальных патронов, и именно сегодня купол и часть стен должны были рухнуть. День и час готовящегося взрыва скрывались от населения, но рабочие, монтеры, подрывники, — все они рассказывали, “по блату”, своим родным, те — дальше, и в результате к 6 часам вечера большая толпа, волнуясь и тихо переговариваясь, стояла у набережной. Наряд милиции пытался рассеять ее, но его усилия вызывали только больший интерес у проходивших мимо. Толпа росла. Вдали показались легкие танки войск НКВД…

Почему-то внезапно, как порывом ветра, задуло все разговоры. Глаза толпы с испугом и напряжением устремились на величественную громаду собора, словно никто не мог поверить, что ей скоро суждено обратиться в груду мусора. Освещенный вечерним мягким солнцем бело-золотой храм стоял, казалось, несокрушимо. Но вот в тихом воздухе родился какой-то неясный гул, словно откуда-то донесся звук очень отдаленного грома. Из высоких узких окон показались, словно вспышки орудийного дыма, белые облака. Одна из громадных, блестевших в солнечном свете стен внезапно дала зияющую трещину. Тотчас же причудливые черные змеи новых трещин поползли по другим стенам. Что-то непреодолимое дрогнуло и закачалось. Словно гул приближающегося поезда донесся от храма. Сияющий, величественный купол медленно, словно торжественно, наклонился одной стороной и вдруг все загремело и загрохотало. Стены храма осели, купол, ломаясь на части, сорвался вниз, и громадные тучи белой пыли клубами взвились кверху и в стороны, закрыв трагическую картину. В толпе обнажили головы. Кое-где послышался плач. Многие крестились и стали на колени. Все молчали, словно присутствовали при опускании гроба в могилу.,.

Бело-бурое облако ползло на толпу. Та стала медленно отступать назад, к Москворецкому мосту. Другие зрители начали расходиться в стороны. Милиционеры закричали, поддерживая порядок и движение. Все сразу зашумело и заговорило.., Когда отступившие в стороны и назад люди обернулись, то над снижавшимися клубами пыли уже не было видно гордого могучего храма. Только две стены наполовину возвышались среди кучи обломков, на которых кое-где блестело золото купола — одного из величайших в мире.

» Заговор красного Бонопарта», стр. 15-18.

Апрель 2024
Пн	Вт	Ср	Чт	Пт	Сб	Вс
1	2	3	4	5	6	7
8	9	10	11	12	13	14
15	16	17	18	19	20	21
22	23	24	25	26	27	28
29	30

ЯКОВ МИХАЛЬСКИЙ.

ПОВЕСТЬ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Книга о внутренней эмиграции

От автора

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1. Каратели и партизаны

Глава 2. Красный цвет линяет

Глава 3. Шаг назад, два вперед

Глава 4. Так «раскулачивали»

Глава 5. Хлеб или жизнь

Глава 6. Взаймы государству

Глава 7. Людей сгоняют в колхоз

Глава 8. Председательский рукав

Глава 9. «Головокружение от успехов»

Глава 10. Партизаны разочарованы

Глава 11. Восстание

Глава 12. В тайге

Глава 13. Явка с повинной

Глава 14. Совхозное бытие

Глава 15. Заключенные

Глава 16. «Национальная по форме»…

Глава 17. Могила живых

Глава 18. Англичане фотографируют

Глава 19. Поближе к границе

Глава 20. Голод

Глава 21. С Балхаша на родину и обратно

Глава 22. Пожарники

Глава 23. Воры поневоле

Глава 24. Охота на людей

Глава 25. Чекист Макулин

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 26. Сексоты

Глава 27. Жизнь армейская

Глава 28. Гороховая эпопея

Глава 29. Москва под ударами войны

Глава 30. Воины добывают пропитание

Глава 31. «У нас побывали немцы…»

Главa 32. Нас гонят на фронт

Глава 33. Санитары

Глава 34. Мы спасаем раненого

Глава 35. Начальство объедает нас

Глава 36. Расстрел

Глава 37. Люди гибнут ни за что

Глава 38. В группе автоматчиков

Глава 39. Окружение

Глава 40. Меня вербуют в партию

Глава 41. «А вот и фрицы!“

Глава 42. Разговор с земляком

Глава 43. Мы пристраиваемся к кухне

Глава 44. Строим бункера

Глава 45. По лагерям военнопленных

Глава 46. Власовцы

Глава 47. Страна маленькая, но богатая