1. /
  2. Философия
  3. /
  4. Поющее сердце. Книга тихих...

Поющее сердце. Книга тихих созерцаний. Проф.Иван Ильин

Оглавление:

О ЧТЕНИИ.. 3

I. ПЕРВЫЕ ЛУЧИ.. 5

  1. БЕЗ ЛЮБВИ.. 5

  2. О СПРАВЕДЛИВОСТИ.. 8

  3. ЕГО НЕНАВИСТЬ. 12

  4. МОЯ ВИНА.. 16

  5. О ДРУЖБЕ.. 19

II. ШКОЛА ЖИЗНИ

  6. МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ. 24

  7. ОБЛАКА.. 27

  8. О ЛИШЕНИЯХ.. 29

  9. О ЗДОРОВЬЕ.. 32

  10. МИРОВАЯ ПЫЛЬ. 37

  11. О ЩЕДРОСТИ.. 41

  12. РАННИМ УТРОМ44

  13. О ВОЗРАСТЕ.. 47

III. ДАР МОЛИТВЫ51

  14. О ДУХОВНОЙ СЛЕПОТЕ.. 51

  15. ГОРНОЕ ОЗЕРО.. 56

  16. ВОЗВРАЩЕНИЕ.. 58

  17. О МОЛИТВЕ.. 62

  18. О МИРОВОЙ СКОРБИ.. 67

  19. ГОРЫ70

Iv. ПОСЕЩЕНИЕ.. 74

  20. СОЗЕРЦАЮЩИЙ ПОЭТ. 74

  21. ОГОНЬ. 77

  22. У МОРЯ.. 81

  23. О СТРАДАНИИ.. 84

  24. О СМЕРТИ.. 91

  25. О БЕССМЕРТИИ.. 95

v. У ВРАТ. 101

  26. О БОЖИЕЙ ТКАНИ.. 101

  27. РОЖДЕСТВЕНСКОЕ ПИСЬМО.. 103

  28. ПОТЕРЯННЫЙ ДЕНЬ. 105

  29. О ТЕРПЕНИИ.. 107

  30. О СОВЕСТИ.. 111

  31. [ЧТО ЕСТЬ] ОПТИМИЗМ [?]116

  32. ОБ ИСКРЕННОСТИ.. 111

ПОСЛЕСЛОВИЕ.. 123

КОММЕНТАРИИ 

ПРЕДИСЛОВИЕ

О ЧТЕНИИ

Каждый писатель тревожится о том, как его будут чи­тать? Поймут ли? Увидят ли то, что он хотел показать? Почувствуют ли то, что любило его сердце? И кто будет его читатель? От этого зависит так много… И прежде всего — состоится ли у него желанная, духовная встреча с теми далекими, но близкими, для которых он втайне писал свою книгу?

Дело в том, что далеко не все читающие владеют искус­ством чтения: глаза бегают по буквам, «из букв вечно вы­ходит какое-нибудь слово» (Гоголь)’, и всякое слово что-нибудь да «значит»; слова и их значения связываются друг с другом, и читатель представляет себе что-то — «подер­жанное», расплывчатое, иногда непонятное, иногда прият­но-мимолетное, что быстро уносится в позабытое прош­лое… И это называется «чтением». Механизм без духа. Без­ответственная забава. «Невинное» развлечение. А на самом деле — культура верхоглядства и поток пошлости.

Такого «чтения» ни один писатель себе не желает. Та­ких «читателей» мы все опасаемся. Ибо настоящее чтение происходит совсем иначе и имеет совсем иной смысл…

Как возникло, как созрело написанное?

Кто-то жил, любил, страдал и наслаждался; наблюдал, думал, желал — надеялся и отчаивался. И захотелось ему поведать нам о чем-то таком, что для всех нас важно, что нам необходимо духовно увидеть, прочувствовать, проду­мать и усвоить. Значит — что-то значительное о чем-то важном и драгоценном. И вот он начинал отыскивать верные образы, ясно-глубокие мысли и точные слова. Это было не легко, удавалось не всегда и не сразу. Ответственный писа­тель вынашивает свою книгу долго; годами, иногда — всю жизнь; не расстается с нею ни днем, ни ночью; отдает ей свои лучшие силы, свои вдохновенные часы; «болеет» ее темою и «исцеляется» писанием. Ищет сразу и правды, и красоты, и «точности»2 (по слову Пушкина), и верного стиля, и верного ритма, и все для того, чтобы рассказать, не искажая, видение своего сердца… И, наконец, произведе­ние готово. Последний просмотр строгим, зорким глазом; последние исправления — и книга отрывается, и уходит к читателю, неизвестному, далекому, может быть, — легко­весно-капризному, может быть, — враждебно-придирчи­вому… Уходит — без него, без автора. Он выключает себя и оставляет читателя со своею книгою «наедине».

И вот мы, читатели, беремся за эту книгу. Перед нами накопление чувств, постижений, идей, образов, волевых разрядов, указаний, призывов, доказательств, целое зда­ние духа, которое дается нам прикровенно, как бы при по­мощи шифра. Оно скрыто за этими черными мертвыми крючочками, за этими общеизвестными, поблекшими сло­вами, за этими общедоступными образами, за этими отвле­ченными понятиями. Жизнь, яркость, силу, смысл, дух — должен из-за них добыть сам читатель. Он должен воссоз­дать в себе созданное автором; и если он не умеет, не хочет и не сделает этого, то за него не сделает этого никто: всуе будет его «чтение» и книга пройдет мимо него. Обычно думают, что чтение доступно всякому грамотному… Но, к сожалению, это совсем не так. Почему?

Потому, что настоящий читатель отдает книге свое сво­бодное внимание, все свои душевные способности и свое умение вызывать в себе ту верную духовную установку, которая необходима для понимания этой книги. Настоящее чтение не сводится к бегству напечатанных слов через со­знание; оно требует сосредоточенного внимания и твердого желания верно услышать голос автора. Одного рассудка и пустого воображения для чтения недостаточно. Надо чувствовать сердцем и созерцать из сердца. Надо пережить страсть — страстным чувством; надо переживать драму и трагедию живою волею; в нежном лирическом стихо­творении надо внять всем вздохам, встрепетать своею нежностью, взглянуть во все глуби и дали, а великая идея может потребовать не более и не менее как всего человека.

Это означает, что читатель призван верно воспроизвес­ти в себе душевный и духовный акт писателя, зажить этим актом и доверчиво отдаться ему. Только при этом условии состоится желанная встреча между обоими и читателю откроется то важное и значительное, чем болел и над чем трудился писатель. Истинное чтение есть своего рода худо­жественное ясновидение, которое призвано и способно вер­но и полно воспроизвести духовные видения другого чело­века, жить в них, наслаждаться ими и обогащаться ими. Искусство чтения побеждает одиночество, разлуку, даль и эпоху. Это есть сила духа — оживлять буквы, рас­крывать перспективу образов и смысла за словами, запол­нять внутренние «пространства» души, созерцать немате­риальное, отождествляться с незнаемыми или даже умер­шими людьми и вместе с автором художественно и мыс­лительно постигать сущность богозданного мира.

Читать — значит искать и находить: ибо читатель как бы отыскивает скрытый писателем духовный клад, желая найти его во всей его полноте и присвоить его себе. Это есть творческий процесс, ибо воспроизводить — значит тво­рить. Это есть борьба за духовную встречу; это есть свобод­ное единение с тем, кто впервые приобрел и закопал иско­мый клад. И тому, кто никогда этого не добивался и не переживал, всегда будет казаться, что от него требуют «невозможного».

Искусство чтения надо приобретать и вырабатывать в себе. Чтение должно быть углублено; оно должно стать творческим и созерцательным. И только тогда нам всем от­кроется его духовная ценность и его душеобразующая си­ла. Тогда мы поймем, что следует читать и чего читать не стоит, ибо есть чтение, углубляющее душу человека и строящее его характер, а есть чтение разлагающее и обес­силивающее.

По чтению можно узнавать и определять человека. Ибо каждый из нас есть то, что он читает; и каждый человек есть то, как он читает; и все мы становимся незаметно тем, что мы вычитываем из прочтенного, — как бы букетом соб­ранных нами в чтении цветов…

Книга, для которой я пишу это предисловие, выношена в сердце, написана от сердца и говорит о сердечном пении. Поэтому ее нельзя понять в бессердечном чтении. Но я ве­рю, что она найдет своих читателей, которые верно поймут ее и увидят, что она написана для русских о России.

 

I. ПЕРВЫЕ ЛУЧИ

1. БЕЗ ЛЮБВИ. 2. О СПРАВЕДЛИВОСТИ. 3. ЕГО НЕНАВИСТЬ. 4. МОЯ ВИНА. 5. О ДРУЖБЕ

1. БЕЗ ЛЮБВИ

(из письма к сыну)

Итак, ты думаешь, что можно прожить без любви: силь­ною волею, благою целью, справедливостью и гневной борьбой с вредителями? Ты пишешь мне: «О любви лучше не говорить: ее нет в людях. К любви лучше и не призывать: кто пробудит ее в черствых сердцах?»…

Милый мой! Ты и прав, и не прав. Собери, пожалуйста, свое нетерпеливое терпение и вникни в мою мысль.

Нельзя человеку прожить без любви, потому что она сама в нем просыпается и им овладевает. И это дано нам от Бога и от природы. Нам не дано произвольно распоря­жаться в нашем внутреннем мире, удалять одни душевные силы, заменять их другими и насаждать новые, нам не свойственные. Можно воспитывать себя, но нельзя сломать себя и построить заново по своему усмотрению. Посмотри, как протекает жизнь человека. Ребенок применяется к ма­тери — потребностями, ожиданием, надеждою, наслажде­нием, утешением, успокоением и благодарностью; и когда все это слагается в первую и нежнейшую любовь, то этим определяется его личная судьба. Ребенок ищет своего от­ца, ждет от него привета, помощи, защиты и водительства, наслаждается его любовью и любит его ответно; он гордится им, подражает ему и чует в себе его кровь. Этот голос крови говорит в нем потом всю жизнь, связывает его с бра­тьями и сестрами и со всем родством. А когда он позднее загорается взрослою любовью к «ней» (или, соответствен­но, она к «нему»), то задача состоит в том, чтобы превра­тить это «пробуждение природы» в подлинное «посещение Божие» и принять его, как свою судьбу. И не естественно ли ему любить своих детей тою любовью, которой он в своих детских мечтаниях ждал от своих родителей?.. Как же обойтись без любви? Чем заменить ее? Чем заполнить страшную пустоту, образующуюся при ее отсутствии?

Нельзя человеку прожить без любви и потому, что она есть главная выбирающая сила в жизни. Жизнь подобна огромному, во все стороны бесконечному потоку, который обрушивается на нас и несет нас с собою. Нельзя жить всем, что он несет; нельзя отдаваться этому крутящемуся хаосу содержаний. Кто попытается это сделать, тот растра­тит и погубит себя: из него ничего не выйдет, ибо он погиб­нет во всесмешении. Надо выбирать: отказываться от очень многого ради сравнительно немногого; это немногое надо привлекать, беречь, ценить, копить, растить и совершенст­вовать. И этим строить свою личность. Выбирающая же сила есть любовь: это она «предпочитает», «приемлет», «прилепляется», ценит, бережет, домогается и блюдет вер­ность. Л воля есть лишь орудие любви в этом жизненном делании. Воля без любви пуста, черства, жестка, насиль­ственна и, главное, безразлична к добру и злу. Она быстро превратит жизнь в каторжную дисциплину под командой порочных людей. На свете есть уже целый ряд организа­ций, построенных на таких началах. Храни нас Господь от них и от их влияния… Нет, нам нельзя без любви: она есть великий дар — увидеть лучшее, избрать его и жить им. Это есть необходимая и драгоценная способность сказать «да», принять и начать самоотверженное служение. Как страшна жизнь человека, лишенного этого дара! В какую пустыню, в какую пошлость превращается его жизнь!

Нельзя человеку прожить без любви и потому, что она есть главная творческая сила человека.

Ведь человеческое творчество возникает не в пустоте и протекает не в произвольном комбинировании элементов, как думают теперь многие верхогляды. Нет, творить можно только приняв богозданный мир, войдя в него, вросши в его чудесный строй и слившись с его таинственными путями и закономерностями. А для этого нужна вся сила любви, весь дар художественного перевоплощения, отпущенный чело­веку. Человек творит не из пустоты: он творит из уже сотво­ренного, из сущего, создавая новое в пределах данного ему естества — внешне-материального и внутренно-душевного. Творящий человек должен внять мировой глубине исам запеть из нее.Он должен научиться созерцать сердцем, видеть любовью, уходить из своей малой личной оболочки в светлые пространства Божий, находить в них Великое — сродное — сопринадлежащее, вчувствоваться в него и создавать новое из древнего и невиданное из предвечного. Так обстоит во всех главных сферах человеческого твор­чества: во всех искусствах и в науке, в молитве и в право­вой жизни, в общении людей и во всей культуре. Культура без любви есть мертвое, обреченное и безнадежное дело. И все великое и гениальное, что было создано человеком — было создано из созерцающего и поющего сердца.

Нельзя человеку прожить без любви, потому что самое главное и драгоценное в его жизни открывается именно сердцу. Только созерцающая любовь открывает нам чу­жую душу для верного, проникновенного общения, для взаимного понимания, для дружбы, для брака, для вос­питания детей. Все это недоступно бессердечным людям. Только созерцающая любовь открывает человеку его роди­ну, т. е. его духовную связь с родным народом, его на­циональную принадлежность, его душевное и духовное лоно на земле. Иметь родину есть счастье, а иметь ее мож­но только любовью. Не случайно, что люди ненависти, современные революционеры, оказываются интернацио­налистами: мертвые в любви, они лишены и родины. Толь­ко созерцающая любовь открывает человеку доступ к. рели­гиозности и к Богу. Не удивляйся, мой милый, безверию и маловерию западных народов: они приняли от римской церкви неверный религиозный акт, начинающийся с воли и завершающийся рассудочной мыслью, и, приняв его, пре­небрегли сердцем и утратили его созерцание. Этим был предопределен тот религиозный кризис, который они ныне переживают.

Ты мечтаешь о сильной воле. Это хорошо и необходимо. Но она страшна и разрушительна, если не вырастает из созерцающего сердца. Ты хочешь служить благой цели. Это верно и превосходно. Но как ты увидишь свою цель, если не сердечным созерцанием? Как ты узнаешь ее, если не совестью своего сердца? Как соблюдешь ей верность, ес­ли не любовью? Ты хочешь справедливости, и мы все должны ее искать. Но она требует от нас художественной индивидуализации в восприятии людей, а к этому спо­собна только любовь. Гневная борьба с вредителями бы­вает необходима и неспособность к ней может сделать человека сентиментальным предателем. Но гнев этот должен быть рожден любовью, он должен быть сам ее воплоще­нием, для того, чтобы находить в ней оправдание и меру… Вот почему я сказал, что ты «и прав и не прав». И еще: я понимаю твое предложение «лучше о любви не говорить». Это верно: надо жить ею, а не говорить о ней. Но вот посмотри: в мире раздалась открытая и безумная пропаганда ненависти; в мире поднялось упорное и жесто­кое гонение на любовь — поход на семью, отрицание роди­ны, подавление веры и религии. Практическая бессердеч­ность одних увенчалась прямою проповедью ненависти у других. Черствость нашла своих апологетов. Злоба стала доктриною. А это означает, что пришел час заговорить о любви и встать на ее защиту.

Да, в людях мало любви. Они исключили ее из своего культурного акта: из науки, из веры, из искусства, из этики, из политики и из воспитания. И вследствие этого современное человечество вступило в духовный кризис, не­виданный по своей глубине и по своему размаху. Видя это, понимая это, нам естественно спросить себя: кто же пробудит любовь в черствых сердцах, если она не пробу­дилась от жизни и слова Христа, Сына Божия? Как брать­ся за это нам, с нашими малыми человеческими силами?

Но это сомнение скоро отпадает, если мы вслушиваемся в голос нашего сердечного созерцания, уверяющего нас, что Христос и в нас и с нами…

Нет, мой милый! Нельзя нам без любви. Без нее мы об­речены со всей нашей культурой. В ней наша надежда и на­ше спасение. И как нетерпеливо я буду ждать теперь твое­го письма с подтверждением этого.

 

2. О СПРАВЕДЛИВОСТИ

С незапамятных времен люди говорят и пишут о спра­ведливости: может быть, даже с тех самых пор, как вообще начали говорить и писать… Но до сих пор вопрос, по-ви­димому, не решен,— что такое справедливость и как ее осуществить в жизни? Трудно людям согласиться в этом деле, потому что они чувствуют жизненное практическое значение этого вопроса, предвидят невыгодные последст­вия для себя и потому спорят, как заинтересованные, беспокойно и подозрительно: того гляди «согласишься» «на свою голову» — и что тогда?

Каждый из нас желает справедливости и требует, чтобы с ним обходились справедливо; каждый жалуется на все­возможные несправедливости, причиненные ему самому, и начинает толковать справедливость так, что из этого выхо­дит явная несправедливость в его пользу. При этом он убежден, что толкование его правильно и что он «совер­шенно справедливо» относится к другим, но никак не хочет заметить, что все возмущаются его «справедливостью» и чувствуют себя притесненными и обойденными. Чем скуд­нее, теснее и насильственнее жизнь людей, тем острее они переживают все это и тем труднее им договориться и со­гласиться друг с другом. В результате оказывается, «справедливостей» столько, сколько недовольных людей и единой, настоящей Справедливости найти невозможно. А ведь, строго говоря, только о ней и стоит говорить.

Это означает, что интересы и страсти искажают вели­кий вопрос, ум не находит верного решения и все обраста­ет дурными и ловкими предрассудками. Из предрассудков возникают ложные учения; они ведут к насилию и револю­ции, а революции приносят только страдания и кровь, что­бы разочаровать и отрезвить людей, оглушенных своими страстями. Так целые поколения людей живут в предрас­судках и томятся в разочаровании; и иногда бывает так, что самое слово «справедливость» встречается ироничес­кой улыбкой и насмешкой.

Однако, все это не компрометирует и не колеблет ста­рую, благородную идею справедливости и мы по-прежнему должны противопоставлять ее всякой бессовестной эксплу­атации, всякой классовой борьбе и всякому революционно­му уравнительству. Мы можем быть твердо уверены, что ей принадлежит будущее. И все дело в том, чтобы верно постигнуть ее сущность.

Французская революция восемнадцатого века провоз­гласила и распространила вредный предрассудок, будто люди от рождения или от природы «равны» и будто вслед­ствие этого со всеми людьми надо обходиться «одинако­во»… Этот предрассудок естественного равенства является главным препятствием для разрешения нашей основной проблемы. Ибо сущность справедливости состоит именно в неодинаковом обхождении с неодинаковыми людьми.

Если бы люди были действительно равны, т. е. одинако­вы телом, душою и духом, то жизнь была бы страшно проста и находить справедливость было бы чрезвычайно легко. Стоило бы только сказать: «одинаковым людям — одинаковую долю», или «всем всего поровну» — и вопрос был бы разрешен. Тогда справедливость можно было бы находить арифметически и осуществлять механически; и все были бы довольны, ибо люди и в самом деле были бы, как равные атомы, как механически перекатывающиеся с места на место шарики, до неразличимости одинаковые и внутренне и внешне. Что может быть наивнее, упрощеннее и пошлее этой теории? Какое верхоглядство — или даже прямая слепота — приводят людей к подобным мертвым и вредным воззрениям? После французской революции про­шло 150 лет. Можно было бы надеяться, что этот слепой материалистический предрассудок отжил давно свой век. И вдруг он снова появляется, завоевывает слепые сердца, торжествует победу и обрушивает на людей целую лавину несчастья…

На самом деле люди неравны, от природы и неодинако­вы ни телом, ни душою, ни духом. Они родятся существами различного пола; они имеют от природы неодинаковый воз­раст, неравную силу и различное здоровье; им даются раз­личные способности и склонности, различные влечения, дары и желания; они настолько отличаются друг от друга телесно и душевно, что на свете вообще невозможно найти двух одинаковых людей. От разных родителей рожденные, разной крови и наследственности, в разных странах вырос­шие, по-разному воспитанные, к различным климатам при­выкшие, неодинаково образованные, с разными привычками и талантами — люди творят неодинаково и создают неоди­наковое и неравноценное. Они и духовно не одинаковы: все они — различного ума, различной доброты, несходных вкусов; каждый со своими воззрениями и со своим особым правосознанием. Словом, они различны во всех отношени­ях. И справедливость требует, чтобы с ними обходились согласно их личным особенностям, не уравнивая неравных и не давая людям необоснованных преимуществ. Нельзя возлагать на них одинаковые обязанности: старики, боль­ные, женщины и дети не подлежат воинской повинности. Нельзя давать им одинаковые права: дети, сумасшедшие и преступники не участвуют в политических голосованиях. Нельзя взыскивать со всех одинаково: есть малолетние и невменяемые, с них взыскивается меньше; есть призван­ные к власти, с них надо взыскивать строже и т. д. И вот, кто отложит предрассудки и беспристрастно посмотрит на жизнь, тот скоро убедится, что люди неравны от приро­ды, неравны по своей силе и способности, неравны и по своему социальному положению; и что справедливость не может требовать одинакового обхождения с неодинаковы­ми людьми; напротив, она требует неравенства для нерав­ных, но такого неравенства, которое соответствовало бы действительному неравенству людей.

Здесь-то и обнаруживается главная трудность вопроса. Людей — бесконечное множество; все они различны. Как сделать, чтобы каждый получил в жизни согласно своей особливости? Как угнаться за всеми этими бесчисленными своеобразиями? Как «воздать каждому свое» (по формуле римской юриспруденции)? Они не одинаковы; значит, и обходиться с ними надо не одинаково — согласно их свое­образию… Иначе возникнет несправедливость…

Итак, справедливость совсем не требует равенства. Она требует предметно-обоснованного неравенства. Ребенка надо охранять и беречь; это дает ему целый ряд справедли­вых привилегий. Слабого надо щадить. Уставшему подо­бает снисхождение. Безвольному надо больше строгости. Честному, и искреннему надо оказывать больше доверия. С болтливым нужна осторожность. С одаренного человека справедливо взыскивать больше. Герою подобают почести, на которые не-герой не должен претендовать. И так — во всем и всегда…

Поэтому справедливость есть искусство неравенства. В основе ее лежит внимание к человеческой индивидуальнос­ти и к жизненным различиям. Но в основе ее лежит также живая совесть и живая любовь к человеку. Есть особый дар справедливости, который присущ далеко не всем людям. Этот дар предполагает в человеке доброе, любящее сердце, которое не хочет умножать на земле число обиженных, страдающих и ожесточенных. Этот дар предполагает еще живую наблюдательность, обостренную чуткость к чело­веческому своеобразию, способность вчувствоваться в дру­гих. Справедливые люди отвергают механическое тракто­вание людей по отвлеченным признакам. Они созерцатель­ны, интуитивны. Они хотят рассматривать каждого человека индивидуально и постигают скрытую глубинуегодуши…

Вот почему справедливость есть начало художествен­ное: она созерцает жизнь сердцем, улавливает своеобразие каждого человека, старается оценить его верно и обойтись с ним предметно. Она «внимательна», «бережна», «соци­альна»; она блюдет чувство меры; она склонна к сострада­нию, к деликатному снисхождению и прощению. Она имеет много общего с «тактом». Она тесно связана с чувством от­ветственности. Она по самому существу своему любовна: она родится от сердца и есть живое проявление любви.

Безумно искать справедливость, исходя из ненависти, ибо ненависть завистлива, она ведет не к справедливости, а к всеобщему уравнению. Безумно искать справедливости в революции; ибо революция дышит ненавистью и местью, она слепа, она разрушительна; она враг справедливого неравенства; она не чтит «высших способностей» (Досто­евский). А справедливость сама по себе есть одна из выс­ших способностей человека, и призвание ее состоит в том, чтобы узнавать и беречь высшие способности…

Люди будут осуществлять справедливость в жизни тог­да, когда все или, по крайней мере, очень многие станут ее живыми художниками и усвоят искусство предметного не­равенства. И тогда справедливый строй будет сводиться не к механике справедливых учреждений, а к органическому интуитивному нахождению предметных суждений и пред­метных обхождений для непрерывного жизненного потока человеческих своеобразий. Справедливость не птица, кото­рую надо поймать и запереть в клетку. Справедливость не отвлеченное правило для всех случаев и для всех людей, ибо такое правило уравнивает, а не «опредмечивает» (от слова «предмет») жизнь. Справедливость не следует представлять себе по схемам «раз навсегда», «для всех людей», «повсюду». Ибо она именно не «раз навсегда», а живой поток индивидуальных отступлений. Она не «для всех людей», а для каждого в особенности. Она не «повсю­ду», а живет исключениями.

Справедливость нельзя найти ни в виде общих правил, ни в виде государственных учреждений.Она не «система», а жизнь. Ее нужно представлять себе в виде потока живой и предметной любви к людям. Только такая любовь может разрешить задачу: она будет творить жизненную справедливость, создавать в жизни и в отношениях людей все но­вое и новое предметное неравенство.

Вот почему в жизни важнее всего не «найденная раз навсегда» справедливость: это иллюзия, химера, вредная и неумная утопия. В жизни важнее всего живое сердце, искренно желающее творческой справедливости; и еще — всеобщая уверенность, что люди действительно искренно хотят творческой справедливости и честно ищут ее. И если это есть, тогда люди будут легко мириться с неизбежными несправедливостями жизни — условными, временными или случайными, и будут охотно покрывать их жертвенным настроением. Ибо каждый будет знать, что впереди его ждет истинная, т. е. художественно-любовная справедли­вость.

 

3. ЕГО НЕНАВИСТЬ

Как тягостно, почти невыносимо бывает это ощущение, что «он меня ненавидит»… Какое чувство собственного бес­силия овладевает душою… Хочется не думать об этом; и это иногда удается. Но, и не думая, чувствуешь через духовный эфир эту струю, этот ток чужого отвращения, презрения и зложелательства. И не знаешь, что начать; и не можешь совсем забыть; и несешь на себе через жизнь это про­клятие.

Каждый человек — знает он об этом или не знает — есть живой излучающий личный центр. Каждый взгляд, каждое слово, каждая улыбка, каждый поступок излучают в общий духовный эфир бытия особую энергию тепла и света, которая хочет действовать в нем, хочет быть вос­принятой, допущенной в чужие души и признанной ими, хочет вызвать их на ответ и завязать с ними живой поток положительного, созидающего общения. И даже тогда, когда человек, по-видимому, ни в чем не проявляет себя или просто отсутствует, мы осязаем посылаемые им лучи, и притом тем сильнее, тем определеннее и напряженнее, чем значительнее и своеобразнее его духовная личность.

Мы получаем первое восприятие чужой антипатии, ког­да чувствуем, что посылаемые нами жизненные лучи не приемлются другим человеком, как бы отталкиваются или упорно не впускаются им в себя. Это уже неприятно и тя­гостно. Это может вызвать в нас самих некоторое смущение или даже замешательство. В душе возникает странное чувство неудачи, или собственной неумелости, или даже не­уместности своего бытия; воля к общению пресекается, лучи не хотят излучаться, слова не находятся, жизненный подъем прекращается и сердце готово замкнуться. Замк­нутые и малообщительные люди нередко вызывают такое чувство у общительных и экспансивных людей даже тогда, когда об антипатии не может быть еще и речи. Но антипа­тия, раз возникнув, может обостриться до враждебности, «сгуститься» в отвращение и углубиться до ненависти, и притом, совершенно независимо от того, заслужили мы эту ненависть чем-нибудь определенным или нет…

Тот, кто раз видел глаза, горящие ненавистью, никогда их не забудет… Они говорят о личной злобе и предвещают беду; а тот, кто их видит и чувствует себя в фокусе этих лу­чей, не знает, что делать. Луч ненависти есть луч, ибо он горит и сверкает, он заряжен энергией, он направлен от одного духовного очага к другому. Но ненавидящий очаг го­рит как бы черным огнем и лучи его мрачны и страшны; и энергия их не животворна, как в любви, а смертоносна и уничтожающа. За ними чувствуется застывшая судорога ду­ши; мучительная вражда, которая желает причинить друго­му муку и уже несет ее с собою. И когда пытаешься уловить, что же так мучает ненавидящего, то с ужасом убеждаешь­ся, что он мечтает увидеть тебя погибающим в муках, и мучается оттого, что это еще не свершилось… Я смотрю в эти ненавидящие глаза и вижу, что «он» меня не перено­сит; что «он» с презрительным отвращением отталкивает мои жизненные лучи; что «он» провел черту разлуки между собою и мною, и считает эту черту знаком окончательного разрыва: по ту сторону черты — он в неутомимом зложелательстве, по ею сторону — я, ничтожный, отвратитель­ный, презираемый, вечно недо-погубленный, а между на­ми — бездна… Зайдя в тупик своей ненависти, он ожесто­чился и ослеп; и вот, встречает всякое жизненное проявле­ние с моей стороны — убийственным «нет». Этим «нет» насыщены все его лучи, направленные ко мне, а это означа­ет, что он не приемлет лучей от меня, не прощает мне моего бытия и не терпит моего существа — совсем и никак. Если бы он мог, то он испепелил бы меня своим взглядом. Он одержим почти маниакальной идеей — моего искорене­ния: я осужден, совсем и навсегда, я не имею права на  жизнь. Как это выражено у Лермонтова: «нам на земле вдвоем нет места»*… В общем и целом — духовная рана, уродство, трагедия…

Откуда это все? За что? Чем я заслужил эту ненависть? И что же мне делать? Как мне освободиться от этого цепе­неющего проклятия, предвещающего мне всякие беды и грозящего мне преднамеренным погублением? Могу ли я пренебречь его ожесточением, пройти мимо и постараться забыть об этой черной злобе? Имею ли я право на это? Как избавиться мне от этого угнетающего сознания, что мое существо вызвало в ком-то такое духовное заболевание, такую судорогу отвращения?

Да, но разве вообще возможно распоряжаться чужими чувствами? Разве возможно проникнуть в душу своего не­навистника и погасить или преобразить его ненависть? И если возможно, то как приступить к этому? И где взять для этого достаточную силу и духовное искусство?..

Когда я встречаюсь в жизни с настоящею ненавистью ко мне, то во мне просыпается прежде всего чувство большо­го несчастья, потом огорчение и ощущение своего бесси­лия, а вслед за тем я испытываю настойчивое желание уйти от своего ненавистника, исчезнуть с его глаз, никогда больше с ним не встречаться и ничего о нем не знать. Если это удается, то я быстро успокаиваюсь, но потом скоро за­мечаю, что в душе осталась какая-то удрученность и тя­жесть, ибо черные лучи4 его ненависти все-таки настигают меня, проникая ко мне через общее эфирное пространство. Тогда я начинаю невольно вчувствоваться в его ненавидя­щую душу и вижу себя в ее черных лучах — их объектом и жертвою. Это ощущение трудно выдерживать подолгу. Его ненависть есть не только его несчастье, но и мое, подобно тому, как несчастная любовь составляет несчастье не только любящего, но и любимого. От его ненависти страда­ет не только он, ненавидящий, но и я — ненавидимый. Он уже унижен своим состоянием, его человеческое досто­инство уже пострадало от его ненависти; теперь это уни­жение должно захватить и меня. На это я не могу дать со­гласия. Я должен взяться за это дело, выяснить его, преодолеть его и постараться преобразить и облагородить эту больную страсть. В духовном эфире мира образовалась рана; надо исцелить и зарастить ее.

Мы, конечно, не можем распоряжаться чужими чувст­вами; и, действительно, совсем не легко найти верный путь и надлежащую духовную силу для того, чтобы разрешить эту претрудную задачу… Но одно я знаю наверное, именно, что этот мрачный огонь должен угаснуть. Он должен про­стить меня и примириться со мною. Он должен не только «подарить мне жизнь» и примириться с моим существова­нием; он должен испытать радость оттого, что я живу на свете, и дать мне возможность радоваться его бытию. Ибо, по слову великого православного мудреца Серафима Са­ровского, «человек человеку — радость»5

Прежде всего мне надо найти и установить, чем и как я мог заслужить эту ненависть? Как могла его возможная любовь ко мне — превратиться в отвращение, а его здоро­вое уважение ко мне — в презрение? Ведь мы все рождены для взаимной любви и призваны ко взаимному уважению… Нет ли и моей вины в том, что мы оба теперь страдаем, он, ненавидящий, и я, ненавидимый? Может быть, я нечаянно задел какую-нибудь старую, незажившую рану его сердца и теперь на меня обрушилось накопившееся наследие его прошлого, его былых обид и непрощеных унижений? Тог­да помочь может только сочувственное, любовное пони­мание его души. Но, может быть, я как-нибудь незаметно заразил его моей собственной, скрытой ненавистью, кото­рая жила во мне, забытая, и излучалась из меня бессозна­тельно? Тогда я должен прежде всего очистить свою душу и преобразить остатки моей забытой ненависти в любовь. И если даже моя вина совсем ничтожна и непреднамерен­на, то и тогда я должен начать с признания и устранения ее; хотя бы мне пришлось для этого — искренно и любов­но — добыть себе прощение от него.

Вслед за тем мне надо простить ему его ненависть. Я не должен, я не смею отвечать на его черный луч таким же черным лучом презрения и отвержения. Мне не сле­дует уклоняться от встречи с ним, я не имею права на бег­ство. Надо встретить его ненависть лицом к лицу и дать на нее духовно верный ответ сердцем и волею. Отныне я буду встречать луч его ненависти белым лучом, ясным, кротким, добрым, прощающим и добивающимся прощения, подобно тому лучу, которым князь Мышкин встречал черный луч Парфена Рогожина. Мой луч должен говорить ему: «Брат, прости мне, я уже все простил и покрыл любовью, примирись с моим существованием так, как я с любовью встре­чаю твое бытие»… Именно с любовью, ибо простить — зна­чит не только не мстить, не только забыть рану, но и полю­бить прощенного.

Два человека всегда связаны друг с другом двумя ни­тями: от него ко мне и от меня к нему. Его ненависть обры­вает первую нить. Если она оборвалась, то страдают оба: он — потому, что его сердце судорожно сжалось и ожесто­чилось, и я — потому, что я должен смотреть, как он из-за меня мучается; и еще потому, что я сам, ненавидимый им, страдаю из-за него. Спасать положение можно только так: поддерживать вторую нить — от меня к нему — крепить ее и восстанавливать через нее первую. Нет другого пути. Я должен убедить его в том, что я не отвечаю ненавистью на его ненависть; что я не вменяю ему его вражду и злобу; что я признаю свою возможную вину и стараюсь ее иску­пить и погасить; что я понимаю его, страдаю вместе с ним и готов подойти к нему с любовью; и, главное, что моей духовной любви хватит для того, чтобы выдержать напор и пыл его ненависти, чтобы встретить ее духовно и поста­раться преобразить ее. Я должен обходиться с моим нена­вистником так, как обходятся с тяжело больным челове­ком, не подвергая его новым, добавочным страданиям. Я должен посылать ему в моих лучах понимание, прощение и любовь до тех пор, пока он не восстановит оборванную им нить, ведущую ко мне.

Это, наверное, совершится не легко; вероятно, его нена­висть будет упорствовать и не захочет так скоро угомо­ниться и преобразиться. Но я буду настойчив и сохраню уверенность в победе; это залог успеха. Ненависть исцеля­ется любовью ‘и только любовью. Луч настоящей любви укрощает диких зверей; то, что по этому поводу рассказы­вают о святых — не фантазия и не благочестивая легенда. Излучение любви действует умиряюще и обезоруживаю­ще; напряжение злобы рассеивается; злой инстинкт те­ряется, уступает и вовлекается в атмосферу мира и гармо­нии. Все это не пустые слова: любовь заклинает бури и уми­ротворяет духовный эфир вселенной; и даже врата адовы ей не препятствие6.

А если однажды это состоится, ненависть его преобра­зится и рана духовного эфира исцелится и зарастет, тогда мы оба будем радоваться радостью избавления и услышим, как высоко над нами все ликует и празднует до самого седьмого неба, ибо Божия ткань любви едина и целостна во всей вселенной7.

 

4. МОЯ ВИНА

Нет, я еще не научился распознавать и нести свою вину. Мне надо для этого больше мужества и смирения. Но, мо­жет быть, я однажды еще достигну этого.

Как тягостно, подчас мучительно трудно бывает устано­вить и признать свою вину. Душа начинает беспокойно метаться, а потом просто ожесточается и не желает видеть правду. Хочется непременно оправдать себя, отвергнуть свою виновность, свалить вину на другого или на других, а главное, — доказать не только другим людям, но и себе самому, да, именно самому себе, что «я тут ни при чем» и что я нисколько не виноват в этом. Виноваты все окру­жающие, в конечном счете — весь мир, но только не я: враги и друзья, природа и человек, родители и воспитате­ли, несчастное стечение обстоятельств и тяжелые условия, «среда» и «влияние», небо и ад, но не я! И это можно доказать, и это необходимо удостоверить, потому что в этом «не может быть никакого сомнения»…

Ах, эта предательская «потребность» в самооправда­нии… Она-то и выдает меня с головой… Эта погоня за до­казательствами… Зачем они мне, если я твердо и оконча­тельно уверен, что я «тут ни при чем»? Кто же требует от меня доказательств? Кто заподозревает меня, если не я сам? Но это свидетельствует лишь о том, что в глубине души я все-таки считаю себя виноватым; что есть некий тихий голос, который тайно твердит мне об этом и не остав­ляет меня в покое…

И вдруг, под влиянием этих неожиданных соображе­ний, мое бегство от собственной вины прекращается… Ко­нец малодушной тревоге. Я готов примириться с мыслью о своей виновности, исследовать, в чем именно я виноват, и признать свою вину. Ведь эта трусость многих уже запутала в тяжелые внутренние противоречия, в раздор с самим собою, в раздвоение личности, а иных доводила и до галлюцинаций. Но я готов… Пусть говорит мой обви­нитель.

Да, нужно мужество, чтобы спокойно исследовать свою вину и не искать спасения от нее в бегстве. И еще нужно смирение. Если человек не переоценивает своих сил и своих качеств, если он не кажется сам себе «умнейшей» и «доб­рейшей» личностью, то он будет всегда готов предполо­жить свою вину. Зачем рассматривать все свои поступки с их наилучшей, наиблагороднейшей стороны? Что за наив­ность… Откуда эта потребность изображать себя — перед собой и перед другими — всепредвидящим и неошибаю­щимся праведником? Зачем идеализировать свои побуж­дения и успокаиваться только тогда, когда небывалый образ «чистоты» и «величия» воссияет под моим именем? Кто из нас свободен от небезупречных желаний и побужде­ний? Кто из нас прав от рождения и свят от утробы ма­тери?..

Нет, мне надо еще научиться тому, что есть вина, и как ее распознавать и нести в жизни. Как же научиться этому?

Прежде всего надо удостовериться в том, что все люди, без исключения, пока они живут на земле, соучаствуют во всеобщей мировой вине; желанием и нежеланием, но также и безволием, и трусливым уклонением от волевого реше­ния; деланием и неделанием, но также и полуделанием или пилатовским «умовением рук»8; чувствами и мыслями, но также и деревянным бесчувствием и тупым безмыслием. Мы соучаствуем в вине всего мира — непосредственно, и через посредство других, обиженных или зараженных нами, и через посредство третьих, неизвестных нам, но воспринявших наше дурное влияние. Ибо все человечество живет как бы в едином сплошном духовном эфире, который всех нас включает в себя и связует нас друг с другом. Мы как бы вдыхаем и выдыхаем этот общий духовный воздух бытия; и посылаем в него свои «волны» или «лучи», даже и тогда, когда не думаем об этом и не хотим этого, и вос­принимаем из него чужие лучи, даже и тогда, когда ничего не знаем об этом. Каждая лукавая мысль, каждое ненави­стное чувство, каждое злое желание — незримо отравляют этот духовный воздух мира и передаются через него даль­ше и дальше. И каждая искра чистой любви, каждое бла­гое движение воли, каждая одинокая и бессловесная мо­литва, каждый сердечный и совестный помысл — излуча­ется в эту общую жизненную среду и несет с собою свет, теплоту и очищение. Бессознательно и полусознательно чи­таем мы друг у друга в глазах и в чертах лица, слышим звук и вибрацию голоса, видим в жестах, в походке и в по­черке многое сокровенное, несовершённое, несказанное и, восприняв, берем с собою и передаем другим. Кащей бес­смертный недаром обдумывает свои коварные замыслы. Баба Яга не напрасно развозит в ступе свою злобу. Сатанисты не бесцельно и не бесследно предаются своим медитациям9. Но и одинокая молитва Симеона Столпни­ка10 светит миру благодатно и действенно. А неведомые праведники, коими держатся города и царства», образуют истинную, реальную основу человеческой жизни.

Вот почему на свете нет «виновных» и «невинных» лю­дей. Есть лишь такие, которые знают о своей виновности и умеют нести свою и общемировую вину, и такие, которые в слепоте своей не знают об этом и стараются вообразить себе и изобразить другим свою мнимую невинность.

Первые имеют достаточно мужества и смирения, чтобы не закрывать себе глаза на свою вину. Они знают истинное положение в мире, знают об общей связанности всех лю­дей и стараются очищать и обезвреживать посылаемые ими духовные лучи. Они стараются не отравлять, не зара­жать духовный воздух мира, наоборот — давать ему свет и тепло. Они помнят о своей виновности и ищут верного познания ее, чтобы гасить ее дурное воздействие и не уве­личивать ее тяжесть. Они думают о ней спокойно и дос­тойно, не впадая в аффектацию преувеличения и не погря­зая в мелочах. Их самопознание служит миру и всегда го­тово служить ему. Это — носители мировой вины, очи­щающие мир и укрепляющие его духовную ткань.

А другие — вечные беглецы, безнадежно «спасающие­ся» от своей вины: ибо вина несется за ними, наподобие древней Эриннии12. Они воображают, что отвечают лишь за то, что они обдуманно и намеренно осуществили во вне­шней жизни и не знают ничего о едином мировом эфире и об общей мировой вине, в которой все нити сплелись в не­расплетаемое единство. Они ищут покоя в своей мнимой невинности, которая им, как и всем остальным людям, раз навсегда недоступна. Как умно и последовательно они размышляют, как изумительна их сила суждения, когда они обличают своих ближних, показывают их ошибки, об­виняют их, пригвождают их к позорному столбу… И все потому, что им чудится, будто они тем самым оправдывают себя. Но как только дело коснется их самих, так они тотчас становятся близоруки, подслеповаты, наивны и глупы. И если бы они знали, как они вредят этим себе и миру… Они стремятся доказать себе, что они сами «очень хороши» и «совершенно невиновны», что, следовательно, им не в чем меняться и не надо совершенствоваться. Но именно вслед­ствие этого лучи, посылаемые ими в мир, остаются без контроля и очищения, и мировой воздух, уже отравлен­ный и больной, впитывает в себя снова и снова источаемые ими яды пошлости, ненависти и злобы…

Если я увидел и понял все это, то я стою на верном пу­ти. Каждый из нас должен прежде всего подмести и убрать свое собственное жилище. С этого начинаю и я.

Итак, я не ищу спасения в бегстве. Я принимаю свою вину и несу ее отныне — спокойно, честно и мужественно. Наверное, будут и тяжелые, болезненные часы; но эта боль — очистительная и полезная. Я буду искать и нахо­дить свою вину не только в том, что я совершил внешне, в словах и поступках, но и дальше, глубже, интимнее, в мо­их с виду не выразившихся, а, может быть, и неизречен­ных состояниях души, там, где начинается мое полнейшее одиночество и куда не проникает мое самопознание. Вез­де — где у меня недостает любви и прощения; везде — где я забываю о едином «пространстве» и общем «эфире» духа; везде — где я перестаю служить Богу и делать Его Дело или где я, во всяком случае, нецелен в этом служении.

Если я однажды понял мою вину, то мое сожаление о ней должно стать истинным страданием, вплоть до раская­ния и до готовности искупить ее; и главное, — вплоть до решения впредь стать иным и поступать иначе. Так выра­стает во мне настоящее чувство ответственности; которое будет отныне стоять как бы на страже каждого нового поступка.

Исследуя мою личную вину, я нахожу и распутываю сто других различных нитей, сцеплений и отношений к дру­гим людям. Медленно развертывается передо мною ткань общественной жизни; я постепенно привыкаю восприни­мать и созерцать общий эфир духовного бытия, — и вот я начинаю постигать, что я в действительности «посылаю» в этот общий воздух, и что я из него «получаю». Это науча­ет меня верно измерять мою виновность и не падать под ее реальным бременем. Суровая, но драгоценная школа. Каждый шаг становится для меня ступенью, ведущей к укреплению духа и верного характера. Не впадая в замеша­тельство и не отчаиваясь, я вижу всю мою жизнь, как длин­ную цепь виновных состояний и деяний — и почерпаю от­сюда все больше мужества и смирения.

И по мере того, как я достигаю этого, я получаю право исследовать вопрос о чужой вине; не для того, чтобы изоб­личать других и предавать их осуждению — потребность в этом все более исчезает во мне — но для того, чтобы вчувствоваться в их жизненные положения и в их душев­ные состояния так, как если бы я каждый раз оказывался на месте виновного человека и как если бы его вина была моею. Это значительно увеличивает и углубляет мой опыт виновности, и я постепенно научаюсь нести не только свою вину, но и чужую: нести, т. е, преодолевать ее духом и лю­бовью.

Но, по правде говоря, мне еще далеко до этого… Овла­дею ли я когда-нибудь этим искусством, не знаю… Может быть, и нет… Но одно не подлежит для меня никакому сом­нению, а именно, что это — верный путь…

 

5. О ДРУЖБЕ

У каждого из нас бывают в жизни такие времена, когда естественная, от природы данная нам одинокость вдруг начинает казаться нам тягостною и горькою: чувствуешь себя всеми покинутым и беспомощным, ищешь друга, а друга нет… И тогда изумленно и растерянно спрашива­ешь себя: как же это так могло случиться, что я всю жизнь любил, желал, боролся и страдал, и, главное, служил вели­кой цели — и не нашел ни сочувствия, ни понимания, ни друга? Почему единство идеи, взаимное доверие и совмест­ная любовь не связали меня ни с кем в живое единство духа, силы и помощи?..

Тогда в душе просыпается желание узнать, как же слагается жизнь у других людей: находят они себе настоя­щих друзей или нет? Как же жили люди раньше, до нас? И не утрачено ли начало дружбы именно в наши дни? Ино­гда кажется, что именно современный человек решительно не создан для дружбы и не способен к ней… И в конце кон­цов неизбежно приходишь к основному вопросу: что же есть настоящая дружба, в чем она состоит и на чем дер­жится?

Конечно, люди и теперь нередко «нравятся» друг другу и «водятся» друг с другом… Но, Боже мой, как все это скуд­но, поверхностно и беспочвенно. Ведь это только означает, что им «приятно» и «забавно» совместное времяпрепро­вождение или же, что они умеют «угодить» друг другу… Если в склонностях и вкусах есть известное сходство; если оба умеют не задевать друг друга резкостями, обходить острые углы и замалчивать взаимные расхождения; если оба умеют с любезным видом слушать чужую болтовню, слегка польстить, немножко услужить,— то вот и довольно: между людьми завязывается так называемая «дружба», которая, в сущности, держится на внешних условностях, на гладко-скользкой «обходительности», на пустой любез­ности и скрытом расчете… Бывает «дружба», основанная на совместном сплетничании или на взаимном излиянии жалоб. Но бывает и «дружба» лести, «дружба» тще­славия, «дружба» протекции, «дружба» злословия, «друж­ба» преферанса и «дружба» собутыльничества. Иногда один берет взаймы, а другой дает взаймы — и оба считают себя «друзьями». «Рука моет руку», люди вершат совмест­но дела и делишки, не слишком доверяя друг другу, и ду­мают, что они «подружились». Но «дружбой» иногда назы­вают и легкое, ни к чему не обязывающее «увлечение», связывающее мужчину и женщину; а иногда и романтиче­скую страсть, которая подчас разъединяет людей оконча­тельно и навсегда. Все эти мнимые «дружбы» сводятся к тому, что люди взаимно посторонние и даже чуждые, про­ходят друг мимо друга, временно облегчая себе жизнь поверхностным и небескорыстным соприкосновением: они не видят, не знают, не любят друг друга, и нередко их «дружба» распадается так быстро и исчезает столь бес­следно, что трудно даже сказать, были ли они раньше вообще «знакомы».

Люди сталкиваются друг с другом в жизни и отскаки­вают друг от друга, подобно деревянным шарам. Таинст­венная судьба взметает их, как земную пыль, и несет их через жизненное пространство в неизвестную даль, а они разыгрывают комедию «дружбы» в трагедии всеобщего одиночества… Ибо без живой любви люди подобны мертво­му праху…

Но истинная дружба проламывает это одиночество, преодолевает его и освобождает человека к живой и творческой любви. Истинная дружба… Если бы только знать, как она завязывается и возникает… Если бы только люди умели дорожить ею и крепить ее…

На свете есть только одна-единственная сила, способ­ная преодолеть одиночество человека; эта сила есть лю­бовь. На свете есть только одна возможность выйти из жизненной пыли и противостать ее вихрю; это есть духовная жизнь. И вот, истинная дружба есть духовная любовь, соединяющая людей. А духовная любовь есть сущее пламя Божие. Кто не знает Божьего пламени и никогда не испы­тал его, тот не поймет истинной дружбы и не сумеет осу­ществить ее, но он не поймет также ни верности, ни истин­ной жертвенности. Вот почему к истинной дружбе способ­ны только люди духа.

Нет истинной дружбы без любви, потому что именно любовь связывает людей. А истинная дружба есть свобод­ная связь: в ней человек сразу — свободен и связан; и связь эта не нарушает и не уменьшает свободы, ибо она осуществляет ее; и свобода эта, осуществляя себя в при­вязанности, связывает человека с человеком в духе. Самая крепкая связь на земле есть свободная связь, если она сла­гается в Боге, соединяет людей через Бога и закрепляется перед лицом Божиим. Вот почему в основе каждого настоя­щего брака и каждой здоровой семьи лежит свободная, духовная дружба. Истинная дружба, как и истинный брак, заключается в небесах и не расторгается на земле.

Если мы видим где-нибудь на земле истинную верность и истинную жертвенность, то мы можем с уверенностью принять, что они возникли из настоящей духовной бли­зости. Дружба свойственна только людям духа: это их дар, их достояние, их способ жизни. Люди без сердца и без духа неспособны к дружбе: их холодные, своекорыстные «союзы» всегда остаются условными и полупредательски­ми; их расчетливые и хитроумные объединения держатся на уровне рынка и карьеризма. Истинное единение людей возможно только в Божием луче, в духе и любви.

Настоящий человек носит в своем сердце некий скры­тый жар, так, как если бы в нем жил таинственно раска­ленный уголь. Бывает так, что лишь совсем немногие зна­ют об этом угле и что пламя его редко обнаруживается в повседневной жизни. Но свет его светит и в замкнутом про­странстве, и искры его проникают во всеобщий эфир жизни. И вот, истинная дружба возникает из этих искр.

Кто однажды видел пылинку радия, тот никогда не забудет этого чуда Божия. В малом замкнутом простран­стве, в темноте, за стеклом лупы, видно крошечное тело, из которого непрерывно вылетают во все стороны подвиж­ные искорки и быстро исчезают в темноте. Легким поворо­том винта можно слегка ослабить зажим пинцета, держа­щего эту пылинку, — и тогда искры начинают вылетать щедро и радостно; зажим усиливается — и искры летят скудно и осторожно. А естествоиспытатели утверждают, что лучевой заряд этой пылинки будет действителен по крайней мере две тысячи лет…

Наподобие этого живет и сверкает человеческий дух; так посылает он свои искры в мировое «пространство». И из этих искр возникает истинная дружба.

Есть люди, для которых слово «дух» не пустой звук и не мертвое понятие: они знают, что в жизни есть «Божий цветы», и что жизнь ими красуется и светится; они знают, что человеку дано внутреннее око, способное видеть и узнавать эти цветы; они ищут их, находят их, радуются им и любят их сердцем. Такие люди носят в своем сердце духовный «заряд» и «душевный «жар». Их личный дух подобен пылинке радия, излучающей свои искры в миро­вое пространство. И в каждой такой искре сверкает их лю­бовь и светит сила любимого ими божественного содержа­ния. И каждая такая искра ищет приятия, признания и от­вета, ибо человеческая любовь всегда требует понимания и взаимности.

Но излетевшая искра духа может быть воспринята и постигнута только духовно живым и искрящимся духом, только таким сердцем, которое само любит и излучает. Хо­лодный мрак поглощает все бесследно. Мертвая пустота не может дать ответа. Огонь стремится к огню и свет тянет­ся к свету. И когда встречаются два огня, то возникает новое мощное пламя, которое начинает шириться и пытает­ся создать новую, живую «ткань» огня.

Истинная дружба начинается там, где излетевшая иск­ра духа касается чужой огненной купины и воспринимается ею. За восприятием следует ответная искра, которая вос­принимается первопославшим и вызывает в нем ответ на ответ. Тогда начинается световой обмен. Искры отнюдь не исчезают в окружающем мраке. Каждая достигает цели и зажигает. Вспыхивают целые снопы света, пламя разго­рается, пожар растет. Свободные дары, творческое вос­приятие, светлая благодарность… И ни тени зависти. Дух наслаждается своей беззаветной откровенностью. Он зна­ет, что его встретит духовное созерцание и вчувствующееся постижение. Сердце чутко вслушивается и радостно предвосхищает дальнейшее. И пламя Божие справляет на земле свой праздник…

Да, человеческая душа одинока на земле и часто стра­дает от этого. Она может почувствовать себя покинутой и заброшенной. Но дух человека не мирится с одиночест­вом. Он укореняется в Божественном, живет для Божьего дела, свободно рассылает свои искры, и никакие «стены» ему не страшны. Он не верит в то, что атомное разъедине­ние или распыленная множественность составляет послед­нее слово человеческого бытия, непреодолимую форму жизни; он не верит, что люди обречены на одинокое блуж­дание в хаосе, что им никогда не найти друг друга; он не верит в торжество «мировой пыли». Где-то, неизвестно где, когда-то, неизвестно когда, в великом лоне Божиих за­мыслов и творческих идей, он видел некое видение: единое, сплошное море пламени сонно почивало в пророческом спокойствии, так, как оно было задумано Богом изначала и призвано к пробужденному бытию в грядущем; он узрел это видение — вступил в новое, земное бытие, чтобы про­снуться в виде обособленного, единичного «огонька» и начать на земле творческую борьбу за духовно про­бужденное воссоединение человеческого огневого множе­ства… Ибо человеческие души, эти духовные огни Божий, призваны пройти через индивидуацию и одиночество и вновь воссоединиться в единое, сплошное море — но уже духовно пробужденного огня…

И вот, истинная дружба, как любовь, и притом, как духовная любовь, создает первоначальную ячейку этого единства; из таких ячеек духовного огня сложится од­нажды великое и единое пламя Божие, светлая и радост­ная ткань Божьего Царства во вселенной…

Вот почему каждый духовно живой человек ищет истинной дружбы на земле и бывает счастлив, если ему удается найти ее и осуществить. Этим он исполняет завет своего Творца и участвует в совершении Его обетования; этим он участвует в обновлении и преображении Божиего мира.

На свете есть много людей, которые ничего не знают об истинной дружбе и тем не менее беспомощно толкуют о ней; и не находя к ней пути, и не зная, как осуществить ее, удовлетворяются земною страстною «любовью», обычно вынося из нее разочарование и уныние. Но именно они должны узнать и почувствовать, что они призваны к ней и что она для них достижима. Ибо самый слабый луч благожелательства, сострадания, бережного и чуткого отношения человека к человеку;— и малейшая искра ду­ховного обмена, в живой беседе, в искусстве, в совместном исследовании или созерцании;— и всякая попытка сов­местно помолиться единому Божеству единым воздыха­нием,— содержит уже начаток, зерно истинной дружбы. Лестница начинается уже с первой ступени; и пение начинает свою мелодию уже с первого звука… И как груст­но, если жизнь пресекается уже в своем зерне, если лестни­ца обламывается на первой ступени, если песнь обрывает­ся на первом звуке!..

Поэтому каждый из нас должен всю жизнь искать ис­тинной дружбы, духовно строить ее и любовно беречь ее. Тогда он узнает, в чем состоит блаженство истинной вер­ности и легкая естественность настоящей жертвы. 

 

II. ШКОЛА ЖИЗНИ

6. МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ. 7.ОБЛАКА. 8. О ЛИШЕНИЯХ. 9. О ЗДОРОВЬЕ. 10. МИРОВАЯ ПЫЛЬ. 11.0 ЩЕДРОСТИ. 12. РАННИМ УТРОМ. 13. О ВОЗРАСТЕ

6. МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ

Одно мгновение живет этот блаженный шарик… Всего один краткий миг — и конец… Радостный миг! Светлое мгновение! Но его надо создать и уловить, чтобы насла­диться как следует; иначе все исчезнет безвозвратно… О, легкий символ земной жизни и человеческого счастья!..

Легкими стопами, тихими движениями, сдерживая ды­хание надо приступать к этому делу: заботливо выбрать со­ломинку, непомятую, девственную, без внутренней трещины; осторожно, чтобы не раздавить ее, надо надрезать один конец и отвернуть ее стенки… И потом бережно окунуть ее в мыльную муть, чтобы она вволю напилась и насыти­лась… Лучше не торопиться. Главное — не волноваться и не раздражаться. Все забыть; погасить все мысли и забо­ты. Отпустить все напряженные мускулы. И предаться легкому, душевному равновесию; ведь это игра… И захо­теть играющей красоты, заранее примирившись с тем, что она будет мгновенная и быстро исчезнет…

Теперь можно бережно извлечь соломинку, отнюдь не стряхивая ее и доверяя ей, как верному помощнику; затем набрать побольше воздуху, полную грудь… и тихо-тихо, чуть заметным, скупым дуновением дать легчайший толчок рождению красоты…

Вот он появился, желанный шарик, стал наполняться и расти…

Не прерывать дыхания! Бережно длить игру. Ласково беречь рожденное создание. Чутким выдохом раститьего объем. Пусть покачивается чуть заметным ритмом на кон­це соломинки, пусть наполняется и растет…

Вот так! Разве не красиво? Законченная форма. Весе­лые цвета; все богаче и разнообразнее оттенки красок. И внутри играющее круговое движение. Шар все растет; все быстрее внутреннее кружение; все сильнее размах качания. Целый мир красоты, законченный и прозрачный…

А теперь создание завершилось. Оно желает отделить­ся, стать самостоятельным и начать радостный и дерзно­венный полет через пространства… Надо остановить ды­хание и отвести соломинку от губ. Окрестный воздух дол­жен замереть! Ни резких жестов, ни вздоха, ни слова! Бе­режным движением надо скользнуть соломинкой в сторону и отпустить воздушный шар на волю…

О, дерзновенно-легкий полет навстречу судьбе… О, миг беззаботного веселья…

И вдруг — все погибло! И веселое создание разлете­лось брызгами во все стороны… Ничего! Мы начнем сначала…

«Что за ребячество»… «Какой смысл в этой детской забаве?»…

Да, это, конечно, «детская забава»… И все же — не только «детская», и не просто «забава». Признаюсь, я с удовольствием предаюсь этой игре и многому научился при этом…

 «Помилуйте, да чему же можно научиться у мыльного пузыря?»

___________

Всякая красота, даже само-малейшая, даже самая бес­цельная, так же как и всякий радостный миг жизни — имеют большую, непреходящую ценность. Они смывают душевные огорчения, они несут нам легкое дыхание жизни (даже и тогда, когда учат нас бережно выпускать воздух) и дают нам немножко счастья… И мы можем быть уверены: ни один легкий, счастливый миг не пропал даром в челове­ческой жизни, а следовательно, и в мировой истории…

Совсем не надо ждать, чтобы легкая красота или этот счастливый миг сами явились и доложили нам о себе… Надо звать их, создавать, спешить им навстречу… И для этого годится всякая невинно-наивная игра, состоящая хотя бы из соломинки и мыла… Так много легкого и кра­сивого таится в игре и родится из игры. И недаром дыхание игры живет в искусстве, во всяком искусстве, даже в самом серьезном и трудном…

Не отнимайте у взрослого человека игру: пусть играет и наслаждается. В игре он отдыхает, делается радостнее, ласковее, добрее, становится как дитя. А свободная, невин­ная целесообразность, — бескорыстная и самозабвенная, — может исцелить его душу.

Но мгновение красоты посещает нас редко и гостит коротко. Оно исчезает так же легко, как мыльный шарик. Надо ловить его и предаваться ему, чтобы насладиться. Обычно оно не повинуется человеческому произволению; и насильственно вызвать его нельзя. Легкою поступью при­ходит к нам красота, часто неожиданно, ненароком, по собственному почину. Придет, осчастливит и исчезнет, повинуясь своим таинственным законам. И к законам этим надо прислушиваться, к ним можно приспособиться, в их живой поток надо войти, повинуясь им, но не требуя от них повиновения…

Вот почему нам надо научиться внимать: с затаенным дыханием внимать природе вещей, чтобы вступить в ее жизненный поток и приобщиться счастию природы и красо­те мира. И потому всякий, кто хочет живой природы, лег­кого искусства, радостной игры, должен освободить себя внутренне, погасить в себе всякое напряжение, отдаться им с детскою непосредственностью и блюсти легкое душевное равновесие, наслаждаясь красотою и радостью живо­го предмета.

Наши преднамеренные, произвольные хотения имеют строгий предел. Они должны смолкнуть и отступить. И творческая воля человека должна научиться повиновению: послушание природе есть путь к радости и красоте. Мы не выше ее; она мудрее нас. Она сильнее нас, ибо мы сами — природа и она владеет нами. Ее нельзя предписывать; ее живой поток не следует прерывать; и тот, кто дует против ветра или в перебой его полету, не будет иметь успеха. Порыв не терпит перерыва; а прерванный порыв — уже не порыв, а бессилие.

Но прежде чем предаться этому играющему порыву и приступить к созданию новой красоты, надо возыметь доверие к себе самому; надо погасить всякие отговорки и побочные соображения, надо отдаться непосредственно, не наблюдать за собою, не прерывать себя, не умничать, не обессиливать себя разными «намерениями» и «претензия­ми»… Надо забыть свои личные цели и свои субъективные задания, ибо всякая игра имеет свою предметную цель и свое собственное задание. Этой цели мы и должны от­даться, чем наивнее, чем непосредственнее, чем цельнее, тем лучше.

А когда он настанет, этот радостный миг жизни, надо его беречь, ограждать, любить; — все забыть и жить им одним, как замкнутым, кратковременным, но прелестным мирозданьицем…

Тогда нам остается только — благодарно наслаждать­ся и в наслаждении красотою находить исцеление.

А если однажды настанет нежеланный миг и наша ра­дость разлетится «легкими брызгами», тогда не надо роп­тать, сокрушаться или, Боже избави, отчаиваться. Тогда скажем угасшему мигу ласковое и благодарное «прос­ти» — и весело, и спокойно начнем сначала…

Вот чему я научился у мыльного пузыря.

И если кто-нибудь подумает, что самый мой рассказ не больше, чем мыльный пузырь, то пусть он попробует научиться у моего рассказа той мудрости, которую мне принесло это легкое, краткожизненное, но прелестное соз­дание… может быть, ему это удастся…

 

7. ОБЛАКА

Я полюбил облака еще ребенком. Я не знал, за что, и не мог бы тогда рассказать, чем они меня пленяют. Но я мог любоваться ими без конца. Они казались мне живыми су­ществами, которые сами плывут в блаженную даль и меня зовут с собою: там жизнь воздушна и светла, легка и ра­достна. Какие-то желанные сны просыпались в душе, ка­кие-то чудесные сказки завязывались в этих облаках. Я засматривался на эти воздушные сказки, пока не заболе­вала шея и не начиналось тихое головокружение; кто-ни­будь из старших называл меня «ротозеем» и я ходил неко­торое время, словно пьяный. О, любимые друзья моих детс­ких мечтаний, кроткие, ласковые, озаренные… Мы ничего не требовали друг от друга, мы ничего не обещали друг другу; они только плыли надо мною, а я наслаждался ими и забывал мои детские огорчения…

Я уже давно вырос, но ребенок живет во мне по-преж­нему и радуется на своих старых и всегда юных друзей. А говорят, будто на свете нет вечной привязанности… Как только жизнь становится мне в тягость, как только земные обстояния кажутся мне непосильными, — я обращаюсь к облакам, я ухожу в их созерцание и утешаюсь.

Совсем незаметно и неожиданно оказываешься в дру­гом мире, живущем по иным законам и радостно прини­мающем тебя в свой состав. Какая дивная вознесенность надо всем и как она легка; она дается им сама собою, без малейшего труда: она у них врожденная. И потому они сами так легки, так скромны, так свободны от всяких при­тязаний; они, наверное, не знают ничего о своей велича­вости и вознесенности. Или, может быть, они все же смут­но ощущают ту могучую, неизмеримую, божественную вы­соту, которая простирается над ними?..

И потом — эта тишина, это спокойствие, эта дивная беззвучность! Она изливается от них и воспринимается нами, как облегчение, как отпущение и освобождение. И в глубине души родится Лермонтовская мечта13, стать как они: приобщиться их беззаботности, бесстрастию их воз­душных игр, безболию и безволию этих светорожденных созданий.

Как быстро они возникают! Как покорно они сливают­ся, растекаются и тают; как охотно они исчезают совсем, приемля свою судьбу и поддаваясь легчайшему ветерку. И все-таки чудится иногда, что они уверенно и настойчиво плывут к своей цели, как если бы они точно знали, куда спешат.

И вечно меняется их образ, их очертание, их строение. Каждый миг обновляет их; каждый час делает их неузна­ваемыми; каждый день несет нам небывалое и неповтори­мое. Неисчерпаемое богатство воздушных форм; непред­виденные сочетания бытия и небытия, пустоты и полноты; нежданные, неописуемые оттенки света и тени, тусклой се­рости и ликующих красок. То простота млечного покрова; то прозрачность тончайшей сети; то сложнейшее нагро­мождение тяжелых масс. И подчас их облик так странно напоминает наши земные формы. Не горы ли вознеслись там, вдали, закрывая горизонт? А здесь — не развалины ли небесного замка? Как таинствен этот вход в огромную пещеру!.. Проползают и исчезают драконы. Проплывают лежащие ели. Слагаются и уносятся крылья ангелов. Вих­рями вьются легкие кудри. Плывут воздушные корабли. Встают грозные, играющие видения. И все исчезает, и вот — на голубом небе ни облачка. Сколько чудесных поэм, сколько блаженных возможностей, сколько мгновен­ных поэм, вызываемых к жизни и отзываемых неведомым поэтом мироздания. И все — всегда — прекрасно; пре­красно и значительно; даже и тогда, когда все сольется в серую, сумрачную, безнадежную пелену. Великое зрелище. Щедрый дар. Небесная картина. Божия беседа и Божие утешение.

Этот дар дается нам для того, чтобы нам было куда спастись из этого перенапряженного, замученного мира, с его злобою и тяготою, с его чрезмерными требованиями. Здесь нам открывается дверь в царство легкой безответ­ственности и прекрасного безразличия. Тут от нас никто ничего не требует, никто ничем не грозит и ни к чему не принуждает. Нам не нужно желать, добиваться, судить, отвергать, сосредоточиваться и помнить. Здесь не надо бороться и негодовать. Здесь можно забыться. Пусть за­дремлет утомленная воля, пусть исчезнут напряженные помыслы, пусть успокоится огорченное или раненое сердце. Человек предается легкому и свободному взиранию; ему дается счастье чистого и бескорыстного созерцания; он вступает в некий божий театр, древний как мир и благост­ный как его Творец.

Облака дают нам самозабвение, уводят нас от дневной заботы, смягчают и утоляют наш гнев, разрешают все судороги души, угашают ее жадность, рассеивают ее сум­раки и смягчают ее упрямство, — столь бесстрастно и сво­бодно их течение, столь кротко и благодушно их легкое естество. Успокаивается ожесточенная воля, — и сладостно становится человеку ничего не желать и иметь право на безволие. Отдыхает утомленная мысль,— и упоителен ока­зывается покой бездумия, рассредоточенного и наивного неразумения. Изболевшееся сердце перестает любить или не любить, звать или возмущаться, — целебно льется в него бесстрастие тишины, смирения и благодарности. И вся ду­ша очищается, созерцая этот символ земной отрешенности и небесной благости, — все покрывающей и прощающей щедрости.

Если бы мы чаще и дольше созерцали облака, то мы, наверное, сами стали бы лучше. Ведь это живые сказки, сказки о том, как сбываются несбыточные желания… Или, может быть, это верные тени высших, небесных сил? Мо­жет быть, это дым кадильный, клубами овевающий незри­мый алтарь Божий? Почему сердце мое трепещет от пред­чувствия, когда заходящее солнце освещает это мощное, грозное облако, как бы благословляя его и даруя ему невиданную красоту? Почему я чувствую иногда, что по этим облакам, во всей силе и славе их, мог бы шествовать сам Господь Вседержитель? Может быть, это просыпается во мне довременная память о том, что совершалось в древлем бытии вещей? Или, может быть, я сам некогда был об­лаком и ныне радостно узнаю моих древних братьев?

Кто созерцает облака и живет в них сердцем, тот видит сны наяву, сны о возможном и приближающемся совер­шенстве… Может быть, это снятся нам дивные помыслы Божий, легким дуновением покинувшие лоно Его?..

 

8. О ЛИШЕНИЯХ

Когда мне стукнуло восемь лет, бабушка подарила мне на елку красивую тетрадь в синем сафьянном переплете и сказала: «Вот тебе альбом, записывай в него все, что тебе покажется умным и хорошим; и пусть каждый из нас напишет тебе что-нибудь на память»… Вот было разоча­рование!.. Мне так хотелось оловянных солдатиков, они даже по ночам мне снились… И вдруг — альбом. Какая скучища… Но дедушка взял мою сафьянную тетрадь и напи­сал на первой странице: «Если хочешь счастья, не думай о лишениях; учись обходиться без лишнего»… Да, хорошо ему было говорить: «не думай»… А мне было до слез обид­но. Но пришлось помириться…

Я тогда и не заметил, как глубоко меня задел этот по­стылый жизненный совет, данный мне дедом. Сначала я и слышать о нем не хотел: это была прямая насмешка надо мною и над моими солдатиками. Но позднее… И потом еще много спустя… У меня было так много лишений в жизни… И всегда, когда мне чего-нибудь остро недоставало или когда приходилось терять что-нибудь любимое, я думал о сафьянной тетради и об изречении деда. Я и сейчас на­зываю его «правилом счастья» или «законом оловянного солдата». Кажется, тут замешана и сказка Андерсена «Стойкий оловянный солдатик»: храбрый был малый — прошел через огонь и воду, и даже глазом не моргнул…

А теперь этот закон кажется мне выражением настоя­щей жизненной мудрости. Жизнь есть борьба, в которой мы должны побеждать; а победителем становится тот, кто осуществляет благое и справедливое. Конечно, тут явля­ются искушения и опасности; и каждая опасность есть в сущности угроза. Если рассмотреть все эти угрозы, то все они приблизительно одинаковы: они грозят лишениями. Потому, что так называемые «унижения» суть тоже лише­ния в вопросах независимости, признания со стороны дру­гих и жизненного успеха; эти лишения бывают, конечно, наиболее тягостными. Нельзя примириться с утратой ис­тинного достоинства и уважения к себе, но нельзя прини­мать к сердцу отсутствие успеха у других, а также поноше­ние и клевету. Мы должны уметь обходиться без жизненно­го «успеха», без «почета» и без так называемой «славы».

И вот, если я буду бояться таких и им подобных лише­ний, то мне придется отказаться от главного, предметного успеха в жизни и от победы в жизненной борьбе. А если я хочу предметной победы, то я должен пренебречь лишения­ми и презирать угрозы. То, что иногда называют «крепкими нервами», есть не что иное, как мужественное отношение к возможным или уже начавшимся лишениям. Все, что мне грозит, и притом часто только грозит и даже не осущест­вляется, есть своего рода лишение, — лишение в области еды, питья, одежды, тепла, удобства, имущества, здоровья и т. д. И вот, человек, поставивший себе серьезную жиз­ненную задачу, имеющий великую цель и желающий пред­метного успеха и победы, должен не бояться лишений; мужество перед лишениями и угрозами есть уже половина победы или как бы выдержанный «экзамен на победу». Тот, кто трепещет за свои удобства и наслаждения, за свое имущество и «спокойствие», тот показывает врагу свое слабое место, он подставляет ему «ахиллесову пяту» и бу­дет скоро ранен в нее: он будет ущемлен, обессилен, связан и порабощен. Ему предстоит жизненный провал…

Всю жизнь нам грозят лишения. Всю жизнь нас беспо­коят мысли и заботы о возможных «потерях», «убытках», унижениях и бедности. Но именно в этом и состоит школа жизни: в этом — подготовка к успеху, закал для победы. То, чего требует от нас эта школа, есть духовное преодо­ление угроз и лишений. Способность легко переносить за­боты и легко обходиться без того, чего не хватает, входит в искусство жизни. Никакие убытки, потери, лишения не должны выводить нас из душевного равновесия. «Не хва­тает?» — «Пускай себе не хватает. Я обойдусь». …Нельзя терять священное и существенное в жизни; нельзя отказы­ваться от главного, за которое мы ведем борьбу. Но все несущественное, повседневное, все мелочи жизни — не должны нас ослеплять, связывать, обессиливать и пора­бощать…

Искусство сносить лишения требует от человека двух условий.

Во-первых, у него должна быть в жизни некая высшая, все определяющая ценность, которую он действительно больше всего любит и которая на самом деле заслуживает этой любви. Это и есть то, чем он живет и за что он борется; то, что освещает его жизнь и направляет его творческую силу; то, перед чем все остальное бледнеет и отходит на задний план… Это есть священное и освящающее солнце любви, перед лицом которого лишения не тягостны и угро­зы не страшны… Именно таков путь всех героев, всех ве­рующих, исповедников и мучеников…

И, во-вторых, человеку нужна способность сосредото­чивать свое внимание, свою любовь, свою волю и свое вооб­ражение — не на том, чего не хватает, чего он «лишен», но на том, что ему дано. Кто постоянно думает о недостаю­щем, тот будет всегда голоден, завистлив, заряжен ненавистью. Вечная мысль об убытках может свести человека с ума или уложить в гроб*; вечный трепет перед возмож­ными лишениями унижает его и готовит его к рабству. И наоборот: тот, кто умеет с любовью вчувствоваться и вжи­ваться в дарованное ему, тот будет находить в каждой жиз­ненной мелочи новую глубину и красоту жизни, как бы не­кую дверь, ведущую в духовные просторы; или — вход в сокровенный Божий сад; или — колодезь, щедро льющий ему из глубины бытия родниковую воду. Такому человеку довольно простого цветка, чтобы коснуться божественного миротворения и изумленно преклониться перед ним; ему, как Спинозе, достаточно наблюдения за простым пауком , чтобы постигнуть строи природы в его закономерно­сти; ему нужен простой луч солнца, как Диогену15, чтобы испытать очевидность и углубиться в ее переживание. Ког­да-то ученики спросили у Антония Великого, как это он видит Господа Бога? Он ответил им приблизительно так: «Ранним утром, когда я выхожу из моей землянки в пус­тыню, я вижу, как солнце встает, слышу, как птички поют, тихий ветерок обдувает мне лицо — и сердце мое видит Господа и поет от радости»16

Каким богатством владеет бедняк, если он умеет быть богатым…

Это значит еще, что лишения призывают нас к сосредо­точенному созерцанию мира, так, как если бы некий сокро­венный голос говорил нам: «В том, что тебе уже дано, сок­рыто истинное богатство; проникни в него, овладей им и обходись без всего остального, что тебе не дано, ибо оно тебе не нужно»… Во всех вещах мира есть измерение глу­бины. И в этой глубине есть потаенная дверь к мудрости и блаженству. Как часто за «богатством» скрывается сущая скудость, жалкое убожество; а бедность может оказаться сущим богатством, если человек духовно овладел своим скудным состоянием…

Поэтому нехорошо человеку обходиться без лишений; они нужны ему, они могут принести ему истинное богатст­во, которого он иначе не постигнет. Лишения выковывают характер, по-суворовски воспитывают человека к победе, учат его самоуглублению и обещают ему открыть доступ к мудрости.

И я не ропщу на лишения и утраты, постигшие меня в жизни: Но о моей синей сафьянной тетради, научившей меня когда-то «закону оловянного солдатика», я вспоми­наю с благодарностью: она отняла у меня когда-то желан­ную игрушку, но открыла мне доступ к истинному богат­ству. И ее — я не хотел бы лишиться в жизни…

 

9. О ЗДОРОВЬЕ

«Как это томительно, все время думать о своем здоро­вье… вечно беречься, всего опасаться, обходиться без запрещенного и все спрашивать: не повредит ли мне то-то и то-то? Вся жизнь наполняется страхом и опасениями… Все время наблюдаешь за собой, живешь с оглядкой, ста­новишься сам себе тюремным наблюдателем… Радость жизни исчезает. Душой овладевает мнительность, ипо­хондрия. Не жизнь, а прозябание. Кому и зачем нужна та­кая жизнь?»…

Так жаловался я однажды в письме к моему деду, ког­да у меня начался процесс в легких и я должен был лечь в санаторию на много месяцев. Вот была тоска! Один этот градусник три раза в день, который я называл тогда «тюрьмометром»… Я был молод, подвижен, разговорчив и как раз начал интересную научную работу, которая требо­вала постоянных справок в библиотеке и выписок, И еще одно: я был влюблен… и не уверен в ее отношении ко мне. Ах, как я тогда терзался!..

Милый мой дед… Он давно уже скончался… Но я со­хранил его ответное письмо. Оно настолько значительно и глубокомысленно, что его следовало бы непременно на­печатать. У моего деда философия вырастала из сердца, питалась созерцанием и сливалась с жизнью; но больших философских трудов после него не осталось.

Вот его письмо от слова до слова.

«Ах ты, мой нетерпеливей, — писал он мне. — Чего ты то­мишься? Ведь я по письму твоему слышу, как ты тоску­ешь. Пожалуйста, успокойся и не мешай своему Врачу. Да нет, не санаторному, Бог с ним; он все равно будет де­лать свое дело. Я разумею твоего собственного, внутрен­него Врача, с которым ты не в ладах. А ты о нем ничего и не знаешь? Тогда я должен рассказать тебе про него. Но ты изволь спокойно лечь, поудобнее. Вот так, на спину… Удоб­но? Ну и не напрягайся, не делай угрюмого лица! Если бу­дешь предаваться мрачным мыслям, то ничего не услышишь и не поймешь из моего рассказа. Пожалуйста, не хмурь бровей. Дыши спокойно и глубоко, будто заснуть хочешь. Ну вот, а теперь слушай меня сердцем и внутренне проверяй каждое мое слово.

У всякого из нас есть свой собственный, внутренний Врач. Его нельзя ни видеть, ни слышать. Он ведет скры­тую, таинственную жизнь и не отвечает на прямые вопросы. Но к нему можно и должно «прислушиваться». Изредка мы его видим во сне, но обыкновенно не знаем, что это он. Тогда нам снится какой-то симпатичный, дружелюбный человек, к которому мы питаем полное доверие; он очень благожелателен, сопровождает нас, молча помогает нам в делах и устраняет всякие неприятности; обычно мы не ви­дим даже его облика, он живет как будто в тени; мы чувст­вуем только доброе и заботливое существо, и просыпаемся с чувством благодарности, ободренные и обласканные… Это и есть наш внутренний Врач, который нам дан на всю жизнь и с которым мы должны жить в ладах…

Ты, конечно, спросишь, как до него добираться? А ви­дишь ли, у нас есть особый дар внутреннего созерцатель­ного внимания и нам надо упражнять его. Надо прислу­шиваться к жизни нашего собственного инстинкта, той великой и умной подземной силы, без которой наша жизнь была бы совсем невозможной. Эта сила растит и строит человеческий организм — это удивительное сожительст­во или «земное единожительство» личного тела и личной души. Он печется о нас, ведет нас и охраняет, присутству­ет во всех органах нашего естества. Можно было бы ска­зать, что каждому человеку дан от Бога некий внутренний «строитель». Это он «просыпает» тебя по утрам, потому что ты «достаточно» поспал; он именно «просыпает» тебя изнутри, тогда как другие люди могут тебя только разбу­дить. Ты видал, вероятно, людей, которых никак не до­будишься? Понятно почему: ты их насильно и произвольно будишь, а «их» органически-внутренне «спит»… Ты по скользнешься на ходу — а он уже позаботился о том, что­бы ты не упал: он поддержал твое равновесие. Ты порезал палец, и уже все сделано для того, чтобы ты не истек кро­вью; и пока ранка не заживет, она будет изнутри залечи­ваться твоим заботливым Врачом. Что бы ты ни предпри­нял, он все время заботится о тебе. Ты сегодня много поработал и хотел бы просидеть над книгами еще всю ночь; он считает это вредным и заявляет об этом в форме уста­лости и сонливости. И если ты будешь настаивать на своем, начнешь много курить и пить крепкий кофе, то ты окажешься с ним в разладе и он может устроить тебе внут­реннюю «забастовку». Трудный и напряженный день про­шел, тебе пора спать, и он сигнализирует тебе об этом: глаза твои слипаются, ты начинаешь зевать и становишься вял и сонлив. Это от него идут чувства голода, жажды, холода, скуки и тоски: ты не бережешь себя, ты не знаешь, что тебе нужно, а он знает все потребности твоего организ­ма и бережет тебя. Это он предупреждает тебя о том, что тебе нужно больше углеводов (сахар), меньше соли, гораз­до больше витаминов; это от него «мороз по коже», чиха­ние, зубная боль, повышенная температура, обложенный язык. Если ты не считаешься с этим — тем хуже для тебя; он не может и не будет «уговаривать» тебя, а сдела­ет тебя слабым и больным — одумывайся и опоминайся, забрел в тупик — ищи выхода…

О каждом излишестве (вино), о каждом упущении (от­морозил нос) он все время дает тебе знать. Живой человек есть целая система равновесии: равновесие тепловое, пи­щевое, сонно-бодрственное; равновесие в напряжении мус­кулов и нервов; кровообращение, мера движения и покоя, мера горя и радостей, мера чувственных наслаждений и мера целомудрия, мера сосредоточенной мысли и мера от­влечения и развлечения. Это он блюдет во всем необходи­мую меру и надлежащее равновесие и знает, что тебе необходимо; это он сокращает твою работоспособность, по­сылает тебе мигрень или бессонницу, или желание прыгать и бегать; или валит тебя на теплую лежанку, или устраива­ет тебе длительный нейроз.

Это он побуждает беременную женщину есть мел или древесный уголь, потому что они ей необходимы для ре­бенка. Когда ты в темноте подходишь к незримой для тебя опасности — он предупреждает тебя замиранием сердца и чувством непонятного ужаса. Надо приучиться прислу­шиваться ко всему этому. Таинственный Врач твоего ин­стинкта мудрее и дальновиднее тебя. Он во всем требует равновесия, целесообразности и меры. Он есть воплощение молчаливой творческой мудрости. А от нас он требует — внимания и повиновения; и за это он посылает нам здо­ровье: само себя поддерживающее равновесие жизни, и легкое, бодрое самочувствие…

Это искусство прислушиваться к бессловесному голосу своего инстинктивного Врача — современный человек, к сожалению, утратил. Первобытный человек обладал этим даром и был счастлив. Но теперешний злосчастный умник не способен к этому. Он гордится своим рассудочным мыш­лением и воображает, что сознательная мысль составляет главную суть и силу жизни. Он воображает, что «культу­ра» одолела природу и подчинила ее себе. Он самодоволь­ный рассудочник и гордец; и думает, что его произвол призван покорить богозданную природу и, может быть, даже впоследствии заместить ее. Он доходит до того, что выдумывает всякие противоестественные теории и способы жизни и ставит все вверх ногами. А его безбожие ослепляет его все более и более и завлекает его все дальше и дальше. Грех противоестественности становится все глубже у сов­ременного человека — и ему уже не избежать справедли­вого возмездия. Упорное неповиновение природе может сломать человеку хребет, ибо тот, кто восстает против богозданной природы, — бунтует против Бога.

Поэтому нам надо кое в чем вернуться назад — к бого­зданной природе, чтобы вернуть себе дары неба. Мы долж­ны научиться ладить с нашим инстинктивным строителем и таинственным Врачом. Мы должны научиться вопрошать его, не надеясь на словесный ответ: чего бы ему «хотелось», чего бы он желал «избежать», что ему подходит и что — нет, и что он решительно отклоняет как вредное. Тут не следует умничать, не надо ничего изобретать самому. Советоваться со своим Врачом совсем не значит потакать своим страстям и вожделениям. Это — совсем иное: чело­век внутренне сосредоточивается и прислушивается к голо­су своего организма; он внемлет голосу своего инстинкта, но не его слепоте и страстности, не его противодуховной жадности, а его духовной мудрости, данной ему от Бога и взлелеянной от природы. Человек как бы возрождает в себе тот акт, при котором дух владеет инстинктом до самой его глубины и из самой его глубины. Он совещается с духом своего инстинкта и олицетворяет его в образе своего «Врача». Это пробуждает в душе древнюю, первозданную глубину, которая, может быть, уже совсем заглохла, а мо­жет быть, только засушена рассудком. Человек как бы сту­чится в дверь своего богоданного и естественного Врача, чтобы приобщиться его самодеятельной мудрости и возобновить в себе органическое самочувствие природы. Врач отвечает без слов! его мудрость не «логична», а «органич­на»; он молча указует «нужное», «одобряет», «подтверж­дает» или «отводит — не советует». Именно там, в этой глубине инстинктивной духовности живет творческое зерно здоровья, тот дивный дар органического самоцеления, с ко­торым мы должны вступить в связь.

Вот в этом-то и дело, мой нетерпеливый мальчик! Ты тоже утратил живую непосредственную связь с твоим стро­ителем и Врачом; и вследствие этого ты заболел. Теперь тебе надо во что бы то ни стало восстановить эту связь. Те­бе нужно не просто вылечиться от кашля и заростить «ра­неное» легкое; тебе нужно начать новый образ жизни. Ты должен вступить в живой ритм природы, как бы окунуться в поток самоцеления и естественного самоподдержания. Это нельзя сделать насильно, простым решением, в крат­чайшее время. Ты должен постепенно освоиться с мыслью, что здесь надо не приказывать, а повиноваться; не эксплу­атировать свои силы по произволу, а блюсти меру напря­жения и равновесия во всей жизни. Только повинуясь природе, можно ей повелевать. Кто живет и творит вместе с ней, из нее, того она несет охотно и радостно как своего господина. Ибо природа, подобно судьбе, ведет послушно­го и насильно тащит непокорного. Поэтому, если ты бу­дешь доверять своему инстинктивному Врачу и слушаться его тихих указаний и предупреждений, то тебе не надо бу­дет постоянно тревожиться о своем здоровье: он будет де­лать это за тебя. Ты будешь жить, любить и творить, а он будет поддерживать твое здоровье. Ты будешь блюсти его органические пожелания, а он будет идти навстречу всем твоим духовным требованиям. Вы будете сообща — жи­вым, здоровым единством. И ты будешь здоров и будешь наслаждаться прекрасным, уверенным спокойствием за себя и за свое дело.

Так-то, мой милый. Здоровье есть нечто большее, чем люди обычно думают… Здоровье есть предначертанная Богом и угодная Ему гармония между личною природою и личным духом. Каждый человек создан для здоровья и призван к тому, чтобы быть здоровым. В больном виде мы не соответствуем нашему назначению и Божьему за­мыслу; какая Ему радость от наших уродств и мучений?.. Он посылает нам недуг для того, чтобы мы выздоровели, — как путь к здоровью. Поэтому болезнь есть как бы таин­ственная запись, которую нам надо расшифровать: в ней записано о нашей прежней, неверной жизни и потом о но­вой, предстоящей нам, мудрой и здоровой жизни. Этот «шифр» мы должны разгадать, истолковать и осуществить. В этом — смысл болезни.

И все это есть чудо, живое чудо природы, великое чудо Божие, которого мы по привычке не замечаем; мы прохо­дим мимо него, и наше заглохшее сердце остается холод­ным и безразличным. Подумай только, как это дивно: в каждом из нас заложена способность осуществлять в себе задуманную Богом гармонию духа, души и тела…; каждо­му из нас дан таинственный строитель и Врач, призванный к осуществлению этой гармонии…; каждый из нас обладает даром погрузиться в себя духом и воззвать к этой пред­начертанной и обетованной гармонии… Это значит сра­зу — вернуться к природе и придать себя воле Божией…

Но не верь мне на слово. Постарайся увидеть это все самостоятельно. Воспользуйся для этого своей болезнью: она должна не только исцелить тебя (ибо в этом ее при­звание) , но и умудрить. А мудрость дается только через ис­пытание и страдание. Поэтому не сердись на свою болезнь; «дай себе отпуск»; представь себе, что ты уехал в путеше­ствие и должен привести с собою — дружбу со своим Вра­чом, дар здоровья и органическую мудрость. Пережив все это сам, проверь, удостоверься и доведи себя до очевидно­сти. Для этого нужно терпение. Все прекрасное на свете растет и развивается медленно. А ты ведь хочешь именно прекрасного — предначертанной от Бога жизненной гар­монии. Взрасти ее, и вся жизнь твоя озарится по-новому: и любовь, и семья, и творчество, и старость»…

С тех пор я и в самом деле пережил все это, проверил, удостоверился и дошел до очевидности. А письмо деда я чи­тал и перечитывал много раз, так что теперь знаю его поч­ти наизусть…

 

10. МИРОВАЯ ПЫЛЬ

Притаившись, мягким пластом лежит она в колеях проселочной дороги и ждет только повода, чтобы взмыть и полететь: ветер ли заиграет, лошадь ли поднимет ее копы­том или колесом — ей все равно, взлетит и облепит путника, и он не так легко отделается от нее. А если налетит настоящий вихрь и начнет вертеть, то она понесется смер­чем, вздымаясь и торжествуя… Куда ни взглянешь — пыль повсюду. И в солнечном луче летают и золотятся миллионы легких пылинок: сверкнут, покрасуются и исчезнут в тени; значит, и тень полна ими… Где молотят или веют, там ей свободный полет: ее отдувает в сторону, а тяжелое зерно тихо струится в мешки и закрома. И напрасно хозяй­ки стараются отделаться от нее, выбивая ее из ковров и стирая ее с мебели: они только будят ее ото сна и напол­няют ею воздух. Пыль оседает на черных лицах трубочис­тов и угольщиков; слеживается пластами на забытых кни­гах; ищет себе пристанища в мировом пространстве. А когда самум поднимает песок пустыни и несет его ураганом навстречу страннику, то она заслоняет ему самоё солнце и дышит ему в лицо гибелью.

Кто вдумается и оглядится, тот найдет ее повсюду: и в золе от костра, и на свежем яблоке, и в человеческих лег­ких, и в людской болтовне, в скучающей душе и в глупой книге, в хвосте кометы и в распадающемся обществе, и особенно во всех гражданских войнах и революциях. Все ветры бытия кружат ее во всех пространствах, отпавшую, беспочвенную и заблудшую; с виду безвредную, но в сущ­ности — обременительную и несчастную, беспризорную и беспокойную. Ибо она выпала из мирового строя, не нашла себе места в слаженном порядке бытия и стала живым символом мирового хаоса и мировой угрозы. Пыль — это неустроенное множество, это хаос мировой безработицы, это надвигающийся распад и разложение.

Весь мир ищет единения и устроения; вся жизнь его проходит в борьбе за живой, творческий порядок; и смысл мирового множества в том, чтобы найти себе верную со-принадлежность, целесообразное взаимослужение, твор­ческое равновесие. Так обстоит на всех ступенях бытия: и в малой клетке и в величавом течении планет, и в полевой былинке и в личной душе, в произведении искусства и в человеческом обществе. Всюду мир живет необходимым и выбрасывает излишнее; и там, где лишнее бывает изверг­нуто, оно или распадается в мировой прах, или смыкается в болезненное новообразование, грозящее расстройством и гибелью.

И вот в этом великом созидательном вращении мира малый атом имеет свое призвание: он должен верно постиг­нуть свою природу и свое отношение к целому, утвердить свою внутреннюю свободу и свое бытие и добровольно включиться в общую связь вселенной, в ее трудовой поря­док. Если это удастся ему, то жизнь его сложится верно и счастливо: он будет развиваться и цвести, и этим расцве­том своим служить великому делу вселенной. Если же это ему не удается, то он не найдет ни своего служе­ния, ни своего ранга; он окажется отпавшим и беспочвен­ным, одиноким и неустроенным, и присоединится к мировой пыли. Одинокая и безработная пылинка, бесцельно вра­щаясь в жизни, носится туда и сюда, как отвергнутый изгой, как праздный вертопрах, как беспризорное дитя ми­ра. Жизнь ее лишена смысла и цели, ибо у нее нет питаю­щей почвы и нет органической сопринадлежности; ей ос­тается только слоняться в безделии, томиться и бунто­вать… Существо, отколовшееся от мира, не участвует в ве­ликом хоре вселенной, и его личный голос не ведет свою самостоятельную и верную мелодию. Оно не несет совмест­но с другими бремя мирового бытия; и именно поэтому для него становится невыносимым и личное бремя жизни. Счастье примирения, включенности, вселенского братства не дается ему. Его судьба иная: вечная бесприютность, вечная жалоба, вечный протест, пока оно не найдет своего призвания, своего органического места, своего служения, а потому и счастия: ибо на свете нет счастия вне служения и нет покоя в одиночестве. Атом мира, нашедший себя в мире — уже не жертва «случая» и не дитя хаоса: он об­ретает свою личную свободу в служении мировой необхо­димости и вступает во вселенный хор, поющий осанну…

Правда, есть в мире «мудрость», которая пользуется и пылью, как пассивным орудием, как слепым и притом страдающим средством — пусть оторвавшимся и несчаст­ным, но все же полезным целому, пусть несогласным и бунтующим, но вынужденным повиноваться; так что и хаос некоторым образом таинственно служит космосу. Но эта безжалостная «мудрость» не дает оторвавшемуся ато­му ни удовлетворения, ни покоя, предоставляя ему слепо страдать и проклинать свою судьбу. Отверженное дитя мира, отовсюду выколачиваемое и выметаемое, блуж­дающее в пространстве наподобие вечного жида, не может утешиться мыслью о том, что и пыль, и грязь, и бактерии, и злодеи играют какую-то неясную роль во всеобщей «эко­номии мира»: эта мысль не дает ему ни избавления, ни счастия. Все неустроенные атомы мира — образуют еди­ную, великую проблему мироздания, великое бедствие и грозящую опасность. Рано или поздно они начинают объ­единяться и поднимают восстание — то в космическом пространстве, то в пустыне, охваченной самумом, то в форме болезненного «новообразования» организма, то в виде социальной революции или гражданской войны… Такова великая «организационная» задача мира: пыль должна быть принята и включена в живой порядок вселенной и общества, она требует от нас избавления и исцеления — счастья через свободное служение. Это не за­дача «мига» или «часа», это не случайное заболевание, исцеляемое по какому-то единому рецепту: нет, это зада­ние всегдашнее, вечное, требующее постоянных усилий, все новых и новых мудрых и в то же время бережных мер. Ибо в великом вращении и формировании мира всегда будут вновь и вновь появляться отпавшие и неустроенные атомы, выброшенные, не приспособившиеся, «потерявшие голову» и неспособные вложиться в работу целого. И всегда будет возможность, что такие блуждающие атомы, протестую­щие и ожесточенные, сгрудятся и затянут мрачный гимн злобы и отвержения — протестуя против неустроившего их Творца, грозя космосу завистью и ненавистью, неся дру­гим людям месть, уравнение и порабощение…

…Однако великая проблема «пыли» имеет еще иную сторону и иное значение. Ибо во внутренней жизни чело­века имеется свое распыление и своя особая пыль. Живя изо дня в день, мы совсем не замечаем, как душу нашу за­сыпает пыль ничтожных, повседневных мелочей и как са­мая душа наша начинает от этого мельчать, распыляться и вырождаться. Каждая человеческая душа имеет призва­ние стать неким гармоническим единством, живущим и действующим из единого духовного центра. Человек дол­жен обладать духовно укорененным характером. Он дол­жен быть подобен городу с единым крепким кремлем, в ко­тором покоятся почитаемые им святыни. Или еще: он дол­жен быть подобен художественному произведению искус­ства, в котором все обосновано единою, главною идеею. Поэтому он не должен позволять жизни заносить себя пылью и распылять себя по мелочам.

Вот почему нам надо постоянно отличать духовно-су­щественное от неважного, главное от неглавного, руково­дящее от пустяшного, священное и значительное от мелоч­ного и праздного; и притом для того, чтобы все время перелагать ритмический акцент жизни на значительное и священное. Тут дело не в бегстве от пустяков, не в важ­ничанье, не в педантизме или ханжестве, а в укреплении духовного вкуса и распознавании вещей. Надо постоянно приводить наши жизненные содержания в связь с нашим духовным центром, измеряя их его светом и его содержа­нием так, чтобы они освещались из него и обличали свое истинное жизненное значение: то, что устоит в свете этого центрального огня и оправдается, то есть благо, то под­лежит избранию и предпочтению, а все иное, не оправдав­шееся, само будет обличаться и отпадать. Это и есть про­цесс очищения от душевной пыли. Не все потребно духов­ному организму для его внутреннего строительства; то, что не может служить ему, пусть выделяется и не живет в нашем внутреннем пространстве. Жить — значит разли­чать, ценить и выбирать; кто этому не научится, тот будет засыпан пылью жизни. Жить — значит укорениться в глав­ном и организовывать из него свой характер и свое миро­воззрение; кто не способен к этому, тот сам распадется в прах и потеряет сам себя…

Все ничтожные мелочи нашего существования — все эти несчастья, низменные и пустые «обстоятельства» жиз­ни, которые желают иметь «вес» и «значение», а на самом деле лишены всякой высшей существенности; все эти праздные, беспризорные жизненные содержания, несу­щиеся на нас непрерывным потоком, все эти засыпающие нас пошлости, которые претендуют на наше время и на наше внимание, которые раздражают нас, возбуждают и разочаровывают, развлекают, утомляют и истощают — все это пыль, злосчастная и ничтожная пыль жизни… И если мы не сумеем избавиться от нее и будем жить ею, от­давая ей пламя нашего существа; если мы не воспитаем в себе лучшего вкуса и не противопоставим ей более силь­ную и благородную глубину духа, то пошлость поглотит нас: наши жизненные деяния утратят высший смысл, ста­нут бессмысленными и безответственными; наш жизнен­ный уровень станет низменным; наша любовь станет кап­ризною, нечистою и нетворческою; наши поступки станут случайными, неверными, предательскими — и дух наш задохнется в пыли бытия…

Тогда наша жизнь окажется поистине «даром напрас­ным, даром случайным» (Пушкин) 17; она утратит свой смысл и свое священное измерение. Человек, доживший до этого, блуждает как бы в тумане и видит, по слову Плато­на, лишь пустые тени бытия18. Занесенный прахом, он сам поднимает прах, целые облака пыли, и именно поэтому он, по слову епископа Беркли19, из-за поднятой им пыли не ви­дит солнца. А когда им овладевают страсти, то влага этих страстей, смешиваясь с прахом его ничтожной жизни, становится липкой грязью, которою он и наслаждается, по слонам Гераклита…

Притаившись у дороги нашей жизни, лежит вокруг нас эта коварная пыль; и лучше нам не тревожить ее и не по­сылать ее клубы по ветру. Незаметно забивается она во внутреннюю горницу нашей души и оседает на всем, что в ней укрыто; вот почему нам необходимо умение очищать от нее наши душевные пространства, и тот, кто этим искус­ством пренебрегает, рискует однажды задохнуться в своей собственной пыли. Ибо от пыли вырождается в человеке все: и мышление, условно «комбинирующее» относитель­ные, отвлеченные понятия (логическая пыль); и беспоч­венная, беспредметно играющая образами фантазия (эс­тетическая пыль); и воля, оторвавшаяся от своих священ­ных корней, циничная, властолюбивая и жестокая, воспри­нимающая человечество как безличную, политическую пыль; и холодное и омертвевшее сердце, разучившееся любить и засыпаемое нравственно безразличным прахом существования…

А если сердце заглохло, то человек наполовину мертв; и не справиться ему с жизненной пылью. И современный мировой кризис есть кризис заглохшего сердца и восстав­шего праха.

 

11. О ЩЕДРОСТИ

Вы не знали моего прадеда?.. Жаль… Это был добрый и привлекательный человек… Ему было уже 76 лет, когда Господь отозвал его в Свои селения. Он был резчик по дереву, большой мастер; и тонкие работы удавались ему прямо удивительно: кружево, да и только, и с каким вкусом! А больше всего он радовался, когда мог подарить какую-нибудь изящнейшую вещицу значительному, та­лантливому человеку. Тогда он приговаривал: «Ведь этим я вошел в его жизнь, я помог ему найти в жизни хоть ма­ленькую радость»…— и улыбался счастливой улыбкой.

А, значит, вы его все-таки встречали?.. Да, да, это был он: с длинными, белыми волосами… Высокий лоб, мечта­тельные, немножко отсутствующие глаза и незабываемая улыбка: будто все вокруг улыбнулось… Да, и последние годы он ходил немного сгорбившись. Вот о нем-то я и хотел вам рассказать.

Видите ли, когда я наблюдаю современную жизнь, то мне часто кажется, что люди придают чрезмерное значе­ние всякому имуществу и богатству, как будто большое состояние равносильно большому счастью. А это совсем не верно- Кто так думает и чувствует, тот, наверное, про­живет несчастливую жизнь. И этому я научился у моего покойного прадеда.

Ему всю жизнь приходилось зарабатывать себе пропи­тание, и это давалось ему подчас не легко; и несмотря на это, он был одним из самых счастливых людей на свете. Вы спросите, как ему это удавалось?.. А это он и называл «ис­кусством владения» — или щедростью.

Он был седьмым в своей семье, и притом младшим; одни мальчики. Старшие братья были все черствые и жад­ные. На него они смотрели свысока и ничего ему не давали. Родители у него умерли рано, и он едва мог дотянуть до конца городского училища. Тогда братья заявили ему: «Изволь сам себе зарабатывать пропитание». Ссориться и пререкаться он не любил и стал учиться тому, к чему его особенно тянуло: резьбе по дереву и игре на скрипке. С резьбою у него сразу пошло; вещи его очень нравились. И он объяснял это так: «Я от души это делаю, с любо­вью, а люди это чувствуют; ведь они все ищут в жизни любви, прямо голодают по ней; вот им и нравится»…

Через год он не только зарабатывал себе на хлеб (жизнь-то тогда была дешева), но платил сам и за скри­пичные уроки. Тогда он ушел от братьев и стал жить у без­детного дяди. Там его тетка очень любила; так и называла его — «голубчик мой». А в нем и вправду было что-то го­лубиное. А уж образование свое он позднее пополнял не­насытным чтением.

Бывало, только возьмет в руки смычок, так мелодия и польется. Все сидят и слушают, как очарованные, и у всех глаза влажные. И горечь жизни забудешь: будто все забо­ты и тягости с тебя сняли и только сердце поет. Как он играл русские народные песни, да еще в настоящих древне-народных тонах и гармониях… Он потом с Мельгуновым водился и с гуслярами все дружил… Бывало, сам стоит серьезный, благоговейный; и только глаза сияют блажен­ством.

Вы спрашиваете про «искусство владения»? Сейчас, сейчас расскажу… Бедности он не знал. Но и богатым ни­когда не был. Два раза ему сватали богатых невест. Он сам мне об этом рассказывал: «Обе были из твердого дерева и грубой резьбы. Таких нельзя любить. И никакого пения в них не было. А во владении они тоже ничего не понимали: обожали свое богатство, оно из них так и смотрело. Ведь у каждого из нас свое главное из глаз глядит, а у них гляде­ла жадность». Позднее он женился на моей прабабушке и жил с ней душа в душу. Она была необычайной доброты, бедна, но умна и первая певунья на свадьбах; все старин­ные свадебные песни знала и как зальется, так все слу­шают и не дышат.

Когда прадед начинал, бывало, рассказывать или сове­ты давать, я мог слушать часами, неотрывно. Потом я стал даже кое-что записывать для памяти. Вот и про владение.

«Слушай, малыш, — говорит он мне раз, — есть особое искусство владеть вещами; и в нем секрет земного счастья. Тут главное в том, чтобы не зависеть от своего имущества, не присягать ему. Имущество должно служить нам и по­виноваться. Оно не смеет забирать верх и господствовать над нами. Одно из двух — или ты им владеешь, или оно на тебе поедет. А оно — хи-и-трое. Только заметит, что ты ему служишь, так и начнет подминать тебя и высасывать. И тогда уж держись: проглотит тебя с душою и телом. И тогда тебе конец: оно займет твое место и станет твоим господином, а ты будешь его холопом. Оно станет главным в жизни, а ты будешь его привеском. Вот самое важное: человек должен быть свободен; да не только от гнета лю­дей, но и от гнета имущества. Какая же это свобода: от людей независим, а имуществу своему раб? Свободный че­ловек должен быть свободным и в богатстве. Я распоря­жаюсь; мое имущество покоряется. Тогда я им действительно владею, ибо власть в моих руках. Тут нельзя бояться и трепетать. Кто боится за свое богатство, тот трепещет перед ним: как бы оно не ушло от него, как бы оно не повергло его в бедность. Тогда имущество, как ноч­ной упырь, начнет высасывать человека, унижать его, и все-таки однажды, хотя бы в час смерти, покинет его на­всегда…

Вот я вырезаю по дереву. Это удается мне потому, что я владею моим скобелем и могу делать с деревом все, что за­хочу. Поэтому я могу вложить в мою резьбу все мое сердце и показать людям, какая бывает на свете нежная красота и радость.

Или вот — на скрипке. Смычок и струны должны меня слушаться; они должны петь так, как у меня на душе поет. Любовь владеет мною, а я владею скрипкой; вот она и поет вам всем про радость жизни и про Божию красоту.

То же самое и с имуществом. Оно дается нам не для то­го, чтобы поглощать нашу любовь и истощать наше сердце. Напротив. Оно призвано служить нашему сердцу и выра­жать нашу любовь. Иначе оно станет бременем, идолом, каторгой. Недаром сказано в Евангелии о маммоне. Кто верует в Бога, тот не может веровать в богатство, а кто раз преклонился перед чужим или перед своим богатством, тот сам не заметит, как начнет служить дьяволу…

Дело не в том, чтобы отменить или запретить всякое имущество; это было бы глупо, противоестественно и вред­но. Дело в том, чтобы, не отменяя имущество, победить его и стать свободным. Эта свобода не может прийти от других людей; ее нужно взять самому, освободить свою ду­шу. Если мне легко думать о своем имуществе, то я сво­боден. Я определяю судьбу каждой своей вещи и делаю это с легкостью; а они слушаются. Мое достоинство не опре­деляется моим имуществом; моя судьба не зависит от мо­его владения; я ему не цепная собака и не ночной сторож; я не побирушка, выпрашивающий копейку у каждого жиз­ненного обстоятельства и прячущий ее потихоньку в чулок. Стыдно дрожать над своими вещами; еще стыднее зави­довать более богатым. Надо жить совсем иначе: где нужно, там легко списывать со счета; где сердце заговорит — с радостью дарить; снабжать, где у другого нужда; с ра­достью жертвовать, не жалея; не требовать возврата, если другому невмоготу; и братски забывать о процентах. И главное, — слышишь, малыш, — никогда не трепетать за свое имущество: «Бог дал. Бог и взял, да будет благосло­венна воля Его». Кто трясется за свое богатство, тот уни­жается, теряет свое достоинство, а низкому человеку с низ­кими мыслями лучше вообще не иметь богатства»…

«В умных книгах пишут, — сказал он мне раз, — что имущество есть накопленный труд, а по-моему, и труд, и имущество от духа и для духа. А дух есть прежде всего — любовь. Поэтому у настоящего человека имущество есть запас сердца и орудие любви. Богатому человеку нужно много сердца; тогда можно считать, что он заслужил свое богатство. Много денег и мало сердца — значит, тяже­лая судьба и дурной конец».

Бывало, поговорит так и возьмется за свою скрипку и начнет играть старинные русские песни, одну за другой: «Верный наш колодец» и «Не пой, соловушка» и еще много других, а я сижу счастливый и слушаю…

И все это он навсегда врезал мне в душу: И песни эти я и сейчас не могу слышать равнодушно. Эх, сколько свобо­ды и доброты в русском человеке! Какая ширина, и глуби­на, и искренность в его песнях!

И кажется мне, что прадед мой думал и жил, как на­стоящий мудрец…

 

12. РАННИМ УТРОМ

Отчего это я проснулся сегодня так рано? Может быть, это ночная бабочка заметалась на рассвете? Или донес­лись тихие раскаты далекой грозы? Или души моей коснул­ся тот молчаливый укор просыпающегося мира, который настигает всякого, погруженного на заре в свои одинокие сны? Не знаю. Но только я вскочил с таким чувством, как если бы проспал что-то очень важное, и полусонный, рас­терянный — открыл окно в сад. И тотчас же меня охватила струя раннего воздуха, нежная прохлада, упоительная щедрость мира…

Еле светало, но ночь уже шла к концу. Высоко-высоко в бледном небе тихо гасли звезды. Неуверенный, слабый свет разливался с востока, как бы робко спрашивая, не пора ли?.. Ночные тени уже таяли, но все еще пытались со­хранить свои тайны. И каждое мгновение все менялось.

Вчера весь день было так душно… Все было подавлено и надломлено зноем. Земля поглотила так много солнеч­ной жары, что возвращала ее избыток, а мы, жалкие люди, томно слонялись в изнеможении, ища прохлады. И даже ветер своим горячим, больным дыханием не давал облег­чения… Где же это все? Куда исчезло? Воздух чист и ле­гок; он струится весельем, играет. Он выздоровел, вернул себе свежесть и упоен такою радостью, что сразу захваты­вает, будит и опьяняет светлыми предчувствиями. И вся тварь Божия купается в нем, наслаждается, отвечает бла­гоуханием или пением.

Сладостно пахнет сирень, сама изнемогая от своей щед­рости; чуть доносятся струи от первых ландышей; густыми волнами катится от черемухи; и от времени до времени все заполняется дыханием соснового бора.

А у птиц сущее ликование; высвистывают все сразу с такой прямодушной откровенностью, будто за ночь досыта намолчались и теперь хотят сообщить миру все свои откры­тия; или будто они ясно и окончательно разрешили все вопросы жизни и должны провозгласить свои решения. Где-то вдали чокает еще соловей, но уже слабо и утомлен­но. Зато остальное птичье население предается беззавет­ному веселью. Все пространства полны нежным щекотом, бодрым щебетом, близким посвистом и далеким граем; говор, лепет, восклицания и нежданный громкий всписк; тут и короткая долбня, и долгая дудка, и капризное чивикание, и надоедный треск; перебой и перекличка, обры­вы и раскаты. Птичье праздничное гулянье; птичий сумас­шедший дом. А с высокого каштана все покрывает своими авторитетными возгласами певучая иволга. И все эти звуки четки как самый воздух. А воздух все светлеет, как бы расступается и показывает просыпающиеся краски ми­ра. И только люди досыпают свои тяжелые, то угнетающие, то соблазнительные сны…

Вдруг — легкое, но совсем особенное, прохладное ду­новение, трепет и шелест в вершине большого тополя, скользящий шепот в высокой траве — ив чуть голубеющем небе загорается маленькое сонное облачко… Новый день начался…

Почему так упоителен этот ранний утренний час? Отку­да это счастье, наполняющее душу? Что видим мы, что по­стигаем мы в эти девственные минуты жизни?

Древняя старушка с лучистыми глазами рассказывала мне об этом, когда я был еще ребенком; и я поверил ей на всю жизнь.

«День-то Божий, — говорила она, — уж очень светел да нежен. Все освещает. Все видит, все слышит и знает. А это куда как тяжко… Сколько дурного на земле, сколько злобы и греха… Разве это вынесешь? Потому он и не мо­жет долго длиться. Ему надо скрыться и уйти; он и пре­кращается. Все обиды забирает он с собой, все горе, всю боль человеческую уносит. И приходит на его место тьма ночная, всех разгоняет, все огни гасит, все дневные гре­хи прекращает, чтобы не видно было ничего и чтобы все поприкончилось. А день тем временем отдыхает и выз­доравливает. А когда ночь настанет, загораются звезды Божий, кротко светят, чистоту изливают, земле мир да­руют, человекам благоволение. Вот от этой звездной чис­тоты и доброты все и очищается; угомоняется шум чело­веческий, ложится пыль земная, все яды душевные истреб­ляются, вся духота греховная исчезает. Земной воздух становится опять легким и пречистым. И Божий день опять может начаться»…

Как она все это разведала, не знаю. Должно быть, дня­ми очень мучилась, а по ночам долго подслушивала. Но я поверил ей на всю жизнь. И когда меня посещает опять счастливый час и мне удается увидеть Божие утро во всей его красе и чистоте, тогда я твердо знаю, что она расска­зала мне правду мира.

Это истинная правда, что наши дневные, человеческие дела поднимают целую тучу земной пыли. Истинная прав­да, что наши дурные человеческие страсти засоряют и заражают земную атмосферу. И еще большая правда, что в пыльном, зараженном воздухе земли нельзя вести пре­красную жизнь, нельзя радоваться ни земной красоте, ни Божьему совершенству. И если благодатное исцеление не дастся нам свыше и не очистит нас от нашей скверны — то откуда же ждать нам спасения?..

И разве не правда, что дневная жизнь все выводит на свет, обнажает перед нами все коварство, всю жестокость, всю низость мира и наносит нам рану за раной? О, впечат­лительность дня! О, нежность детских восприятии! О, это горе за огорченных и стыд за нестыдящихся!.. И бывает так, что уже в первую половину дня накопится столько, что дышать нельзя от ядовитой пыли и что свет меркнет в глазах. И тогда надо непременно прервать дневной поток сознания и искать целительного одиночества. И потому са­мые впечатлительные и нежные люди ищут облегчения в дневном, хотя бы и кратчайшем, сне…

День — забота и нужда, ночь — беззаботность и богат­ство. День — запряженность и напряженность, ночь — освобождение и простор. День — томление и утомление, ночь — забвение и самозабвение. День — борьба, ночь — покой. День — труд, ночь — желанная мечта. День — присутствие, ночь — отпуск и отсутствие. День — обще­ние, ночь — разобщение и тишина одиночества. И что сталось бы с нами, земнородными, если бы ночь не давала нам облегчения, покрова и прощения? А мы еще и в снах не можем расстаться с нашими соблазнами и затрудне­ниями… Что сталось бы с нами без этой тихой забвенности, без этой целительной темноты, без этой благостной глубины, в которую мы незаметно погружаемся, чтобы приобщиться блаженному покою и свободным видениям?..

Все земное так скоро устает: природа устает от дневно­го напряжения; день утомляется от нашей пыли и от наше­го яда, а мы сами устаем от нашей собственной беспомощ­ности и неумелости, от неверного отношения к другим — нелюбовного, нетворческого, жадного и опасливого вос­приятия людей. И если бы исцеление и укрепление не давалось нам свыше, то откуда было бы нам ждать спасе­ния?..

Но именно поэтому помощь нисходит к нам свыше. Мер­кнет дневной свет. Наступают сумерки. Темнеет. Гаснут потускневшие краски. Утомленные образы теряют свои очертания. Легкое кажется массивным; тяжелое ста­новится почти невесомым. И тихий мрак покрывает, нако­нец, неразличимую, исчезающую вселенную. Наступает час разлуки: все вещи расстаются друг с другом, чтобы от­дохнуть друг от друга, чтобы уйти в себя, чтобы утратить себя в блаженном одиночестве и вступить в забвенную, таинственную связь с заснувшим миром. И почерпнуть в этом отдых и очищение.

Тогда зажигаются в небе Божии звезды и посылают свои лучи запыленной и усталой земле. Тихо изливают они свою мудрость на землю, на всю природу и на чело­века, на всех усталых, запыленных и отравленных, по­сылая им очищение и исцеление, чтобы они могли уподобиться звездам; чтобы люди утихли и умиротворились; ибо шум и гнев не от Бога; чтобы они стали кроткими и нежными, ибо грубость и жестокость — от человеческой испорченности; чтобы они стали чистыми и ясными, ибо пыль и грязь означают болезнь и страдание; чтобы они стали послушными и гармоничными, ибо в небе нет ни бунта, ни хаоса…

Так текут ночные часы. Сонный мир дышит этой цели­тельной мудростью, воздух становится чистым и блажен­ным, краски опять получают свою жизненность и прелесть, цветы благоухают нежно и благодарно, а птицы и звери внемлют сквозь сон небесной гармонии.

Но именно потому человек бывает так счастлив, когда проснется в ранний час и приобщится пробуждению исце­ленного мира; когда подышит очистившимся воздухом, увидит обновленную природу, услышит ликование перна­той твари, получит прощальный привет от гаснущих звезд и почувствует в начавшемся дне, в восходящем солнце и в его первом, дивно-прохладном дуновении — дыхание са­мого Бога. Тогда он начинает день, как если бы вновь родился для жизни: ибо сердце его очистилось и воля его живет надеждами; освежилось и обновилось его воображе­ние и окрылились его замыслы…

Каждый день несет нам этот блаженный ранний час, ибо каждое утро есть Божие утро, а мы не помним этого и проходим в жизни мимо Божией благодати, не умея на­ходить и беречь ее дары.

 

13. О ВОЗРАСТЕ

Разве человек бывает когда-нибудь доволен тем, что у него есть? Ему всегда хочется чего-то другого — быть иным, иметь больше, уметь то, чего он не умеет делать. Всегда ему чего-то не хватает. Всегда он жалуется и пре­тендует. Он не умеет ценить свое достояние и извлекать из него все возможное; и слишком часто ему кажется, что он непременно должен «достать» или «добыть» себе такое, чего у него нет. Все мы, люди, существа несытые и не­благодарные, склонные к недовольству и ропоту.

Вот так — и с возрастом…

Есть в жизни человека такая раздельная черта, до которой он торопит течение времени и от которой он хотел бы его замедлить или остановить. Эту раздельную черту люди переступают в разные сроки. До нее человек говорит себе и другим: «ну, я совсем уже не так молод»… потому что ему все кажется, что его принимают за ребенка… А после нее человек всегда готов сказать и другим и себе: «но я совсем еще не так стар»… потому что он чувствует бремя лет и не хочет поддаваться ему. Мы все незаметно косимся на других — что они о нас думают, за кого нас принимают и как определяют наш возраст? А эти «дру­гие» нигде не учились верному восприятию людей и оп­ределяют возраст по внешним признакам; и признаки эти слишком часто бывают обманчивы. Личность человека есть обстояние внутреннее, внешними признаками неуло­вимое; а возраст относится именно к внутреннему миру че­ловека, ибо он есть качество духовное.

Бывают дети без сердца и воображения, рассудитель­ные не по летам и черствые от рождения: «тощий плод, до времени созрелый»21 (Лермонтов); они никогда не были . молоды и приходят в жизнь высохшими стариками. И бывают люди больших лет, с глубоким сердцем и живым духом, подобные старому, благородному, огненному вину. У кого сердце поет, тот всегда юн, а у кого сердце никогда не пело, тот родился стариком. Истинная молодость есть свойство духа — его сила, его творческая игра. И там, где дух веет и расцветает, где сердце поет, там старость есть только бестактность времени и обманчивая видимость.

К сожалению, люди мало знают об этом. У них не хва­тает духовной силы, чтобы самостоятельно определять свой возраст; и нет у них искусства оставаться духовно молодыми. Поэтому они покоряются состояниям своего те­ла, озабоченно считают про себя прожитые года, сокру­шенно смотрят на свои падающие волосы, стараются скрыть от других свой настоящий возраст, сердятся на неосторожные вопросы, замалчивают день своего рожде­ния и в конце концов принимают свои железы за главное в жизни… Как часто мы бываем несчастны от близорукости и наивности и не понимаем, что духовность есть ключ к истинному счастью…

Смолоду человек смотрит вперед и ждет небывалых возможностей; ему не терпится стать постарше и показать себя взрослым, а то ему слышатся отовсюду обидные сло­вечки («ребенок», «мальчишка», «молокосос») и ему все кажется, что люди обмениваются улыбками на его счет… Он все мечтает выйти из детских лет и приобщиться всем тайнам взрослости, которые от него зачем-то скрывают… Зачем?

Но вот свершилось: испытания детства кончились и взрослые говорят с ним, как с взрослым; ребяческая обид­чивость исчезает, ни юношеской заносчивости, ни раздра­жительности больше нет. Ему кажется только, что старшее поколение скучно и надоедливо, что в нем есть что-то ста­ромодное, устарелое, какая-то даже закостенелость. «Эти старики» думают, что у них есть какой-то особый «опыт жизни», которого он будто бы лишен; что они все знают и понимают лучше и что все всегда должно оставаться «по-старому, как мать поставила». И все они ссылаются на свой «авторитет» и не дают ему ходу. Но, впрочем, время идет и скоро он вступит в свои права…

Незаметно для себя он переступает потом ту роковую черту, тот жизненный водораздел, после которого человек перестает торопиться и опоминается лишь тогда, когда все уже свершилось. Теперь ему уже не хочется становить­ся все старше и старше,— довольно. Напротив, так прият­но было бы замедлить или приостановить полет времени. Вотуже подрастает новое поколение, со своими новыми вкусами, манерами и суждениями. И ему уже кажется, что это какая-то странная молодежь, что у нее что-то неладно и что сама она не знает, чего хочет. «Трудно с ними сгово­риться, они нас не понимают, а мы их»… И скоро он уже жалеет о прошлом, и хотел бы его вернуть, и хотел бы сбросить с плеч лет десять-пятнадцать… Но, к сожалению, это невозможно…

Итак, человек всегда недоволен; и он не прав в этом, особенно в том, что касается возраста. Надо не жаловать­ся и не роптать, не торопить и не замедлять, а уходить от своего возраста, не поддаваться ему. Возраст не опре­деляется долготою жизни и состоянием тела; он опреде­ляется другим мерилом. Покорность и беспомощность здесь неуместны; страх и притворство — унизительны. На­до добиваться и добиться независимости от своего возрас­та. Не надо спорить с ним и тяготиться им; пусть приходит старость: она не должна гасить нашу молодость. Можно быть сразу старым и молодым. Надо духовно одолевать свой возраст и превращать его в неважную мелочь сущест­вования…

Легко сказать… Но как же это делается?

А вот как.

Во-первых, надо определять возраст не по состоянию тела, а по состоянию духа. Во-вторых, надо наслаждать­ся во всяком возрасте его благороднейшими радостями и разрешать выдвигаемые им духовные задачи. И, в-третьих, надо жить во всяком возрасте тем, что не стареется и не устаревает, что от века и на века. И все это входит в искус­ство жизни.

Каждый возраст имеет свои цветы. Каждый несет свои радости. Каждому доступна своя духовная красота. И надо уметь наслаждаться всем этим.

Ребенок открывает глаза и видит перед собою мирозда­ние во всем его богатстве и великолепии. Каждая былинка готова сообщить ему свою тайну, каждый цветок смотрит на него с приветливой лаской; каждая стрекоза прельщает его своим полетом; каждое дерево шепчет ему о величии и силе. Это есть время естественного богатства, изумле­ния, радости, доверчивости и тайн. Девственная восприим­чивость души, радость новых открытий, догадок и предчув­ствий, художественная серьезность в игре, непосредствен­ное слияние с природою, первые пробуждения духа…

Юноша открывает любовь в ее сладостном томлении и в ее мучительном блаженстве. Каждая женщина кажется ему сосудом с нежною тайною, каждая сулит ему возмож­ность будущего, идеального счастья. Это есть время меч­тательных поисков, влюбленности и застенчивости, друж­бы и отречения, время «вопросов» без ответа и время внутренней борьбы с самим собой. Весна, целомудренная любовь, первые бури, первый закал в разочарованиях, счастье искренней любви ко всей вселенной…

Взрослый человек находит свое жизненное призвание и занимает свое место в мире. Ему предстоит целый ряд дра­гоценных и радостных открытий. Он познает жизнь во всей ее трудности, серьезности и ответственности; он ут­верждает свою духовную самостоятельность; он убеждает­ся в том, что воля есть сила строющая и оформляющая. Это есть время завершения личного характера, обнару­жение своих сил и способностей; это время увлекатель­ных замыслов и перспектив, время вступления в брак и рождения первого’ ребенка. Счастье начавшейся жизни, радость завершившейся любви.

Зрелый муж познаёт радость и муку человеческого творчества и божественную значительность мира. Он уже видит и предметную глубину жизни, и предел своих лич­ных сил. Перед ним раскрывается сущность вещей, и жизнь его вступает в период плодоношения. Это есть время опубликования главных трудов и воспитания нового по­коления, время заслуг, признания и восхождения. Красота позднего лета; благоухание сложенных скирдов и собран­ных яблок; счастье зрелых и законченных созданий.

Старость вкушает покой и тишину сердца; она видит перед собой дивный горизонт жизни и наслаждается властью свободного отречения. Это есть время отстоявше­гося созерцания, сладостных воспоминаний, высшей духов­ной зрелости. Чудесное бесстрастие дружбы; благодатное богатство осени; одинокое стояние на сторожевой башне; тихое учительство мудреца; мировая скорбь философа; молитва отшельника о страдающих людях.

А древнему старцу дано еще большее и высшее: он приобщается таинственной целесообразности мира во всей ее глубине и благости; он уже проникает взором в потустороннюю жизнь и готов благословить свой земной конец. Тихое освобождение от всего слишком-челове­ческого; беспристрастное и бескорыстное созерцание; благословляющая любовь; лучезарный закат солнца; пред­чувствие близкого преображения жизни.

Подумать только: сколь же счастлив человек, приемлющий утехи старости и не утративший даров юности… Сколь счастлив он, если в сердце его по-прежнему поет любовь, а из старческого ока сверкает детская искрен­ность…

А если он прожил свою жизнь в служении вечному — в любви, в духовном созерцании и в божественной ткани ми­ра, — то жизнь его была благословенная и счастливая… Это означает, что он еще ребенком радовался дуновениям Божиим в мире и что юношей он созерцал искру Божию в своей возлюбленной; вступая в жизнь, он уже постигал, Кем он призван и к чему, а зрелым мужем — твердо знал, Кому и чему он хранит верность. Тогда и поздняя муд­рость его будет проникнута духовной любовью и он будет светить своему народу, как духовный маяк. И кто всту­пил в его луч, тот почувствует неземной источник этого луча. И покидая землю, он спокойно и радостно вступит в тот вечный мир, которому всю жизнь принадлежали его помыслы…

И если так жить, то жизнь станет цветущим садом. Воз­раст будет преодолен, старость окажется одухотворен­ною… И не на что будет жаловаться и роптать.

 

III. ДАР МОЛИТВЫ

14. О ДУХОВНОЙ СЛЕПОТЕ. 15. ГОРНОЕ ОЗЕРО. 16. ВОЗВРАЩЕНИЕ. 17. О МОЛИТВЕ. 18. О МИРОВОЙ СКОРБИ. 19. ГОРЫ

14. О ДУХОВНОЙ СЛЕПОТЕ

У людей нередко бывает так: если кто чего-нибудь ли­шен, то ему обидно видеть, что другие этим обладают. «Че­го у меня нет, того чтобы и у других не было». Неприятно сознавать себя лишенным и обойденным. Чужое преиму­щество уязвляет и оскорбляет; и редко кто умеет «про­щать» другим их одаренность… Обида и недоброжела­тельство так легко превращаются в зависть и злобу… Но если обойденный завистник добьется власти и, может быть, даже неограниченной власти над другими, тогда его убо­жество может стать для него совершенно нестерпимым и он сделает все, чтобы отнять у подвластных ему людей их «невыносимое» и «непростительное» преимущество. От­сюда в истории не раз возникали трагические столкнове­ния между тиранами и талантами.

Если прислушаться к тому, что говорят современные воинствующие безбожники, то слагается впечатление, буд­то мы внемлем неистовым проповедникам — проповедни­кам безбожия,— старающимся навязать людям новую религию. И в самом деле, это есть религия безверия и противобожия. Дело не только в том, что эти люди сами утратили всякую связь с Богом; они еще принимают свое безбожие за величайшее достижение, за «освобождаю­щую истину», за «радостное благовестие», словом — за новое откровение… Такое впечатление не случайно; оно исторически обосновано и верно. И тот, кто вдумается в это яв­ление нового времени, тот почувствует глубокую скорбь и тревогу.

Эта скорбь будет сначала подобна тому тягостному чувству, которое мы все испытываем перед лицом слепо­рожденного или глухонемого. Мы видим несчастного чело­века, который лишен драгоценного и чудесного органа, обогащающего и просветляющего душу. Этот орган рас­крывает нам столь многое в мире, он дарует нам, зрячим и слышащим, такое богатство жизненных содержаний, такой поток значительных, глубоких и чистых переживаний, что мы не можем даже вообразить себя без них. Перед нами от­крывается особое и самоценное измерение мира и вещей; оно дает нам бесконечно много света и радости. И вдруг мы видим людей, которые лишены этих органов и которые, по-видимому, даже не подозревают, что мы через них воспри­нимаем и от них получаем. Естественно, что перед лицом этих обойденных людей нас охватывает чувство, смешан­ное из сострадания, тяжелой грусти и растерянности.

Таково приблизительно то первое чувство, которое мы испытываем, встречая на жизненном пути духовно-слепо­рожденного безбожника. Как же он переживает мир без Бога? Что же он видит в природе и как он представляет се­бе человеческую душу? Как он справляется с жизненными страданиями и соблазнами? В чем он видит назначение и судьбу человека? Ведь мир должен казаться ему совершен­но мертвым, плоским и пошлым, а судьба человеческого рода бессмысленною, слепою и жестокою.

И вот, в нас просыпается смутное чувство ответствен­ности и, может быть, даже вины: мы — счастливцы, он — несчастен; нам дано духовное богатство, которого он ли­шен; мы созерцаем и видим, а он слеп. Надо же помочь ему. Что же мы сделали для этого? Что надо сделать, чтобы вос­становить в его душе орган духа? Как быть с такими людь­ми? И можно ли примириться с их духовною обречен­ностью?

И вдруг нам приходит в голову, что он сам не замечает своей слепоты и совсем не считает ее слепотою: напротив, он очень доволен тем, что у него нет этого дивного органа, этой духовной способности созерцать, видеть и веровать. Он совсем и не хотел бы приобрести его. Напротив: эту лишенность он переживает как особое преимущество, как начало «новой» жизни и нового творчества, как знак «выс­шего призвания», как право на власть и на проповедь. Этот нищий принимает себя за богача; этот опасно больной воображает, что он-то и есть человек образцового здо­ровья; он принимает себя за новое существо, которому предстоит великое будущее. Он — «просвещенный мысли­тель», а мы бродим во мраке, не то «обманутые», не то «злостные обманщики». Именно поэтому он должен про­светить нас, освободить и показать нам путь к новому, истинному счастью. Одним словом, он рожден властвовать, а мы предназначены к покорности.

И вдруг мы видим, что все искажено, все перевернуто и поставлено вверх ногами. Нас охватывает легкое голово­кружение. Так бывает в тяжелых снах, которые мы потом называем кошмарными: люди ходят спиной вперед; или па­дают не вниз, а вверх; огромное богатство состоит из че­репков и мусора; видишь себя слепым и испытываешь от этого чувство радости и гордости; чувствуешь себя злым тараканом и все-таки собираешься управлять миром… И, наконец, проснешься и благодаришь Бога за то, что эти сновидения кончились…

Подобное этому мы испытываем, когда прислушиваем­ся к проповеди современных безбожников. Чувство состра­дания быстро исчезает и уступает место удивлению и него­дованию. Мы видим перед собою людей в высшей степени самоуверенных и притязательных, которые по глупости принимают свою духовную скудость за высший дар и свои плоские фантазии за новое «откровение»: они считают нас отсталыми, «мракобесами», рабами предрассудков и суе­верий; они объявляют нас своими врагами и вредителями народной жизни и предлагают нам — или «передумать» и согласиться с ними, или же готовиться к мукам и смерти. Вот что, приблизительно, они говорят нам: «Мы, безбож­ники, не видим никакого Бога и не желаем ничего знать о Нем. И это превосходно, это начало новой свободы. И если это есть слепота, то пусть все ослепнут, подобно нам. Толь­ко тогда все станут свободны и начнется новая жизнь. Для нас нет Бога, и вы, все остальные, не смеете веровать в Не­го. Учитесь у нас, ибо мы призваны учить и вести. А если вы не согласны, то мы постепенно уничтожим вас, так, чтобы на земле совсем не осталось верующих»…

Мы знаем хорошо, что бывает, когда слепой ведет слепого: оба падают в яму. Но чтобы слепые люди брались вести зрячих, это неслыханно. Отвечать на это жалостью или состраданием невозможно. Тут решающим становит­ся чувство ответственности и негодования. Надо выступить на защиту правого дела и восстановить естественный по­рядок вещей. Конечно, нельзя «запретить» безбожным их безбожие; запретом тут не поможешь и их самих не обез­вредишь. Свобода веры обозначает и свободу неверия. Нельзя принуждать человека ни к безверию, ни к вере. Об­ратиться к Богу и уверовать можно только свободно. Но мы должны принять их вызов и дать им достойный ответ. Мы должны спокойно, предметно и убедительно доказать, что мы не нуждаемся в их «просвещении»; что мы уже видим духовный свет; что этот свет уже освободил нас; что вера наша по существу своему предметна, свободна по своему акту и освобождает нас своею силою и своим содержа­нием; и что никакого освобождения от этой свободы нам не нужно. Мы должны доказать, что их новое, мнимое «откровение» есть в действительности слепота, самообман и мрак; что оно не дает им никакого права на власть и ве­дет к погибели.

Мы, верующие в Бога, совсем не слепы. Мы видим все то, что видят безбожники, но мы это совсем иначе толкуем и оцениваем. Однако сверх того, что они видят, мы видим еще иное, несравненно более важное, драгоценное, глубо­кое и священное, чего они не видят. За это нас нельзя объ­являть ни «фантазерами», ни «лицемерами».

Лучше было бы совсем не говорить о лицемерии: ибо лицемеры найдутся во всех направлениях и течениях и само существование этих притворщиков не говорит ни­чего против Истины и против Предмета. Надо считать­ся только с искренними людьми и с честными созерцате­лями.

Но мы не признаем себя и фантазерами. Фантазер смот­рит в пустоту, сочиняет небылицы о несуществующем и сам верит вымыслам своего воображения. Напротив, мы имеем живое отношение к подлинно сущим реальностям; нам не надо их выдумывать и нам нет никакой нужды за­селять пустоты собственными вымыслами. То, что мы ви­дим, никак нельзя отнести к галлюцинациям. Галлюцина­ция есть обман чувственного видения, а наши чувственные ощущения остаются трезвыми, естественными и здравыми и не переживают ни экстаза, ни обмана. Тот, кто галлюци­нирует, помешался; он видит чувственные сны наяву, он носится с призраками и принимает их за материальную действительность. А мы свободны от всего этого. Мы не безумцы и не сумасшедшие; мы переживаем земное так же, как и все здравые люди, не искажая его ни иллюзиями, ни снами. Среди религиозно верующих людей было немало гениальных ученых и изобретателей, напр.: Коперник, Бэ­кон, Веруламский, Галилей, Кеплер, Лейбниц, Бойль, Либих, Рудольф Майер, Шлейден, Дюбуа-Реймон, Фехнер и многие другие. Разве не они создали нашу положитель­ную науку? Когда и где носились они с беспредметными фантазиями или предавались галлюцинациям? Это были трезвые наблюдатели, зоркие исследователи, ответствен­ные мыслители, великие мастера Предметности. И они ве­ровали в Бога; и открыто выговаривали свою веру. В силу каких оснований они признавали Бога? Почему? Потому что их созерцающий опыт открывал им не только чувствен­но-земной и материальный мир, но и великие объемы духа и его реальностей.

Истинная вера возникает не из субъективных настрое­ний и не из произвольных построений. Она зарождается в полноценном опыте и бывает всегда укоренена в предмет­ном созерцании духа. Этот духовный опыт имеет дело с реальностями не чувственного (совесть) или не только чувственного (художество) или прямо сверхчувствен­ного (религия) характера. Этот опыт не «мечта» и не «по­мешательство». Он требует духовного трезвения и поддает­ся духовной проверке. Он имеет свою подготовку, свое очищение и особые упражнения; он осуществляется в пред­метном восприятии и добивается полной и окончательной очевидности. И тот, кто заранее все это отрицает и не же­лает этого знать, тот не имеет ни права, ни основания кри­тиковать веру и отрицать религию.

Что мог бы сказать слепорожденный о красках дивной картины или прелестного цветка? Ничего… И вдруг кто-нибудь сделал бы отсюда заключение, что этой картины совсем не существует или что этот цветок есть наша гал­люцинация… Кто поверит глухонемому, если он объявит, что никакой музыки нет, что все это «выдумки лицеме­ров»?.. Человек, лишенный духовного ока и слуха, не имеет никакого основания и никакого права говорить о духовных предметах. Человек с заглохшим сердцем или мертвым чувствилищем не знает ничего о любви; как же он может воспринять Божию любовь? Смеет ли он отрицать ее и ко­щунственно смеяться над ней? Человек, не живущий нравственным измерением дел и ничего не знающий о силе и блаженстве совестного акта, не будет иметь ни малей­шего представления о добре и зле, о грехе и милосердии, о благости Божией и об искуплении… Как объяснить ему, что такое молитва? Как поверит он, что молитва бывает принята и услышана? Как он может удостовериться в том, что истинная вера возникает совсем не из страха и что ей дано преодолеть всякий страх? Как объяснить ему, не знающему ни духа, ни свободы, что вера в Бога освобож­дает душу и что проповедуемое им безбожие несет людям худшее в истории рабство — порабощение страстям, мате­рии и безбожным тиранам?..

Да, истинная вера имеет дело с великими и предивными реальностями, пробуждающими лучшие творческие силы человека. Общаясь с этими реальностями, верующие люди освобождаются от слишком-человеческих страхов; и не уступают им даже тогда, когда начинается борьба за свя­щенные начала жизни и когда надо решиться на исповедничество и мученичество. Тогда страх преодолевается си­лою духа и человек уходит из жизни победителем. И со­временные безбожники с их гонением на религию могли убедиться в этом множество раз.

Эти великие и пресветлые реальности совсем не обре­таются в какой-то недосягаемой и страшной темноте, как это рисуют себе безбожники. Бог живет не только «по ту сторону» нашего чувственного мира. Он присутствует и здесь, «по ею сторону». Он дает людям Свой свет и изли­вает Свою силу. Он дарует им Себя в откровении; и мы способны и призваны воспринимать Его живоносное дыха­ние и Его волю повсюду и во всем. Всюду, где природа или человеческая культура обнаруживает нечто прекрасное, истинное или совершенное — всюду есть веяние Духа Божия: и в таинственной чудесности кристалла, и в орга­ническом расцвете природы, и в любви, и в героическом деянии, и в художественном искусстве, и в научном глубо­комыслии, и в совестном акте, и в живой справедливости, и в правовой свободе, и во вдохновенной государственности, и в созидающем труде, и в простой человеческой доброте, струящейся из человеческого ока… И там, где мы сходимся во имя Его и молимся Ему,— там Он среди нас…

А когда безбожники ставят нам вопрос, почему же мы не видим Его телесным глазом, мы отвечаем: именно по­тому, что мы не галлюцинируем; мы воспринимаем Его не телесно, не чувственно, а духом, духовным опытом и духов­ным оком; и напрасно думать, наивно и скудно вообра­жать, будто реально только то, что доступно нашим «пяти чувствам».

Подобно тому, как мир не возник бы без Бога, так вся человеческая культура сокрушилась бы, если бы Дух Бо­жий покинул ее. Не было бы жизни без солнца. Не бывать человеческому духу без Бога. Человек, отвергнутый и поки­нутый Богом, утрачивает свою творческую силу: он ста­новится бессердечною, безвдохновенною, жестокою тва­рью, бессильною в созерцании и созидании новых, совер­шенных форм, но тем более способною ко взаимному мучи­тельству и всеобщему разрушению; и жизнь его заполняет­ся страхом, каторжным трудом и взаимным предатель­ством. История дала тому достаточно свидетельств; не­ужели же нужны новые подтверждения и дальнейшие стра­дания?.. Кто проповедует безбожие, тот готовит людям ве­личайшие бедствия: разнуздание, унижение, рабство и му­ку…

Наше поколение призвано к тому, чтобы показать лю­дям ожидающую их грозную судьбу, чтобы удостоверить их в том, что путь без Бога ведет к погибели… Но как по­казать это духовным слепцам, которые не могут и не хотят видеть?..

 

15. ГОРНОЕ ОЗЕРО

В стороне от общих исхоженных дорог, там, высоко, у подножия крутой стены, покоится горное озеро, погружен­ное в свои видения. Оно смотрит чистым оком вверх, в мировое пространство, и принимает в себя все, что посы­лает ему небо, послушно и ясно отражая в себе его да­ры…— земное зерцало высоких событий…

Не легко к нему добраться. Долог подъем, терпеливо надо идти, шаг за шагом, все вверх и вверх, в твердой на­дежде увидеть необычайное. Все труднее становится вос­хождение, все строже и скуднее — природа, все прохладнее — бодрящий воздух. Вокруг застывший хаос. Глубо­ким мхом обросли скалы. Чуть слышно шепчутся редкие сосны. Первобытная, священная тишина. И только два го­лубых мотылька, беззаботно празднуя свое счастье, носят­ся друг за другом через светлые пространства…

И вдруг путник чует его присутствие… Его не видно еще, но душу охватывает уверенность, что путь закончен и что оно сейчас покажется… Это завершенное, благоговей­ное безмолвие — верный знак его близости; это легкое, чуть влажное, зовущее веяние может исходить только от него; чуется вблизи некое живое средоточие, вокруг кото­рого и для которого существует вся окрестность… И вот оно, наконец, во всем его тихом великолепии…

Просты и строги его берега: ему не нужно окружения, оно не ищет украшений. Оно лежит открыто, чтобы видеть все и на все отвечать. Неподвижна его прозрачная вода;

законченною гладью смотрит его поверхность. Нежно сияет его глубина в неуловимых, бесчисленных то голубых, то зеленых оттенках; и все оно прозрачно до самого дна. Там, внизу, видны упавшие когда-то скалы — так глубоко, что глаз не верит расстоянию; видны столетние стволы деревьев — утонувшие дары гор, — целый мир благостно принятых и сохраненных богатств, мир блаженного бы­тия. Все покоится там, как в ясном сне, — навеки сбере­женное, нетленное воспоминание; как помыслы первоздан­ного глубокомыслия; как безмолвные молитвы отшель­ника. И мало-помалу душа постигает, почему эта дивная тишина вокруг и почему не слышно горних голосов, почему не щебечут даже птицы и почему новоприбывшие путники начинают говорить между собой шепотом. Природа умеет беречь свои тайны и хранить священное молчание. И тре­бует того же от людей. И там, где покоится Божественное, там слышен бывает молчаливый ход веков.

Благоговейно обходит путник все озеро и вдруг оста­навливается в изумлении. Все, что было видно в его глуби­не, исчезло. В нем появилось новое и величавое, образ захватывающей красоты, целый горный хребет, с утесами и ущелиями, со снегом и льдом, с рассеянными клочьями облаков, все в лучах солнца, все светящееся, чудно опро­кинутое, как бы свисающее в водную гладь… Не призрак ли?.. Но этот призрак не исчезает, он длится, он пребывает и излучает свет и радость… Может быть, это просто игра лучей и воды? Может быть… Но от этой игры сердце трепе­щет радостью: оно верит и не верит своему ясновидению; оно слышит гимн Богу; оно чувствует разумность и красо­ту вселенной и трепетно ждет дальнейших видений света и глубины…

Потрясенный и счастливый, стоит путник у берега, и ви­дит и не верит, и все хочет еще удостовериться и навсегда запомнить увиденное. Пока сердце, переполненное счасть­ем и благодарностью, не потребует отдыха, и уставшие гла­за не зальются влагой. Тогда он садится отдыхать на пер­вый попавшийся камень.

А когда уходит дневной свет и разливаются тихие су­мерки, когда появляются первые звезды и полумесяц по­казывается из-за крутой стены — какая радость искать и находить все эти образы в потемневшей глубине озера!.. Теперь эта глубина уже не прозрачна; она замкнулась в себе; таинственно и сумрачно молчит ее почерневшая вода, и в этой черной глади колдует лунный свет… И путник не помнит, как он добирается до ночлега и где он спит до са­мого утра… А там — все уже проснулось и радуется Божией заре…

Как изумительны эти первые, поддонные богатства про­зрачного озера, его собственные вечные помыслы… Как просто и достойно, с какою ясностью и искренностью показывает оно глубину своего существа, посвящая вся­кого человека в свои тайны. О, чистота сердца! О, прозрач­ная, щедрая мудрость!

Но как великолепны, как ослепительны его отраженные видения… Как верно воспринимает его гладь эти дары, как охотно и радостно отдает их всякому оку… Оно радуется всему, исходящему от Отца Света, — и голубому небу, и чуть видным звездам, и замечтавшемуся вечернему облач­ку, и вознесшейся голой стене, и каждому дереву, и каждой скале, которым дано счастье поглядеться в него. И пере­дает эту радость каждому новому гостю, каждому уста­лому страннику, который подойдет и благоговейно посмот­рит в его глубину: никто не уйдет без ответа, все унесут с собою утешение, свет и жизненную радость… О, смире­ние духа! О, созерцательность покоя! О, радость служения!

Так покоится оно в своем простом и строгом окружении, это око мира, воспринимающее и хранящее Божий дары, подобно тому праведнику, который ищет одних небесных видений и свято блюдет ради них чистоту и прозрачность своего сердца. Два мира встречаются в нем,— внутрен­ний мир сокровенных помыслов и внешний мир от Бога идущих видений,— и оба срастаются в единое, светлое и щедрое богатство мудрости.

 

16. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Современное человечество переживает великую смуту. Колеблются все основы жизни. Замутились все истоки ду­ха. Идет великий распад и грозят все новые и новые беды. В этих бедствиях и страданиях нашего времени, в заливаю­щих нас искушениях, среди обставших нас страхов — мы снова учимся молиться. Ибо мы утратили этот высокий дар и разучились этому дивному искусству. А без молитвы че­ловек оказывается отпавшим от Бога и оторванным от ис­точника истинной жизни: он выдан началу зла и не имеет силы противостать ему.

Каждый человек, кто бы он ни был и чем бы он в жизни ни занимался, — мужчина или женщина, старик или моло­дой, образованный или не образованный, — должен обла­дать умением собирать свои душевные силы и сосредото­чивать свое внимание. В этом первая задача всякого вос­питания, начиная с народной школы и кончая академи­ческим преподаванием. Жизнь несется и проносится в нас, как поток всевозможных ощущений, желаний и страстей; или как множество всяческих забот и занятий; или же как туча пыли, состоящая из разрозненных и ничтожных со­держаний. В этом потоке, в этой мгле мы теряем себя и смысл нашей жизни. Нас одолевают, нами овладевают единичные пустяки, лишенные всякого высшего смысла. Пыль жизни засоряет нам глаза и лишает нас верного ви­дения. Нас засасывает болото страстей и особенно тщесла­вия и жадности. Нам надо непременно освобождаться от всего этого, хотя бы только от времени до времени. Нельзя гибнуть в этом болоте. Нельзя отдаваться этому потоку. Надо иметь минуты и часы для свободного дыха­ния и созерцания, когда заботы умолкают, повседневные жизненные содержания забываются и мы освобождаем се­бя от всего мелкого, слишком человеческого и пошлого. Наши душевные силы,— помыслы, желания, чувствование и воображение,— освобожденные от обыденного и ничтожного, ищут иного, лучшего, обращаются внутрь и сосредо­точиваются на том, что составляет самую сущность нашей личности; что есть главное в жизни человека; на том, что священно и светоносно, что определяет самый смысл наше­го бытия. И это есть первый шаг к молитве.

Если мне удалось освободиться от повседневности и из хаоса жизненных содержаний, то мое сердце и моя воля оказываются свободными для лучшего и высшего. В чем же это «лучшее»? Как найти это «высшее»? Как узнать его? И почему я задаю эти вопросы, так, как если бы я ни­чего не знал о нем? Неужели я прожил на свете столько лет и никогда не ставил себе этого вопроса? Или ставил, но не умел разрешить его? Но чем же я жил доселе, если не знаю этого священного и светоносного и не умею вызвать его в себе? Чем же заполнена моя повседневная жизнь? Чем освещена она, если не этим светом? Чем освящена она, если не этой святынею? Чем она осмыслена, если этот смысл не дается мне даже в минуты свободы и сосредото­ченности?.. И вот от этих вопросов душа моя приходит в смятение и растерянность; она видит пустоту своей жизни и ничтожество своих содержаний и отвечает на это целост­ным порывом к лучшему, к священному, светоносному, жизнеосмысливающему; и в этом порыве постигает, что это может быть только нечто совершенное, подлинно совер­шенное, и притом не «фантазия» и не «иллюзия», а подлин­но-реальное подлинное совершенство. Так родится во мне живое желание Бога и приближения к Нему. Ибо Бог есть подлинно-реальное совершенство, а живой и целостный по­рыв к Нему есть начавшаяся молитва.

Молитва есть сосредоточенный, искренний призыв, об­ращенный к Сущему Совершенству. Обращаясь к Нему, призывая Его, мы открываем Ему нашу душу; и наша от­крытая душа поднимается к Нему и вступает с Ним в живое творческое единение. В этом сущность всякой молитвы — и самой мудрой и самой наивной, и безмолвной и обильно-словесной, и просящей и благодарственной. И постольку люди всех религий могли бы молиться совместно.

Но наша, христианская молитва определяется не этим. Ибо мы обращаемся не к неосязаемому и непостижимому безличному Совершенству, но к живому, совершенному Богу, к нашему Небесному Отцу, который нераздельно с Сыном Божиим и с Духом Святым внимает молитвам своих земных детей. Мы видим в Боге прежде всего и больше все­го неисчерпаемый источник любви, к которому мы сами приближаемся и которому мы уподобляемся именно через любовь. Слабый луч нашей любви находит Его любовь, укрепляется и утверждается в ней; и воспринимает из­лучаемую ею благость и силу. Так даются нам три вели­чайших утешения: чувство непосредственного общения с Богом; чувство, что наша молитва может быть услышана Им; и чувство, что Он нас знает, любит и бережет. Хрис­тианину, который находит Бога любовью и слышит, как Бог отвечает ему Любовью на любовь, присуща особенная уверенность в том, что он не может быть покинут Богом, но что он всегда находится в Его любящей руке и под Его бла­гостным покровом. Поэтому христианин молится прежде всего сердцем, открытым и искренним сердцем; и предает себя во власть любящего Отца. И именно поэтому всем нам естественно и необходимо, переживая эпоху нынешнего крушения с ее искушениями, опасностями и страхами — искать Его покрова. Его помощи. Его света и силы.

Но при этом мы должны соблюдать два основных требо­вания.

Мы не должны воображать, будто мы можем призывать Бога любви и света во всех наших земных делах и затеях. Ибо наши земные дела бывают низки и своекорыстны, час­то — злы, коварны и гибельны. Нельзя призывать Бога света в темных и бессовестных начинаниях. Нельзя ждать помощи от Бога любви в делах хищных и ненавистных. Молитва имеет оправдание и смысл только в борьбе за доб­ро.

Если я действительно хочу добра, т. е. такого, что оп­равдано перед лицом Его любви и совершенства, то я сме­ло и уверенно могу просить Его о помощи. И первая по­мощь, о которой я могу молиться, это умудрение и озаре­ние души моей в деле выбора и служения: чтобы мне было дано верно отличать добро от зла и неошибочно желать лучшего, совершенного; чтобы мне было даровано чистое созерцание, верное различение, истинное познание и окон­чательное предпочтение. Мне необходима уверенность в том, что я действительно узнал Его Дело и действитель­но служу Ему любовью и волею. И если я в этом уверен, тогда я могу просить о помощи, молиться «с дерзновением» (Первое Послание Иоанна 5, 14) и спокойно надеяться:  «помоги мне в служении Делу Твоему»… Человек, следую­щий голосу своей христианской совести, молится с великой уверенностью: ибо он молится вместе со своей совестью,от нее и за нее.

Известный римский сатирик времен язычества, стоик Персии Флакк говорит, что люди часто просят у богов о та­ких низостях, о таких жалких и грязных делах, что они даже лучшему другу своему решились бы сообщить свою просьбу только на ушко, потихоньку. Такая молитва не только кощунственна, ибо ищет в Боге сообщника темному делу, но и бессмысленна, ибо с нею нельзя обращаться к Богу света и любви. Нельзя произносить такую молитву:

«Господи, помоги мне в моих пошлых и злодейских на­чинаниях, пошли мне удачи в моих преступлениях и увенчай мои грехи успехом и счастьем»… И тот, кто ее произносит, молится не Богу, а господину своему — диаволу.

Таково первое требование настоящей молитвы. Но есть и второе.

Никакая молитва не исключает моих собственных уси­лий и не делает их излишними: моя любовь, мое желание, мой труд, моя борьба должны служить тому делу, о кото­ром я молюсь. Если это дело действительно хорошее и вер­ное перед лицом Божиим, то я должен вкладывать в него свои силы, служить ему, бороться за него, идти против уг­роз и на всякую опасность. Тогда я молюсь самым служе­нием моим; тогда со мною молятся моя любовь, моя воля, мое мужество и мое верное стояние; тогда я уверен, что служу всеми силами Божьему делу и что моя молитва бу­дет услышана. Господь откроет мое духовное око, чтобы я мог видеть ясно и верно; очистит мое сердце, чтобы я иск­ренно любил совершенное; укрепит мою волю, чтобы я не изнемог на пути и не пал духом; и направит мои шаги, что­бы я не попал на ложные пути и не заблудился. И если бы моей силы оказалось недостаточно, если бы всех наших че­ловеческих сил не хватило бы, тогда, по молитве нашей, не­бесная сила сделала бы достижимым недостижимое.

Если же я молюсь о себе самом, о моей жизни и о моем благе, то я должен иметь уверенность, что иду по верным путям жизни. Молитва, восходящая из чистой совести, бы­вает чудодейственна. С великим дерзновением взывает к Богу человек, который в борьбе за Божие дело не щадит себя самого. Тот, кто пренебрегает своими личными дела­ми ради Божьего Дела, тот чувствует себя любимым и ог­ражденным; и молится Богу так, как возлюбленное дитя обращается к любящему отцу. «Господи, не оставь без по­мощи дитя Свое. Научи и огради Своего верного сына»…

Так слагается, так возникает настоящая молитва к Бо­гу. Такая молитва есть целое духовное искусство, и это искусство мы должны восстановить в себе перед лицом на­стигшей нас великой смуты. И все беды и страхи нашего времени, все духовное землетрясение, переживаемое нами в революциях и войнах наших дней,— все это есть великое чистилище души, училище веры и молитвы.

 

17. О МОЛИТВЕ

Человеческий дух не знает более действительного, бо­лее чистого утешения, чем молитва. Она несет человеку сразу очищение и укрепление, успокоение и радость, бла­гословение и целение. И тот, кто этого не испытал, пусть лучше не судит о молитве: ему самому предстоит еще до­биться этого утешения в борьбе и страдании. Тогда он почувствует, что приобщился новому источнику жизни и что в нем самом началось новое бытие, о котором он преж­де не имел даже представления.

Современный человек живет на земле в вечных заботах и опасениях, переходя от разочарования к болезни и от личного горя к национальным бедствиям. И не знает, что начать и как преодолеть все это; и подчас с ужасом думает о том, что этот мутный поток будет нести и заливать его вплоть до самой смерти. Однако многое зависит от него самого: это он сам увеличивает себе бремя жизни и не умеет понять истинный смысл несомого бремени. Ибо путь ему указан: ему стоит только почувствовать свою духов­ную свободу и открыть свое внутреннее око. Это и совер­шается в молитве.

Нам всем хотелось бы, чтобы наша нескладная, угне­тающая и часто унизительная жизнь началась по-новому и сложилась иначе, чтобы она цвела взаимным доверием, искренним благожелательством и вдохновением. Но как достигнуть этого, мы не знаем. Близоруко рассуждая, мы говорим о «счастии», счастие незаметно вырождается у нас в «удовольствие» и «наслаждение», а в погоне за наслаж­дениями и удовольствиями мы забредаем в болото и не знаем, что начать. Но путь, ведущий к жизненному об­новлению, известен и не так труден: мы должны почувство­вать сердцем священное в жизни, сосредоточиться на нем нашим созерцанием и зажить им, как драгоценным и са­мым главным. А это и есть путь молитвы.

Нам нельзя тонуть в несущественностях быта. Тот, кто живет ими, тот привыкает к пошлому существованию и сам превращается, по слову юного Гоголя, в «существователя». И вот нам необходимо научиться верно различать духовный ранг жизненных содержаний и приучиться сосре­доточивать свое внутреннее внимание на божественной сущности вещей, явлений и событий. Ибо жизненные со­держания не равны, не равноценны, не равнозначитель­ны. Среди них есть ничтожные и есть священные; есть та­кие, которые возводят душу и сообщают ей особую глуби­ну и крепость, и есть такие, которые незаметно разлагают и обессиливают ее, делают ее мелкою, страстною и слепою. Есть такие, которыми стоит жить, и есть такие, которыми не стоит жить. Надо научиться распознавать их, выбирать существенно-священные и жить ими. Тогда и сам человек станет «существенным», он поймет смысл и цель жизни и войдет в живую связь со священной сущностью зримого мира. И путь к этому умению указывает и прокла­дывает молитва.

И пусть не думают люди, что вступить на этот путь — зависит не от них; что бывают чрезмерно тяжелые времена, которые затрудняют молитвенное обновление жизни; и что земная человеческая власть может лишить человека внут­ренней свободы и поработить его несущественностями бы­та. Ибо на самом деле тягчайшие времена посылаются лю­дям именно для того, чтобы они опомнились и обновились; и нет на свете земной власти, которая могла бы погасить нашу внутреннюю свободу — и прежде всего, свободу мо­литвы — и которая могла бы помешать нашему очищению от пошлости.

Поэтому надо признать, что жизнь сама по себе есть как бы школа молитвы или воспитание к молитве. И даже тот, кто совсем никогда не молился, может быть приведен к молитве самою жизнью. Ибо для каждого неверующего может настать время величайшей беды, когда его захва­ченное врасплох и потрясенное сердце вдруг начнет мо­литься из своей последней глубины — в такой скорбной беспомощности, такими вздохами отчаяния, такими вдох­новенными призывами, о коих он дотоле и не помышлял. Тогда он почувствует как бы землетрясение во всем своем естестве, и неведомое пламя охватит его душу. Может быть даже так, что человек при этом сам не будет знать, к Кому он взывает, и уже совсем не будет представлять себе, от­куда и какое может прийти спасение. Он взывает к Кому-то, Кто все может, даже и невозможное; он молит этого Неизвестного о помощи, которая уже не в человеческих си­лах, — молит в твердой уверенности, что есть на свете ис­тинная Благость и она внемлет ему. И к этой неведомой, но всемогущей Благости он и обращается с молитвой, ко­торая, как водный поток, внезапно прорывает все прежние плотины… Он говорит с этим Существом так, как если бы он видел Его перед собою, как если бы он знал Его от века…

И потом, когда проходит этот порыв, у него остается та­кое чувство, что он всегда веровал в этого Всеблагого-Все­могущего, всегда предполагал Его присутствие — каждым дыханием своим, и вот только теперь впервые нашел Его. То, чего ему доселе недоставало, был душевный подъем к молитвенному вдохновению. Ему нужно было мужество сердца, чтобы противостать всем своим и чужим пред­рассудкам; нужна была цельность души, возникшая ныне из инстинктивного отчаяния; ему нужна была мудрость сердца, которая восторжествовала бы над глупостью ума; вдохновение, не посещавшее душу в пыли и грязи. Может быть, он уже и сам замечал это, ибо чувствовал себя раско­лотым и исцеленным. Может быть, он даже мучился этим, но не умел или не хотел преодолеть в себе внутреннюю раз­двоенность, и потому «запрещал» себе молитву по сообра­жениям «внутренней честности»… В этом обнаруживается вообще влияние нашей эпохи, «верующей» в ум, в анализ и культивирующей всяческое разложение… И только вели­кие бедствия нашего времени дают людям способность пре­одолеть эти внутренние препятствия: они потрясают все наше существо до корня, смывают предрассудки, обна­жают наше трепещущее чувствилище и превращают жизнь в действительную школу молитвы.

Дело в том, что настоящая молитва требует всего че­ловека и захватывает его целиком. Она может излиться и в связных словах, но она может и не найти их, и молящийся будет вместе с Андреем Юродивым22 лишь восклицать в слезах: «Господи! Господи!! Господи!!!…» И это единое, сердцем насыщенное слово будет весить более, чем мно­жество душевно-полупустых слов. Молитва может найти себе выражение и в благочестивых движениях и обрядах; но бывают и такие молитвы, при которых внешние движе­ния и свершения отпадают совсем. Тяжело раненный не мо­жет даже перекреститься. Неподвижно лежащий в окопе не смеет даже пошевелиться. А люди, живущие в эпоху го­нения на веру, во время церковного террора, вырабаты­вают в себе умение молиться внутренней молитвой сердца, которая горит внутренним огнем при совершенно непод­вижном, ничего не выражающем лице.

Это пламя внутренней молитвы и есть важнейшее и драгоценнейшее в религии. Оно требует всю душу челове­ка. Здесь все цвета сливаются в белый цвет; все способ­ности души — в единую силу. Феофан Затворник описы­вает это состояние так: «собранный должен гореть»23. Здесь мысль не думает, не анализирует, не размышляет, не сомневается, но отдает свою пристальность, свою интен­сивность в общий и единый огонь. Здесь нет отдельных во­левых решений, но вся стремящая сила воли направлена целиком к единому Предмету. Сердце с его глубоким и нежным чувствилищем становится главным горном души; именно в нем сосредоточивается и сила созерцания, исходя из него и возвращаясь в него.

Вот почему молитва есть некий сердечный жар, кото­рый все вовлекает в себя, расплавляет и делает текучим. Она есть некий духовный свет, собирающий лучи, подоб­но увеличительному стеклу, в единый центр: в этом центре начинается горение. Неопытному человеку нередко кажет­ся, что это горение есть его личное, субъективное состоя­ние, которым все и ограничивается. Но на самом деле это горение вводит личную душу в сверхличное Пламя, от­зывающееся на личный призыв и включающее в Себя лич­но возгоревшееся сердце. Человеческий огонь может и дол­жен приобщаться в молитве Божьему Пламени — ив этом состоит таинственный смысл и благодатная сила молитвы. Сердце человека воспламеняется божественным Огнем и уподобляется «неопалимой купине». Личный огонь раство­ряется в Божием, и человек теряет себя в Его Огнилище. В настоящей молитве человек забывает и теряет себя: он уже не помнит, что он «есть», не ощущает своего земного естества; он видит и чувствует себя как бы в некоем огненном столпе, восходящем вверх, и слышит, как из души его восходят «неизреченные воздыхания» «самого Духа» (Римл. 8. 26)… И в этом свете и огне он становится дотоле, доколе выносит его сердце и дыхание.

Возвращаясь к себе после такой молитвы, человек чув­ствует себя так, как если бы он удостоился посетить свою исконную и священную родину; или еще,— как если бы обновилось самое естество (субстанция) его духовной личности; как если бы его омыл благодатный поток чистоты видения и ведения, утешения и покоя. Он удостоверился в том, что истинная благость и истинная Сила суть едино; он чувствует себя приобщившимся этой благодатной силе; он напился из источника жизни и любви.

После такой молитвы,— даже если она продолжалась всего единую минуту,— у человека остается в сердце некий неугасающий, сияющий угль, который разливает свое сия­ние через все внутренние пространства личной души и всегда готов снова вспыхнуть лично-сверхличным пламе­нем. Это можно было бы и так описать: от настоящей мо­литвы остается в душе тихое, тайное, бессловесное молитвование, подобное немеркнущему, спокойному, но власт­ному свету. Оно непрестанно излучается из глубины серд­ца, как бы желая осветить и освятить все жизненные содер­жания души. Это как бы тихое дуновение Божие, идущее из потустороннего мира. Это есть как бы незакрывающаяся дверь в алтарь, к священному месту Божьего присутствия. И отсюда у человека возникает это дивное чувство, будто Потустороннее стало посюсторонним для его сердца и со­вести.

А между тем, жизнь совершает свой неудержимый ход; и человеку иногда кажется, что не произошло ничего осо­бенного, только, что в нем живет это сияние безмолвной, тихо-трепетной молитвы, ни о чем не просящей и ничего не домогающейся, и что он знает об этой открытой ему двери соединения, и знает, что она ведет к ключу целитель­ной воды. Поэтому он может вершить свои жизненные де­ла, есть, пить и спать, напряженно работать и предавать­ся отдыху, а внутренний свет не покидает его: он будет мерою вспыхивать и очищать его душу, светить ему во всех его жизненных делах, освещая в них добро и зло, утверж­дая его в благе и отнимая у него возможность совершать злые, черствые, низкие и пошлые поступки. Человек может забывать про этот, тихо тлеющий в нем, угль безмолвной молитвы; но угль этот будет неосязаемо вершить свое ве­ликое дело — жизнеосмысливающее, очистительное, освя­щающее и исцеляющее. И стоит только человеку опять постучаться в эту дверь и воззвать к этому свету — и снова разгорится огонь, запоет сердце, заструится живая лю­бовь, заговорит чистая совесть и раскроется перед ним дверь в потусторонний мир с дивной перспективой личного бессмертия. И опять он почувствует себя у брега земной жизни и услышит дыхание Божие в себе и в мире.

Но теперь он уже знает, что его начальная молитва, предпогибельная молитва ужаса и отчаяния — была лишь первым, беспомощным порывом, лишь первым шагом по новому пути. Теперь он молится уже по-иному: свободным воспламенением, непрерывным излучением, всецелым включением своей жизни. И эти виды молитвы суть выс­шие. Их бывает много, столько, сколько человеку доступно отдельных жизненных актов. Всех видов молитвы «столь­ко, сколько в одной душе или во всех душах может порож­даться разных состояний и настроений» (Иоанн Кассиан Римлянин)24. Есть молитвы благодарности, преклонения, смирения, покаяния и очищения. Молитва может внимать дыханию Божию, созерцать мудрость Творца и даровать человеку очевидность; молитва может сомневаться, во­прошать, отчаиваться, скорбеть и призывать. Коперник молитвенно внимал законам природы. Фехнер25 молился вместе с цветами и деревьями. Сегантини26 преклонялся перед горами, как перед алтарями Божиими. Ломоносов молился вместе с северным сиянием. Державин — созер­цая бренность земного и бессмертие Божественного. Пуш­кин — каждым актом вдохновения. Лермонтов — с ланды­шами у ручья. Человеку дана от Бога великая молитвенная свобода, свобода превращать каждый акт своей жизни и своего труда в творческую молитву; наподобие той чудес­ной молитвы сеятеля, которую приводит Лесков в «Соборя­нах»: «Боже, устрой, и умножь, и возрасти, на всякую долю человека голодного и сирого, хотящего, просящего, произволяющего, благословляющего и неблагодарно­го»27

Так, есть молитва изнеможения, произносимая со мно­гими слезами и дающая укрепление: «Господи, не могу больше»…

И есть молитва без слов и без слез, мгновенная, созер­цательно-лучевая: единый взгляд духовного ока, направ­ленный горе — «Он есть. Он бдит и я есмь Его орудие». Это молитва утешения и силы.

И есть молитва сердечного тепла, подобная этой: кос­нуться в самом себе Его неугасающего угля; и только.

А в путях и страданиях личной жизни всегда будет иметь судьбоносное значение молитва служения и одоле­ния: «Вот я, перед Тобою, Господи, слуга Твой, ищущий только воли Твоей. Научи меня верно служить Тебе всяким дыханием и деянием моим. Пошли мне силы Твоей, мудрости Твоей, вдохновения Твоего. Не отдай меня на по­ругание врагам Твоим; изведи меня от угроз их. И соблюди мою свободу в жизни и творчестве, ибо свобода моя — в свершении воли Твоей»28.

И на этих путях жизнь становится школой молитвы, а молитва — истинным источником жизни и творческой силы.

 

18. О МИРОВОЙ СКОРБИ

Поистине, это один из основных законов нашего мира, что все существа и все вещи несовершенны и должны вос­ходить к совершенству в борьбе и страдании. Значение этого закона так велико и глубоко в жизни и творчестве людей, что настоящая зрелость человека начинается лишь с того момента, когда он продумает и прочувствует этот закон во всех его последствиях и выводах. Все, что есть хо­рошего, значительного, непреходящего, а особенно ге­ниального и божественного в человеческой культуре,— все могло быть создано человеком только в страдании, все должно было быть заслужено и оправдано им. Это и имел в виду глубокомысленный чешский мистик Якоб Бёме29, ког­да говорил, что качество родится из муки…*

Постигнуть этот закон значит получить некое благодат­ное облегчение в той духовной беспомощности, которая грозит всем людям на земле. Ибо это постижение как бы извлекает нас из мутного потока жизни и, подняв нас, хотя бы на миг, над страдающим миром, показывает нам его извне и сверху. И если человек дотоле жил как тварь среди твари, то отныне он приобретает способность выйти духом из ее состава, увидеть ее муку и поставить вопрос о смысле ее бытия и ее мучений. Доселе он только мучился в мире среди прочей твари; отныне он восходит на высшую сту­пень бытия, ибо ему дано страдать о страданиях мира, т. е. испытывать мировую скорбь.

Растение и животное страдают в мире, оставаясь в его составе и составляя его собою, но им не дано страдать о ми­ре и за мир. Человеку дан высокий дар возноситься над тварною жизнью мира и болеть о судьбе всей твари, стра­дать за нее, страдающую. Поэтому человек призван понять и постигнуть, что все живое должно страдать. Человек должен прислушиваться ко вздоху и стону вселенной, включая сюда и человеческую тварь, внимать ей открытым сердцем и приобщаться мировой скорби через бескорыст­ное сострадание. Мы должны вчувствоваться в муку и жа­лобы стенающей природы и забывать в этом вчувствовании наше собственное страдание. Мы должны принять на себя страдания живых существ и понести его, как общий и единый крест мира; и попытаться постигнуть скрытый, но глубокий смысл этого мирового креста. Этим мы предаем­ся мировой скорби, т. е. страданию о страдании мира. И, предаваясь этой скорби, наш дух возвышается и вступает в дивную близость к Богу…

Пока человек пленен и ослеплен своим собственным личным страданием, пока он мечется в беспомощности и сослепу не видит исхода, — он побежден своею тварностью и не находит пути к Богу. Он должен выйти духом из себя, вознестись над собою и увидеть страдание ближнего, всех людей, всей твари. Сначала он ужаснется, и этот ужас пе­ред мукою мира вызовет в нем возмущение, ропот и, может быть, даже восстание; и эти чувства и настроения поведут его не к Богу, а уведут его от Бога и, может быть, даже подвигнут его против Бога. Ибо слепое возмущение свой­ственно именно твари в ее отношении к другой твари; если же оно направляется вверх, против Бога, то оно не осво­бождает тварь от ее тварности, но оставляет ее в слепоте, доводит ее до ожесточения и делает ее восставшею тварью. Человек, ослепший от ужаса, не видит вдаль и вглубь, он противится свету и разуму и уходит в отвращение и отвержение. Созерцание мировой муки требует мужества, а это­го мужества у него нет. Созерцание должно окрылить его, а он остается бескрылым. Тварный страх уводит его в тем­ные погреба безнадежности, пессимизма и Бого-отрицания. И в этой тьме им постепенно овладевает аффекти­рованный, вызывающий «демонизм» и упоенный нена­вистью и гордостью сатанизм. И «скорбь» его становится безбожною, озлобленною и разрушительною. Именно та­кова была судьба всей «пессимистической» философии и литературы девятнадцатого века.

Только любовь освобождает и спасает человека. Ее пер­вая и элементарная форма есть жалость к страдающему. Человек вчувствуется в чужую муку, со-испытывает ее и начинает проявлять живое, творческое участие. Он забы­вает о себе, живя чужим страданием, и этим освобождает себя от пребывания в собственной боли и личном горе. Его собственная тварность уже не связывает и не ослепляет его, но зато чужая тварность начинает овладевать им и заполнять его жизнь и душу. И если он не заметит этого вовремя и не преодолеет этот новый плен, то он скоро ока­жется пленником чужой тварной муки. Пока жалость ос­тается последним словом или высшим проявлением его любви, всякое страдание живого существа кажется ему бе­дою или несчастьем, а в тварной муке он видит сущее «зло» (Лев Толстой). Он начинает верить, что высшая цель жизни состоит в избавлении человечества от страдания. Он уже не может видеть страдающее существо, и борьба против страдания становится для него главной задачей. Безболезненная жизнь кажется ему высшим земным бла­гом.

Это означает, что сострадательный человек нашел сво­его ближнего; и это очень хорошо. Но смысл страдания он не постигнул и назначение человека ему не открылось. Лю­бя человека, он любит в нем не поборающего и освобож­дающегося «ангела», скрытого в глубине страдающей ду­ши, но вздыхающую и стенающую тварь; и на себя он бе­рет не помощь «ангелу», а служение твари; и цель его не в том, чтобы страдающий дух очистился и победил, а в том, чтобы облегчить мучение твари. Вот почему жалостливый человек все еще подавлен страхом и ужасом; он все еще проклинает страдание и не постигает ни его смысла, ни его благодатности; он все еще боится муки и не знает ничего о ее творческом преодолении и просветлении. И потому его «мировая скорбь» не возводит его к Богу: он остается в пределах «гуманности» и «сентиментальности», и луч Бо­жий не озаряет ее. А как помочь страдающей твари, борю­щейся, идущей и взывающей к Богу — он не знает.

Любовь только тогда освобождает, когда человек вос­принимает в человеке сына Божия, страдающего, одоле­вающего и очищающегося страданием. Каждый из нас есть Божие дитя, странствующее по земле в образе челове­ческой твари. Но именно человеческая тварность возлагает на каждого из нас тот способ земной жизни, со всеми его несовершенствами, трудностями и противоречиями, кото­рый неизменно и непременно присущ каждому человеку. Поэтому каждый из нас должен спокойно, достойно и тер­пеливо принимать все обусловленные этим боли и страда­ния, «нести свой крест» и учиться творческому преодолению посланного. Нам не следует приходить в чрезмерный ужас при виде страдающей твари. Нам не подобает спа­саться любой ценой от боли и горя. Мы должны постигнуть необходимость страдания, его высшую духовную целе­сообразность и одухотворяющую силу, и раз навсегда усвоить его мировой смысл.

В отделении или даже удалении от Бога человеческая тварь должна страдать. Это страдание зовет ее к Богу и ве­дет ее к Богу; для этого страдание и посылается; в этом его назначение; таков его высший смысл. Растение и жи­вотное подвержены этому элементарному мировому стра­данию в его низшей «потенции» и не умеют претворять его в борьбу и просветление. Но человек имеет высшее призвание: он должен принять посланное ему страдание, как «посланное» ему, как призыв к очищению, как свобод­ную, личную борьбу за творческое просветление личности.

Божие дитя страдает на земле потому, что это страда­ние возводит его к Отцу: в борьбе и одолении оно стре­мится к своей блаженной первородине. Мучение твари ужасно, если она не понимает высшего смысла своего стра­дания и не находит своего восходящего пути: тогда оно является с виду бессмысленной мукой. Но если тварь на­ходит и смысл и путь и если этот высший смысл страда­ния исполняется и осуществляется, тогда не следует ужа­саться и роптать и тогда сентиментальная жалость не яв­ляется последним словом земной мудрости. Тогда страда­ние осмыслено и оправдано; и мы должны воспринимать его как зов и благословение.

Тогда перед нами открывается великая творческая мис­терия мира и мы можем воспринимать ее и сердцем, и взо­ром, и разумом. Душа наша наполняется мировой скор­бью; и эта скорбь действительно возводит нас в «простран­ства», близкие к Богу.

Бог есть первый и высший источник живой любви. По­этому он не может не страдать, видя, как созданная им живая тварь вздыхает и стенает в ожидании. Первоначаль­но Он страдает не в мире, а о мире, ибо вздохи и стоны твари восходят к Его престолу. Но потом Он нисходит в мир, приемлет тварный образ, кровь и плоть, дыхание и му­ку. Он приобщается жизни мира и страдает в составе мира, вместе со страдающей тварью. Он принимает на Себя иго и бремя человека, чтобы открыть ему и даровать боже­ственное искусство освобождающего, избавительного, духовно-творческого страдания. Бог становится челове­ком, чтобы избавить отпавшего и слепого человека от об­реченности бессмысленному страданию; Бог становится человеком, чтобы возвести человека к Богу.

Человеку открывается новый путь; он должен увидеть его, свободно признать его и свободно избрать его. Тогда он преодолевает страдание в мире и превращает его в по­вод, в исходный пункт, в источник творческого очищения и просветления. Сначала он научается этому в самом се­бе и на самом себе; потом он пытается научить этому других людей. Тогда он постигает смысл мирового страда­ния и поднимается до истинной, до творческой мировой скорби. Он видит, как страдает и борется человеческая тварь. Он видит, что Бог принимает на Себя ее иго и бремя. И он несет вместе с тварью и вослед за Господом творчес­кое страдание мира.

Таков истинный образ мировой скорби. Усвоив его, че­ловек молится уже не о том, чтобы мир избавился от бед и страданий, но о том, чтобы страдание мира стало осмыс­ленным, возводящим, творческим и просветляющим — о том, чтобы оно было облегчено, чтобы оно достигло своей высшей цели, чтобы оно совершилось и завершилось на Божиих путях.

 

19. ГОРЫ

В безмерной дали веков, вскоре после сотворения мира, когда земля ощутила впервые свою первозданную форму и свои пределы, она опечалилась и восскорбела: ибо она уви­дела себя отверженной и униженной, оторванной от света и отдаленной от неба, вровень приглаженной, голой, пус­тынной и беспомощной… И стала она вздыхать и роптать: и возмутилась, и поднялась, и восстала мятежом. Это бы­ло буйное восстание, страшное и хаотическое. Но оно шло из последней глубины; оно было искренне, и искры его лете­ли к небу: оно было пламенное, и пламя его молилось Твор­цу; и от этого огня плавились утесы, и первобытные кам­ни текли потоком… Это был великий подъем глубин, жаж­да света, стремление к небу, извержение творческой воли… Восстала мечта о новых, совершеннейших формах, о новом богатстве бытия, о приближении земли к небу… И это восстание было влечением к Богу, ропщущей молит­вой, мольбой о неотвержении отвергнутого…

И увидел Господь в своей вечной благости — это воз­дыхание и эту бунтующую мольбу; и великий подъем глу­бин нашел Его благоволение: ибо косная пассивность и рабская покорность никогда не были угодны Ему, а всякий искренний порыв и молитвенный ропот приемлются в небе­сах, как молитва тоскующей твари. Потому благословил Господь это восстание земли и не позволил ему распасть­ся в ничтожество, но повелел ему сохраниться навеки: воз­носиться к небу молчаливой молитвой, пробуждаться с благодатной зарею и блаженно расцветать в последних лучах уходящего солнца. А человеку Господь повелел со­зерцать эту таинственную запись прошлого и постигать ее сокровенный смысл.

И созерцая ее, мы называем ее ныне горами.

Когда я вижу снежные горы, поднимающиеся вдали к облакам, — сердце мое трепещет от нежданного счастья: в нем просыпаются какие-то угасшие древние воспомина­ния… как если бы я уже созерцал когда-то эти видения и потому всегда тосковал по ним, как если бы начали испол­няться самые дивные и священные обетования… Я стою захваченный и потрясенный и не знаю, можно ли верить этим призракам… Как легок, как смел этот взмах к небе­сам. Как нежны, как призрачны очертания. И как могущественны скрытые за ним земные массы. Я вижу землю, восходящую к небу, я вижу небо, ее обнимающее, я вижу, как земля теряется в небе, сливается с ним, — может быть, сама становится небом? Не сон ли это? Или, может быть, это видение есть сущая реальность, а плоская жизнь по­вседневности — всего-навсего тягостный сон? Откуда во мне эта блаженная тревога, это чувство приближающей­ся родины?.. Как если бы это издали светящееся велико­лепие, это обетованное будущее — возникло из моего ин­тимного прошлого, из моего довременного бытия… Или, может быть, душа моя настолько «ветха деньми», что я и в самом деле мог присутствовать при образовании миров? Или, может быть, эти далекие горы повествуют мне о том, чем я сам был, и что я есмь, и чем я буду, и какое великоле­пие ожидает меня впереди?..

Нежные видения. Пророческие образы. Божий сны…

Но вид исчез. Воздушные призраки скрылись в земном тумане и в небесных облаках. И только сердце шепчет мне о возможности невозможного…

____________ 

А потом горы принимают меня в свою среду и несут ме­ня вверх, спокойно и благостно позволяя мне попирать их ногою и карабкаться по их крутым обрывам. Их спокой­ствие передается мне, и я иду все выше и выше. Медленно взбираюсь я; торопиться нельзя и незачем; много времени нужно, чтобы одолеть высоту, чтобы привыкнуть к ней, что­бы не закружилась голова от этого дремлющего горного мятежа, чтобы не пресеклось дыхание от этой стихийной молитвы… Вот я уже устал, но с усталостью я не могу и не хочу считаться. Таинственная сила зовет меня кверху. Во мне проснулось некое влечение, как если бы меня захватил мощный довременный подъем, которому нельзя противо­стоять, — вверх, вверх, все выше, — и только исчерпав по­следние силы, можно отпасть и отказаться от восхожде­ния… но и тогда в душе осталось бы чувство, будто я по­стыдно изнемог в великом деле… Нет, это невозможно, надо идти и дойти, чтобы пережить смысл и судьбу древ­него восстания, чтобы научиться мятежной молитве гор…

И каждый миг все вокруг меняется: новые провалы, невиданные глубины, вознесшиеся высоты. Каждый поворот открывает непредвиденное. Каждый обрыв говорит о страшных событиях прошлого и о предстоящих новых оформлениях. Самое дикое — прекрасно. Самое ужас­ное — закончено… Вот что снилось земле тогда, в предвеч­ной давности; вот какое богатство новых возможностей и новых форм предносилось ей тогда… И душу охватыва­ет счастье от того, что ей позволено увидеть и пережить эту древнюю мистерию бытия.

И потом — этот воздух, которым мы дышим… Снача­ла — благоуханный и цветочный, потом — смолистый и разреженный, и наконец,— режущий холодом, ледяной и жгучий. Там, у нас, внизу, воздух густой и пыльный, вяз­кий и липкий; люди привыкают к нему и не замечают, что они вдыхают и глотают. Но здесь он струится сверху, как вода ледяного ключа, как небесный дар, как Божие бла­гословение. Он кажется резким и колючим, и мнится, что его «мало», что тебе его не хватит. Но это надо побороть, к этому можно привыкнуть. Надо помнить, что близость к небу непривычна для человека; что ты переживаешь борьбу и судьбу первобытной земли, возжелавшей горней чистоты и приближения к Богу… А близость к Богу — требует иных способностей и новых усилий от грешной твари…

____________ 

И вот, наконец, подъем закончен. Я наверху, в суровом уединении гор. Все исчезло — аромат цветов и гигантские сосны, стада и хижины. В строгом спокойствии смотрит на меня древний Хаос. Величаво молчат серо-желтые, го­лые утесы. В тяжелых сновидениях лежат обрывающиеся ледники, засыпанные сверху черной каменной пылью. И повсюду — захватывающая душу, потрясающая тишина, от которой слышны удары собственного сердца и в ушах начинает звенеть…

Да, все, что есть в мире великого, живет в молчании. И говорит тишиною. Если закрыл глаза, то кажется, что вок­руг законченная пустота, полное отсутствие бытия. А если открыть их, то дивишься совершенному беззвучию этого обилия, этих каменных масс, этих грозных глыб… Горы не любят шума: они как бы ушли в себя, в свою сокровенную жизнь; и таят про себя свои издревле зреющие помыс­лы. И только обвалы и лавины, не выдержав этого молча­ливого величия, с грохотом и прахом свергаются вниз; да потоки вод, скатываясь в долину, выдают своим кипень­ем и журчаньем тайные замыслы горных вершин. Но самые горы вещают только высочайшей тишиною, только своими незавершенно-завершенными очертаниями, только таин­ственной сопринадлежностью своих линий и масс…

Молчаливая красота. Строгая благость. Скромное ве­личие… И все вместе — подобно вечным гимнам. Царство беззвучных симфоний.

___________ 

Стоишь и слушаешь это беззвучие. И учишься блюсти в высоких сферах жизни целомудренную тишину. Учиться блюсти свое достоинство, ни на что не притязая; и пости­гаешь, что истинное величие облекается в смирение. В борьбе за высоту, в восхождении к Богу не нужно шума; надо, чтобы вся жизнь стала тихой молитвой, и тогда она вознесется хвалой и светлым благодарением…

___________ 

В далекие, предвечные времена восскорбела земля о своей судьбе и возроптала к Богу великим восстанием. И осталась в этом смятении. И застыла в своем мятеже. И мятеж ее был молитвою, а молитва ее была творческим хаосом. И вот этот хаос покорился Божьему слову, и вос­стание превратилось в гимн благодарности. Вдохновенный подъем смирился под Божиим благословением, а вознесен­ные скалы сдружились с лучами небесного света.

И горы почили в своей тишине, приемля некое богоподобие и раскрывая людям свой таинственный смысл в поучение и преображение.

 

Iv. ПОСЕЩЕНИЕ

20. СОЗЕРЦАЮЩИЙ ПОЭТ. 21. ОГОНЬ. 22. У МОРЯ. 23. О СТРАДАНИИ. 24. О СМЕРТИ. 25. О БЕССМЕРТИИ

 

20. СОЗЕРЦАЮЩИЙ ПОЭТ

Мы, созерцающие поэты, уверены в том, что все, сущее на земле и на небе, может быть узрено или услышано нами и что все ждет от нас изображения и истолкования… Все, даже самое нежное, лишенное чувственного образа; без­звучное, незримое и сокровенное… Мы не знаем сами, по­чему мы в этом уверены, как это нам удается и что мы де­лаем для этого. Никакая преднамеренность тут не помо­жет. И никакого «метода» мы указать не умеем. Нельзя же назвать «методом» — наше самозабвенное мечтание, наше созерцающее «погружение», наше сосредоточенное «отсутствие» и забвение окружающей жизни. Мы не хуже других знаем, что мечта есть мечта, что сновидение есть сновидение, что фантазия может разойтись с дей­ствительностью и что поэт — плохой свидетель в де­лах повседневности: уж очень часто он, по слову мудрого Гераклита, «присутствуя, отсутствует»30

«Мечта»… «Сновидение»… «Фантазия»… Но разве все это так бессильно и ничтожно? Разве созерцающий мечта­тель и вправду не более чем «сочинитель», как говорили в эпоху Гоголя? Неужели его созерцания так-таки ничего и не стоят? А может быть — наоборот? Может быть, имен­но созерцающий поэт, этот мечтающий сновидец — и есть ясновидец и мастер в делах истинного бытия? Я разумею, конечно, не ночные сны нашей повседневности, где всегда видишь только себя самого во всевозможных чужих обличиях, сам на себя удивляешься, возмущаешься и сам себя соблазняешь всевозможными страстями… Нет, я имею в виду видения созерцающего поэта. А это совсем иное.

Мы все могли бы согласиться в том, что сущность миро­здания, его таинственная «самосуть», или, как говорят, «мировая душа» — остается сокровенною и не открывается людям легко, быстро или, тем более, исчерпывающе. Мы, поэты-мечтатели, решительно не знаем, как другие люди узнают о ней хоть что-нибудь; очень возможно, что они и в самом деле ничего о ней не знают; иногда они и са­ми открыто признаются в этом. Что же касается нас, то мы склонны допустить, что мир погружен в некий таин­ственный «сон»: он ушел в себя, погрузился в свою собст­венную глубину и скрыл свою настоящую сущность от посторонних взглядов; а мы… Мы следуем за ним, мы пы­таемся настигнуть его на его собственных путях и вос­принять его живую самосуть.

Когда поэт предается творчеству, то он уже не «спит». Но чтобы настигнуть ушедшую от него тайну мира, он вослед за нею тоже как бы «засыпает». В нем засыпает его трезвое и беспомощное дневное сознание, с его близо­руким восприятием и с его, по-видимому, столь «умными» рассудочными мыслями. Этот ограниченный, подслепова­тый «субъект» погружается в дрему, растворяется в некой душевной сумеречности и «исключается» как орган позна­ния. Этим он освобождает место новому, с виду «сон­ному», на самом же деле вдохновенному и проникновен­ному духовному созерцанию. Тогда в душе просыпаются иные, окрыленные силы и перед нею раскрываются иные пространства. Словно разверзаются пол и потолок; они как бы свертываются и исчезают. Как во время ветра, дующего с гор, воздух становится прозрачным, далекое кажется близким, незримое становится зримым и глаз начинает видеть первозданную красоту и глубину; так и поэт видит звезды при полном дневном свете, как если бы он смотрел из глубокого колодца; он слышит в ночном мраке таинст­венные голоса мира и касается сокровенных сил его само­сути, Вдохновенный поэт внемлет, по слову Пушкина, «не­ба содроганье, и горний ангелов полет, и гад морских под­водных ход, и дольней лозы прозябанье»31… Он вступает в иной мир, или, может быть, новый мир вступает в него и овладевает им. Он пребывает в этом мире, он непосред? ственно приобщается ему, созерцает его, слышит его, жи­вет его таинственным естеством. Он теряет себя в ткани этого мира, в сокровенной и существенной, -первозданной стихии бытия. Он «засыпает» и «спит» вместе с миром и ви­дит его «сновидения»: он созерцает его творчески-дви­жущую, священную Идею — Божию Идею мироздания.

Он живет в мировой душе, владеющей всеми вещами и тварями, и приобщается к ее творческому действию…

Если посмотреть на дело извне и выразить его на обы­денно-трезвом языке — то это «сон наяву», «поэтическое мечтание», «полет фантазии», а может быть, даже «бес­смыслица»… Но в действительности это не сон, а «пробуж­дение»: поэт просыпается для внутреннейшего и реальней­шего в жизни, ему открывается живая самосуть бытия…

И то, что он «слышит» и «видит», есть нечто совсем иное по сравнению с тем, -что нам несут обычные чувственные восприятия. Солнце поет ему величественный гимн; звез­ды несут ему знамения и пророчества; он видит, как молятся горы; он слышит, о чем мечтает ручей; море зо­вет его и обещает ему живую бесконечность; тихий, чис­тый снег несет ему дивное утешение. Вся вселенная пол­на дремлющей любви и молчаливого пения. Цветы таят свои помыслы и настроения. Птицы знают о многом неве­домом и могут предсказывать. Гордые замыслы зреют в де­ревьях и потоках. И никто не поверит поэту, если он попы­тается рассказать о том, что ему принес ветер…

Пока поэт тонет в этом сновидящем бодрствовании, он не может «творить», «сочинять» или создавать новые об­разы и формы. Но это состояние не может и не должно слишком долго продолжаться; иначе поэт может не вер­нуться больше в жизнь… Оно прекращается и исчезает; и он вновь возвращается к повседневной обстановке. Он возвращается обычно слегка «ошалевшим», утомленным и беспомощным, но обогащенным и счастливым. Он прино­сит с собой целый заряд, сокровище, которое он никог­да не сможет исчерпать описанием и оформлением. А сколько он, может быть, еще растеривает «по дороге», за­бывает, не находит… И потому-то, что ему удается сберечь и принести, кажется ему самому не то оскудевшим, не то поредевшим, не то искаженным… Иногда у него бывает такое ощущение, как в сказке, где царевич, только что из­немогавший от богатства, видит перед собою одни череп­ки и пытается их зачем-то подсчитать…

И все-таки, все-таки — он приобщился сокровенному естеству мира и воспринял его священную самосуть. И вот все собранное и сбереженное желает найти себе верное выражение, глубокое истолкование, прекрасное обличие, художественную форму…

Лучше не спрашивать нас, как мы находим это истолко­вание и эту форму… У кого хватит силы, чтобы выговорить Божий Идеи? Кто найдет для них верные и точные выраже­ния? В смиренной беспомощности помышляет об этом поэт; им то и дело овладевает сознание своего бессилия и робкая растерянность. И только сила внутреннего заряда, только вдохновенное восстание самих сбереженных богатств заставляет его приступить к делу.

Один выражает узренное в звуках и пении. Другой ри­сует. Третий ищет художественно точных слов. Иные лепят или строят; иные пытаются найти верные телодвижения в танце. Но все, что они создают, — эти созерцающие поэ­ты, — все идет не от них самих, а через них. Все создания их больше их самих; ибо они сами служат лишь орудием, лишь голосом для таинственной самосути мира.

А у того, кто верно слышит их пение, трепещет сердце и радуется дух; и постепенно слагается новое чувство, но­вая уверенность в том, что он прикоснулся к иному миру:

«Нет, это не поэтический вымысел поэта. Это древне, как мир… И в то же время — ново и юно, как сегодняшний день… То, что я воспринял, было существенно, как хлеб жизни, и драгоценно, как откровение… Я коснулся сокро­венной правды мира и был счастлив»…

А те, кому не дано услышать голос созерцающего поэта, те пожимают плечом и отходят; им это «не нравится», они обзывают нас «выдумщиками» и «фантазерами» и корят нас за самоуверенность и притязательность… Тогда мы смущаемся, и смолкаем, и сконфуженно уходим в наш угол; потому что мы ничего не умеем «доказать», мы можем только «показывать», а поднимать спор о видениях поту­стороннего мира — непозволительно и неприлично…

 

21. ОГОНЬ

Я могу часами сидеть перед камином и смотреть в огонь. На душу сходит дивная тишина, и кажется, что видишь необычайные дали и глубины. Радостно играет свет. Капризно и причудливо ложатся тени. Ласково стру­ится дыхание тепла. И мне чудится, будто в душе моей просыпаются забытые мечты моих предков; встают передо мною величавые образы; я постигаю какие-то древние законы, вечные истины; я ухожу в прошлое и теряю чувство времени. Радость и грусть борятся в моем сердце; и где-то в последней глубине пробуждается щемящая тоска по утраченной, но блаженной родине. Тогда я чув­ствую, будто знаю гораздо больше того, чем доселе пред­полагал; будто мне открывается самая сущность мирозда­ния; будто я касаюсь края ризы Божией…

__________ 

Но сначала надо вызвать огонь к жизни: «приди та­инственная сила, посети и освети мой темный очаг и при­ми в свою власть чающее тебя древо». И вот вспыхивает первый синеватый огонек, осторожно, робко, как будто осматриваясь, вправду ли его зовут, можно ли ему дове­риться, готова ли для него пища?.. И потом, отзываясь и доверяясь, огонь все охотнее, все с большим увлечением вступает в жизнь, радуясь благоговейному призыву и расцветая в гостеприимном воздухе. Длинными языками охватывает он поленья, лаская и забирая их, и превраща­ясь в вольное пламя; легким хрустом, тихим шипением отвечают они ему, принимая и не принимая его игру и медленно накаляясь от его жгучего дыхания. А потом уже начинается общий праздник: свет и радость, вспышки и треск, искры и обвалы, угольное тление и дымные струи. И благодатное, всепроникающее тепло… А я сижу и смотрю, как прикованный, созерцаю эту чудную стихию и вижу через нее жизнь человечества и строй мироздания. И кажется мне, что время уже не властно надо мною.

___________ 

Так сидели у домашнего очага наши далекие предки, и смотрели в огонь, и размышляли о своей суровой жизни и об ее опасностях, предвидели новые вторжения врагов и готовились к отпору. Ибо вся история России протекала в борьбе, и душа русского человека всегда нуждалась в жертвенной готовности. И вот то, что человек подолгу и неотрывно созерцает, предаваясь и вчувствуясь, — то ста­новится его даром, его живым прообразом, источником силы и воодушевления. Душа человека незаметно отож­дествляется со своим любимым символом… И от созерца­ния огня души наших предков сами становились огнепо-добными: живыми, легкими, интенсивными, ясными, све­тящимися и сильными. Недаром восток создал религию «огнепоклонников»; недаром он видел в пламени символ Божества, дарующего очищение и очевидность…

Но огонь учил наших предков еще свободе и единению. Ибо там, где живет древнее пламя домашнего очага — там личная оседлость человека, там его собственный дом, его неприкосновенное, свободное жилище. Пусть мала его хижина, пусть невелика его домашняя власть, но в этих пределах он желает быть свободным хозяином и имеет право на это. Домашний очаг был у всех народов первым священным приютом свободы и самостоятель­ности. У очага собиралась вся семья и чувствовала свое единство; люди рассказывали друг другу о заботах и о горе, о удачах и о радостях; они советовались друг с дру­гом о нуждах и опасностях. Они зажигали лампаду перед иконою и читали Священное писание. Здесь рассказыва­лись сказки и былины. И когда огонь угасал, легкие призрачные тени скользили по стенам, быль и небываль­щина смешивались воедино и мир фантазии населял трез­вую и суровую жизнь людей…

Какое счастье — вновь очутиться в этой первой школе бытия, снова предаться созерцанию древней стихии и по-новому внять опыту, и скорби, и мудрости предков!

__________ 

Как воздушно, как легко бытие этой таинственной силы. Пламя, подобно ветру, есть самое легкое и подвиж­ное существо мира… Его жизнь есть вечное бодрствова­ние, вечное распространение, вечное поглощение. Где огонь вспыхивает, там он утверждает свою власть и празд­нует свою победу. Вот почему он является символом радостного преодоления, естественного триумфа, победо­носного танца.

Да и могло ли быть иначе? Ведь огонь есть величайшая сила мира. Он есть источник жизни и судьба вселенной — живое дыхание Божие. Он светит и показывает: поэтому без огня нет ни очевидности, ни откровения. От него идет тепло и жар: поэтому ни жизнь, ни любовь невозможны без пламени. Он несет нам очищение и зовет нас к новым формам бытия: кто жаждет чистоты, тот должен готовить­ся в духе к огненному очищению, а кто ищет прекрасной формы, тот должен сам возгореться внутренним пла­менем. Огонь имеет власть преобразить и уничтожить: вот почему во всяком живом существе живет влечение к огню и страх перед огнем.

Пламенно горит солнце в середине мирового вра­щения — и земля кружится вокруг него в священном трепете и тихом блаженстве. Пламя живет и в глубине нашей планеты — и все земное ощущает благодатность этого сокровенного жара и содрогается от ужаса, когда это пламя обращается к нам, сотрясая под нами землю. И где бы у нас ни загорался огонь — всюду тотчас же собираются люди, влекомые его видом и жаром, и силою, и дивятся, как прикованные, и никак не могут наглядеться, вчувствуясь и трепеща, словно желая войти в него, слить­ся с ним и загореться; но берегутся огня и готовы бежать от него, ибо то, что земной огонь захватит в свою власть, он сожжет, испепелит и уничтожит…

__________ 

Так, вся тварь стремится к огню — и пугается, как только он вступает в свою полную силу и развертывает все свое великолепие… Как ужасно было бы, если бы огонь совсем угас в мире и навеки воцарились мрак и холод… Какой страх объял бы вселенную, если бы пламя овладело всем сущим и испепелило его до конца.

Но мир создан в благом порядке. Благостно и мудро распределены среди твари дары огня. Каждое существо приобщается ему лишь в меру своих сил и способностей, приемля лишь столько от его света, от его напряжения, от его могущества, сколько оно в состоянии вынести. И все, что приемлет от огня, приемлет как бы искру Божию — чтобы достойно отвечать самому Творцу и Его дивному миру из глубины своего естества.

Вот откуда этот таинственный отблеск, испускаемый драгоценным камнем, этот слепящий луч алмаза, этот мягкий и бархатный огонь рубина, этот пламень желтого топаза, это сверкание изумруда и аквамарина, этот глу­бокий и скрытый огонь альмандина и хризоберилла…

А у растения — дано цветку, с его невинно-сияющим ликом, воспроизводить черты мирового светила и не­посредственно обращаться к нему за теплом и светом…

А у животного свет сосредоточен в глазу, с его необуз­данным и неистовым, а потому страшным сверканием.

Но у человека, существа мыслящего и созерцающего, свет глаза преодолевает свою животную неистовость и лучится одухотворенно в обращении к миру и молитвенно в обращении к Творцу.

И так повсюду: где огонь светит, там он требует ответа и наслаждается в этом ответном луче своим собственным светом…

__________ 

Эта встреча двух огней — мирового и личного — осу­ществляется всего совершеннее в человеке. Ибо здесь огонь становится пламенеющим духом и все его дары и способности проявляются в их высшей и превосходней­шей потенции. Ибо внешний, материальный огонь был вызван к жизни дуновением Божиим лишь в качестве живого прообраза самого Духа. И даже самый наивный, первобытный человек предчувствует, предвосхищает это высшее значение огня. Вот почему наши отдаленные предки, наивно-мудрые первочеловеки, молились земному огню, как живому символу Господа, поклонялись в нем чистому дыханию Творца, праздновали его явление, как начальное откровение Божие. Они поклонялись огню, а разумели Дух Божий. И это символическое поклонение столь же древне, как человеческий род; и продолжает жить в каждом из нас. Так и Гераклит греческий, пророк огня, света и разума, знал, что он говорил, когда воспевал в лице Огня божественную первостихию мира и когда утверждал, что Пламя есть Разум, а Разум есть Огонь…

Что сталось бы с нами, людьми, если бы мы лиши­лись духовных даров этой родины? Чем были бы мы без жара в сердце, без огня в молитве, без озаряющей оче­видности в познании, без пламенной интенсивности в воле и в делах, без повелевающей, вдохновенной силы в очах? Но не значит ли это, что все наше лучшее достояние — самое благородное, самое прекрасное, самое мощное, что в нас есть — произошло от огня?..

___________ 

И мы, христиане, знаем этот великий религиозный символ; им живут наши мысли и чувства. Вот почему мы именуем Христа Спасителя «Светом истинным» (Иоан. 1. 9) и крещаемся от Него «Духом Святым и огнем» (Мтф. 3. 11; Лук. 3. 16). Мы называем себя «сынами Света» (Иоан. 12. 36) и чаем Духа Святаго в образе «языков огненных» (Деян. 2. 3). А когда мы читаем эти слова: «Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся» (Лук. 12. 49) — то в сердца наши нисходят пламя и свет, и мы знаем, коего мы духа…

__________ 

Но огонь в моем камине на исходе. Он гаснет и меркнет; и надо проститься, с ним. «Иди на покой, благое и чистое пламя, и будь благословенно за все, за твой свет, за твое тепло и за твое утешение»…

 

22. У МОРЯ

Давно я уже мечтал выбраться из этого душного го­рода. Давно я уже томился в этой давящей, оглушающей уличной жизни, в этом городском существовании, полном горя и грязи, где все напрягает, выматывает и на каждом шагу ранит сердце. Туда, туда, на вольный простор, где все пределы снимаются и где даль раскрывает свои бла­женные пространства… Как я мечтал о море…

И наконец — это состоялось… Тогда, давно, первый раз в жизни, когда я приобщился этому счастью.

___________ 

То, о чем я мог только мечтать, — встало предо мною, как живое видение. Далекий, уходящий, исчезающий простор; он так тихо раскрывается, так легко дается, так ласково зовет. Взор впивается в него, ищет его пре­дела и не находит; и радостно предчувствует, что и там, дальше, где предел глазу — нет предела простору. Здесь нет границ; а ведь каждая граница есть запрет и разоча­рование… Здесь нет стен; а ведь каждая стена есть обида и угроза… О, как мы привыкли сидеть в клетках! Как мы связаны, подавлены, запуганы в нашей жизни! Как мало мы можем, как немного мы видим, как урезаны наши горизонты, как скудна наша жизнь! Сколь многого мы лишены — и даже не замечаем этого!

Но здесь… Здесь — праздник пространства, здесь ца­рит Беспредельное, здесь дышит воздух, здесь живут бесконечные возможности. Я упиваюсь этим воздухом, я глотаю его. И сердце мое раскрывается, становится огромным и блаженным и наслаждается потоком этой разрешающей, зовущей любви… Как если бы мир хотел сказать мне великое и благостное слово приятия, про­щения и примирения…

____________

И только потом, насладившись простором, помню, я заметил внизу огромное, тихое, но подвижное поле воды. Спокойно, мощно катило море свои гребни — куда?.. темно-синее, задумчивое, погруженное в свои и в небесные мысли… Как будто — вялое, с виду — утомленное; и в то же время — играющее, легкое, не знающее тя­жести, не ведающее труда. Огромная живая равнина. С виду — обильное, неисчислимое множество; на самом деле — единое, дышащее существо. Странное — и привет­ливое; такое многосложное — и такое простое. Само ве­личие — в царственной тишине; сама стихия, излучающая кротость и благость. Всем; и мне, и для меня… За что же мне? О, незаслуженная благодать… О, нежданная ми­лость…

В сердце родится тихая грусть… Укор? Раскаяние? Почему мне всегда было «некогда»? Почему я впервые приобщаюсь к этому счастью? Боже мой, как скудна была доселе моя жизнь! Как много я упустил! Какое богатство я утратил!.. Я вижу, я понимаю: это благост­ное лоно могло прожить без меня еще целую вечность… И все же… Оно как будто бы ждало меня, готовило мне дары, оно согласно принять меня и осчастливить. И ныне прощает мне — и мое долгое отсутствие, и мой поздний приход… Мне будет все предоставлено, все открыто, все даровано — если только я открою ему мое сердце и буду внимать и созерцать…

___________

Какое странное чувство охватывает человека у самого края воды… Плещущая волна как будто хочет сказать: «досюда и ни шагу дальше» — и тем самым она пробуж­дает в душе потребность, настойчивое желание пересту­пить этот предел и проникнуть дальше указанного… Она манит и дразнит — и не пускает… Нет, она, конечно, пускает и даже приглашает; но только эта нежная влага слегка расступится, ласково охватит меня и вымочит… Кто робок от природы, тому надо беречься; тут уже не избежишь, не спасешься, сухим не выйдешь: краткий, плещущий набег — и кончено, попался… И сразу — робости как не бывало… Какое бережливое прикоснове­ние, какая гостеприимная встреча, какое любовное об­хождение. Упоительно и радостно… Успокаивает и воз­буждает… Единственное в своем роде наслаждение. Но теперь предел перейден, дело сделано — и хочется перейти его еще раз и еще раз… проверить первое ощущение, повторить ласковый прием… И — отдаться этой дивной стихии: трогать ее, гладить; ласкать, будоражить, драз­нить, разбрызгивать, плыть, нырять, глотать ее, исчезнуть в ней,— и наслаждаться ею. И все время испытывать её жизнь и ее привет: воспринимать ее любовь и отдавать ей свою… Пока не наступит полное единение, совершен­ная близость: пока из блаженной игры не возникнет светлая дружба…

___________ 

Одеваюсь и ложусь, утомленный, у самого берега в тени старой пинии и прислушиваюсь к голосу моря. Оно как будто хочет успокоить меня, погасить мое возбуждение, может быть, — усыпить меня, чтобы я отдохнул от непри­вычного счастья: от этой глубокой дали, которая раскрыла и подготовила мое сердце, и от этой ласковой игры, кото­рая его наполнила и опьянила. Я закрываю глаза и пре­даюсь вниманию. Множество струящихся и лепечущих голосов шепчут мне о чем-то едином: сначала я слышу как будто тихие упреки, но они тают в дыхании ласкового прощения; потом я различаю нежные утешения: от них исчезает последняя тень грусти и исцеляется скорбь моего сердца, а потом идут надежды и обетования: они исходят из некой древней, мирозабвенной глубины и по­вествуют мне о райской жизни и о ее дивной невинности…

Сердце наполняется сладостным, непонятным счасть­ем — легким, зовущим и ни к чему не обязывающим. Хочется без конца внимать, только благодарить и ничего больше не желать. И каждый миг набегает тихий шорох волны: она булькает и ласково шепчет, как будто пони­мает меня и хранит мой покой; она пенится и замирает, словно ворожит надо мной; нежно вскипает и шелестит, и дышит на меня, будто хочет вызвать во мне несказуемые видения — и погрузить меня в блаженные сны, и уверить, удостоверить меня, что это не сны, а пророчества и обето­вания…

Я и доселе не знаю, что я тогда, убаюканный шепотом волн, спал или бодрствовал? или, может быть, я проснулся во сне к новой жизни? То, что было — исчезло и никогда больше не появилось. Но я чувствовал, что вечное и бла­гое лоно мира приняло меня в свою тихую любовь и рас­крыло мне свои чистейшие пространства… Мне было позво­лено взглянуть в эти тайные недра бытия, коснуться тех мест, где мы все обитали некогда в доверчивой не­винности, где нас и доселе ждут Божие прощение и Божия любовь… И с тех пор я ношу в сердце непоколебимую уверенность, что все страдания человека осмысленны и необходимы; что он должен выстрадать себе свободный и целостный возврат к Богу; и что всех нас ожидает лю­бовное прощение, благостный покров, исцеление к невин­ности и мудрость блаженного созерцания…

__________

Когда я пришел в себя, солнце заходило, исчезая в море, и я не знал, долго ли я был в отсутствии. Я лежал на берегу под пинией, и все, испытаное мною, казалось сном. И только поток счастья владел всем моим сущест­вом. Это счастье было подобно свету, а свет испытывался как любовь, а любовь дарила исцеление и упоение. И я чувствовал, что приобщился некой неизмеримой, не­истощимой благости, для которой землерожденные еще не нашли верных слов, а то, что я сам мог выразить в словах, казалось мне только преддверием святыни, толь­ко папертью узренного мною храма…

Мое лицо было влажно. Не слезы ли это? Но тогда это слезы исцеленного, слезы счастья и благодарности… Или, может быть, это был привет моей новодревней пер-вородины? Тогда я хотел бы сберечь его на всю жизнь и передать его другим людям, чтобы они испытали испы­танную мною радость прощения и обновления.

И теперь, если меня посещает горе или овладевает мною тоска, и слезы появляются на глазах, то это уже другие, новые слезы, которые я не умею отличить от блаженной влаги моей первородины… Ибо я посетил некий божественный берег и знаю наверное, что для сердечной боли есть мера, а для любви и прощения — меры нет; и еще, что всякая боль и всякое горе есть толь­ко подготовление к блаженству, есть только первая сту­пень к просветлению духа…

 

23. О СТРАДАНИИ

Как только ты почувствуешь себя страдающим, телес­но или душевно, — вспомни сейчас же, что не ты один страдаешь и что всякое страдание — всякое, без исключе­ния — имеет некий высший смысл. И тотчас же придет облегчение.

Ты страдаешь не один, потому что страдает вокруг тебя весь мир. Надо только открыть свое сердце и вни­мательно присмотреться, и ты увидишь, что приобщен страданию вселенной. Все страдает и мучается — то в беззвучной тишине, скрывая свою боль, замалчивая свою скорбь, преодолевая страдание про себя, то в откры­тых муках, которых никто и ничто не может утолить… Томясь в любви, вздыхая от неудовлетворенности, сте­ная в самом наслаждении, влачась в борении, в грусти и тоске — живет вся земная тварь, начиная с ее первого беспомощного деяния — рождения из материнского лона и кончая последним земным деянием, таинственным ухо­дом «на покой». Так страдает и человек вместе со всею остальною тварью — как член мирового организма, как дитя природы. Страданий нам не избежать; в этом наша судьба, и с нею мы должны примириться. Естественно желать, чтобы они были не слишком велики. Но надо учиться страдать достойно и одухотворенно. В этом ве­ликая тайна жизни; в этом — искусство земного бытия.

Наше страдание возникает из свойственного нам, людям, способа жизни, который дан нам раз навсегда и которого мы изменить не можем. Как только в нас про­сыпается самосознание, мы убеждаемся в нашей само­стоятельности и беспомощности. Человек есть творение, призванное к «бытию о себе», к самодеятельности и самоподдержанию; и в то же время он служит всей при­роде как бы пассивным средством или «проходным двором». С одной стороны, природа печется о нем, как о сво­ем детище, растит его, строит, присутствует в нем, наслаж­дается им, как существом, единственным в своем роде, а с другой стороны, она населяет его такими противо­положностями, она развертывает в нем такой хаос, она предается в нем таким болезням, как если бы она не знала ни целесообразности, ни пощады. Так, я призван и предопределен к самостоятельному действованию, но горе мне, если я уверую в свою полную самостоятель­ность и попробую предаться ей до конца… Я — свободный дух, но этот свободный дух всю жизнь остается подчи­ненным всем необходимостям природы и ограниченным всеми невозможностями естества… Во мне живет некая обобщающая сила сознания, охватывающая миры и раз­верзающая мне необъятные духовные горизонты, но эта сила всю свою жизнь замурована в стенах своего единич­ного тела, она слабеет от голода, изнемогает в переутом­лении и иссякает при бессоннице… Я обособлен от других людей, замкнут в своей душе и в своем теле и обречен вести одинокую жизнь, ибо никто никого не может ни впустить в себя, ни вместить в своих пределах; и в то же время другие люди терзают мне душу и могут растерзать мое тело, как если бы я был их игрушкой или рабом… Таков я; таковы мы все, каждый из нас в отдельности,— однодневные цветы, распустившиеся для страдания, мгно­венные и беззащитные вспышки вселенского огня…

«Жизнь ваша, смертные, столь тленный дар богов: 
Цветете миг один, живые исполины»…
(Илличевскин)32

Да и все ли «цветем»? Мы, вечные «пациенты» при­роды, покорные «приемники» мировых волн, чувствитель­нейшие органы сверх-природы… Что-то царственное и рабствующее; нечто от Бога и кое-что от червя (Держа­вин)33. Так много. И так мало. Свободные — и связанные. Цель мира — и жертва вселенной. Порабощенные ангелы. Создания божественного художества, отданные бактериям в пищу и чающие могильного тлена…

Вот почему нас так часто и так легко настигает стра­дание; вот почему мы должны примириться с ним. Чем утонченнее человек, чем чувствительнее его сердце, чем отзывчивее его совесть, чем сильнее его творческое во­ображение, чем впечатлительнее его наблюдательность, чем глубже его дух — тем более он обречен страданию, тем чаще его будут посещать в жизни боль, грусть и го­речь. Но мы часто забываем об этом, мы не думаем о нашей общей судьбе и совсем не постигаем, что лучшие люди страдают больше всех… И когда на нас самих изли­вается поток лишений, муки, скорби и уныния, когда, как ныне, весь мир погружается в страдание и содрогает­ся во всех своих сочленениях, вздыхая, стеная и взывая о помощи, мы пугаемся, изумляемся и протестуем, считая все это «неожиданным», «незаслуженным» и «бессмыс­ленным»…

Только медленно и постепенно догадываемся мы, что все мы, люди, подчинены этому закону земной твари. Сначала в нас просыпается смутное ощущение, глухое предчувствие того, что на земле гораздо больше страда­ния, чем нам казалось в нашем детском чаянии. Это пред­чувствие тревожит нас; мы пытаемся проверить наше ощущение — и постепенно, путями неописуемыми, в почти не поддающихся оформлению интуициях — мы убеждаем­ся в том, что нам действительно открылся закон сущест­вования, общий способ жизни, владеющий всею земною тварью, что нет бытия без страдания, что всякое земное создание по самому естеству своему призвано страдать и обречено скорби. А человек с нежным сердцем знает не только это: он знает еще, что мы не только страдаем все вместе и сообща, но что мы все еще мучаем друг дру­га — то нечаянно, то нарочно, то в беспечности, то от жестокости, то страстью, то холодом, то в роковом скре­щении жизненных путей… И, может быть, именно Достоев­ский, этот мастер терзающегося сердца, был призван про­лить свет на эту земную трагедию…

Такова жизнь, такова действительность… И могло ли бы это быть иначе?.. И были ли бы мы правы, если бы стали желать и требовать иного?..

Представим себе на миг иную, обратную картину ми­ра. Вообразим, что земная тварь освобождена от всякого страдания, до конца и навсегда; что некий могучий голос сказал ей: «Делай, тварь, все, что хочешь. Ты свободна от страдания. Отныне ты не будешь знать неудовлетво­рения. Никакая телесная боль не поразит тебя. Ни грусть, ни тоска, ни душевное раздвоение тебя не посетят. Ду­ховная тревога не коснется твоей души. Отныне ты приго­ворена к вечному и всестороннему довольству. Иди и живи».

Тогда началась бы новая, небывалая эпоха в истории человечества…

Вообразим, что человек потерял навсегда дар стра­дания. Ничто не угрожает ему неудовлетворенностью: одновременно с голодом и жаждою, этими первичными источниками труда и страдания, прекратилось и всякое недовольство собою, людьми и миром. Чувство несовер­шенства угасло навсегда и угасило вместе с собой и волю к совершенству. Самый призрак возможных лишений, доселе ведший человека вперед, отпал. Телесная боль, предупреждавшая человека об опасности для здоровья и будившая его приспособляемость, изобретательность и любознательность — отнята у него. Все противоестествен­ности оказались огражденными и безнаказанными. Все уродства и мерзости жизни стали безразличными для нового человека. Исчезло моральное негодование, воз­никавшее прежде от прикосновения к злой воле. Смолкли навсегда тягостные укоры совести. Прекратилась навсегда духовная жажда, уводившая человека в пустыню, к ве­ликому аскезу34… Все всем довольны; все всем нравится; все всему предаются — без меры и выбора. Все живут неразборчивым, первобытным сладострастием—даже не страстным, ибо страсть мучительна, даже не интенсив­ным, ибо интенсивность возможна лишь там, где силы не растрачены, но скопились от воздержания…

Как описать те ужасные, опустошительные послед­ствия, которые обрушились бы на человечество, обречен­ное на всестороннюю сытость?..

В мире возникла бы новая, отвратительная порода «человеко-образных», — порода безразборчивых наслажденцев, пребывающих на самом низком душевном уровне… Это были бы неунывающие лентяи; ничем не заинтере­сованные безответственные лодыри, без темперамента, без огня, без подъема и без полета; ничего и никого не любящие — ибо любовь есть прежде всего чувство лишенности и голода. Это были бы аморальные, безвкусные идиоты, самодовольные тупицы, развратные Лемуры35. Вообразите их недифференцированные, невыразительные лица, эти плоские, низкие лбы, эти мертвые, мелкодон­ные гляделки, вместо бывших глаз и очей, эти бессмыс­ленно чмокающие рты… Слышите их нечленораздельную речь, это безразличное бормотание вечной пресыщенно­сти, этот невеселый смех идиотов? Страшно подумать об этой погибшей духовности, об этой тупой порочности, об этом унижении ничего-не-вытесняющих полулюдей, которые прокляты Богом и обречены на то, чтобы не ведать страдания…

И когда представляешь себе эту картину, то видишь и чувствуешь, что дарует нам дар страдания; и хочется молить всех небесных и земных врачей, чтобы они ради Господа не лишали людей этого дара. Ибо без страда­ния — нам всем, и нашему достоинству, и нашему духу, и нашей культуре пришел бы скорый и трагический конец.

Вот что оно нам дарует… Какою глубиною светятся глаза страдающего человека! Как будто бы расступи­лись стены, закрывавшие его дух, и разошлись туманы, застилавшие его сокровенную личность… Как значитель­но, как тонко и благородно слагаются черты лица у долго и достойно страдавшего человека! Как элементарна, как непривлекательна улыбка, если она совсем не таит в се­бе хотя бы прошлого страдания! Какая воспитательная и очистительная сила присуща духовно осмысленному страданию! Ибо страдание пробуждает дух человека, ведет его, образует и оформляет, очищает и облагоражи­вает… Духовная дифференциация, отбор лучшего и вся­ческое совершенствование были бы невозможны на земле без страдания. Из него родится вдохновение. В нем зака­ляется стойкость, мужество, самообладание и сила харак­тера. Без страдания нет ни истинной любви, ни истинного счастья. И тот, кто хочет научиться свободе, тот должен преодолеть страдание.

И мы хотели бы от этого отречься? И мы согласились бы потерять все это?.. И ради чего?

Гегель сказал однажды, что все великое на земле соз­дано страстью36. Еще большее, еще глубочайшее надо сказать о страдании: мы обязаны ему всем — и творчески-великим и творчески-малым. Ибо если бы человек не страдал, то он не пробудился бы к творческому созерца­нию, к молитве и духовному оформлению. Страдание есть как бы соль жизни; нельзя, чтобы соль утрачивала свою силу37. И более того: страдание есть стремящая сила жизни; главный источник человеческого творчества; тонкий и зоркий учитель меры; верный страж и мудрый советник; строгий призыв к облагорожению и совершен­ствованию; ангел-хранитель, ограждающий человека от пошлости и от снижения. Там, где этот ангел начинает говорить, водворяется благоговейная тишина, ибо он взы­вает к ответственности и очищению жизни; он говорит о заблуждениях и соблазнах; он требует, чтобы люди опомнились и обратились; он говорит об отпадении и дисгармонии, об исцелении, просветлении и о доступном нам блаженстве…

Страдающий человек вступает на путь очищения, самоосвобождения и возврата в родное лоно — знает он о том или не знает. Его влечет в великое лоно гармонии; его душа ищет нового способа жизни, нового созерца­ния, нового синтеза, созвучия в многозвучии. Он ищет пути, ведущего через катарсис к дивному равновесию, задуманного лично для него Творцом. Его зовет к себе сокровенная, творческая мудрость мира, чтобы овладеть им и исцелить его. Простой народ знает эту истину и выражает ее словами «посещение Божие»… Человек, которому послано страдание, должен чувствовать себя не «обреченным» и не «проклятым», но «взысканным», «посещенным» и «призванным»: ему позволено страдать, дабы очиститься. И все евангельские исцеления свиде­тельствуют о том с великой ясностью.

Таков смысл всякого страдания. Нерешенной остается лишь судьба самого страдающего человека: достигнет ли он очищения и гармонии в настоящей земной жизни, или же эти дары дадутся ему через утрату его земного телесного облика…

Страдание свидетельствует о расхождении, о диссонан­се между страдающим человеком и богосозданной приро­дой: оно выражает это отпадение человека от природы, обозначая в то же время начало его возвращения и исцеле­ния. Страдание есть таинственное самоцеление человека, его тела и души: это он сам борется за обновление внутрен­него строя и лада своей жизни, он работает над своим преобразованием, он ищет «возвращения». Избавление уже началось, оно уже в ходу; и человек должен прислушиваться к этому таинственному процессу, приспособ­ляться к нему, содействовать ему. Можно было бы сказать:

«Человек, помоги своему страданию, чтобы оно верно разрешило свою задачу. Ибо оно может прекратиться только тогда, когда оно справится со своей задачей и достигнет своей цели»…

Поэтому мы не должны уклоняться от нашего страда­ния, спасаясь от него бегством и обманывая себя. Мы должны стать лицом к нему, выслушать его голос, понять и осмыслить его жалобу и пойти ему навстречу. Это значит — принять его как естественное и духовно-осмыс­ленное явление. Ибо оно обращается к нам из целесо­образности самого мира: то, что в нас страдает, есть, так сказать, сама мировая субстанция, которая стремится творчески восстановить в нас свое жизненное равновесие. И если человек повинуется своему страданию и идет к нему навстречу, то он скоро убеждается в том, что в нем самом раскрываются целые запасы жизненной силы, ко­торые ввязываются в борьбу и стремятся устранить при­чину страдания.

Вот почему человеку не следует бояться своего стра­дания. Он должен помнить, что бремя страдания состоит, по крайней мере, на одну треть, а иногда и на добрую половину из страха перед страданием.

Но не подобает делать человеку и обратное, т. е. нароч­но или произвольно вызывать в себе страдание. Неправы те, которые мучают себя, занимаются самобичеванием или оскопляют себя. Они неправы потому, что на них возлагается некая претрудная внутренняя борьба, борьба духа со страстью и вместе с этим душевно-духовное стра­дание в этой борьбе; а они не хотят принять этой борьбы, перелагают это страдание в материальную плоть, подме­няют его телесною болью, заменяют его органическим увечием. Градусник показывает естественную темпера­туру; ошибочно и нелепо дышать на градусник, взгоняя ртуть кверху, или прикладывать к нему кусок льда, чтобы ртуть опустилась. Голод, жажда и любовная тоска, вдох­новение и творчество должны приходить сами, в силу естества тела, души и духа; возбуждающие, одурма­нивающие или экстатические яды — противоестественны и фальшивы. Ошибочно противопоставлять природе — искажающий ее произвол. Все хорошее и верное возникает как бы по собственному почину, естественно, гармоничес­ки, как говорил Аристотель, «дЯ лхфпэ» («через себя само­го») . Мы призваны творчески жить и творчески любить; спокойно, мужественно и в мудром послушании принимать приближающееся страдание; и — главное — творчески преображать и просветлять страдание, уже настигшее нас. Ибо страдание есть не только плата за исцеление, но призыв к преображению жизни, к просветлению души, оно есть путь, ведущий к совершенствованию, лестница духовного очищения. Человек должен нести свое страда­ние спокойно и уверенно, ибо в последнем и глубочайшем измерении страдает в нас, с нами и о нас само Божест­венное начало. И в этом последний и высший смысл на­шего страдания, о котором нам говорят евангельские исцеления.

Вот почему страдающий человек не должен терять терпения или, тем более, отчаиваться. Наоборот, он дол­жен творчески воспринимать и преодолевать свое страда­ние. Если ему дана телесная боль, то он должен найти органические ошибки своей жизни и попытаться устра­нить их; и в то же время он должен настолько повысить и углубить свою духовную жизнь, чтобы ее интенсивность и ее горение отвлекли запасы жизненной энергии от телесной боли. Не следует предаваться телесной боли, пребывать в ней, все время прислушиваться к ней и бояться ее: это означало бы признать ее победу, отдаться ей и превратиться в стенающую тварь. Надо противопоставить плотской боли — духовную сосредоточенность и внимать не телесной муке, а духовным содержаниям. А если кто-нибудь скажет, что он не умеет этого или не может всту­пить на этот путь, то пусть он крепко помолится об этом умении и об этой силе и попытается идти по этому пути. Нет человека, который умел бы все и знал бы все искусства, а искусство одухотворять страдание есть одно из высших. Конечно, для победы над своей немощью нужна некоторая высшая мощь, но эта высшая мощь может быть вымоле­на, выработана и приобретена. И каждая попытка, каждое усилие в этом направлении будут вознаграждены сверх чаяния сторицею.

Но если человеку послано душевное страдание,— а оно может быть гораздо тяжелее и мучительнее вся­кой телесной муки,— то он должен прежде всего не бежать от него, а принять его, т. е. найти в жизни время и досуг для того, чтобы предаться ему. Он должен стать лицом к лицу со своим душевным страданием и приучить себя созерцать его сущность и его причину. Надо научиться свободно и спокойно смотреть в глубь своей страдающей души, с мо­литвою в сердце и с твердой уверенностью в грядущей победе. Оку духа постепенно откроется первопричина стра­дания, и эту первопричину надо назвать по имени и выго­ворить перед собою во внутренних словах и произнести эти правдивые слова перед лицом Божиим во внутренней очистительной молитве. Чтобы одолеть свою душевную муку, надо прежде всего не бояться ее и никогда не отчаиваться; надо не предаваться ее страхам и капризам, ее своеволию и ее тайным наслаждениям (ибо душевная мука всегда прикрывает собою больные наслаждения инстинкта); надо всегда обращаться к ней творчески, с властным словом зовущего господина; надо всегда го­ворить с ней от лица духа и научиться прекращать ее приказом, уходом от нее и творческим напряжением; надо рассеивать ее туманы, ее обманы и наваждения, и прев­ращать ее силу в радость божественным содержаниям жизни. Это путь из тьмы к просветлению и преображению души. Вот почему сокровенный смысл душевного страда­ния можно было бы сравнить с младенцем, дремлющим во чреве матери и чающим своего рождения; ибо стра­дание есть не проклятие, а благословение; в нем скрыт некий духовный заряд, зачаток новых постижений и достижений — некое богатство, борющееся за свое осу­ществление.

Если же человеком овладевает духовное томление, то ему надлежит очистить его в молитве, чтобы оно преобра­зилось в истинную и чистую мировую скорбь и тем возвело страдающего к Богу: ибо мировая скорбь есть в последнем и глубочайшем измерении — скорбь самого Бога, а скорбь вместе с Ним есть «благое иго» и «легкое бремя» (Мтф. 11. 30).

Вот почему апостол Иаков пишет: «Злостраждет ли кто из вас? пусть молится» (Иак. 5. 13). Ибо молитва есть не что иное, как воздыхание духа к Богу, то «неиз­реченное воздыхание», которым «Сам Дух ходатайствует за нас» (Римл. 8. 26). Молитва есть зов о помощи, направ­ленный к Тому, Кто зовет меня к себе через мое страдание; она становится творческим началом творческого преобразования и просветления моего существа.

Но совершить все это никто не может «за меня» или «вместо меня», страдающего: все это мое личное дело, мое усилие, мой подъем, мой взлет, мое творческое преоб­ражение. Другой человек может помочь мне советом; Гос­подь не может не помочь мне дарованием сил и света. Но совершить мое очищение и просветление должен я сам. Вот почему оно требует свободы и без свободы невозмож­но. Свободное созерцание, свободная любовь, свободная молитва составляют самую сущность этой творческой мис­терии, мистерии земного страдания. И именно этим определяется верный путь, ведущий к истинному счастью на земле.

 

24. О СМЕРТИ

(письмо первое)

Дорогой мой. Ты хотел знать, что я думаю о смерти и о бессмертии, и я готов изложить тебе мое понимание. Я не выдумал его, а выстрадал и выносил его в течение долгого ряда лет. И теперь, когда опять пришло такое время, что смерть парит надо всеми нами и каждый из нас должен готовиться к уходу из земной жизни, я вновь пересмотрел мой опыт и мое видение и расскажу тебе, к чему я пришел. В такие времена все чувствуют и предчувствуют наступление своего конца, и потому неволь­но возвращаются воображением и мыслью к проблеме смерти. При этом человек чувствует себя смущенным и подавленным, потому что он не знает, что же такое смерть на самом деле, и еще потому, что никто из нас не может примириться со своею смертью и включить ее в свою жизнь. Такие времена обычно называются «тяжкими» и «страш­ными», а в действительности это времена духовного испытания и обновления — суровые, но благотворные времена Божьего посещения.

Видишь ли, у меня всегда было такое ощущение, что в смерти есть нечто благостное, прощающее и исцеляющее. И вот почему.

Стуит мне только подумать о том, что вот эта моя зем­ная особа, во всех отношениях несовершенная, наслед­ственно обремененная, вечно болезненная, в сущности не удавшаяся ни природе, ни родителям — сделалась бы бессмертною, и меня охватывает подлинный ужас… Какая жалкая картина: самодовольная ограниченность, которая собирается не умирать, а заполнить собою все времена. Несовершенство, которое не подлежит ни исправлению, ни угашению… Бесконечный «огрех», вечный недотепа… Что-то вроде фальшивого аккорда, который будет звучать всегда… Или — несмываемое пятно земли и неба… Вижу эту приговоренную к иеумиранию телесную и душевную ошибку природы — в виде моей особы, и думаю: а ведь законы природы будут действовать с прежней неумоли­мостью, и я буду становиться все старше и, наверное, все немощнее, все беспомощнее, страшнее и тупее — и так без конца. Какая претензия и какое несчастье! После этих видений я просыпаюсь как от тяжелого сна — к бла­гословенной действительности, к реально ожидающей ме­ня смерти… Как хорошо, что она придет и поставит свою грань. Как это прекрасно, что она прекратит мою земную дисгармонию. Значит, эта мировая ошибка, носящая мое земное имя, может быть погашена или исправлена… А смерть придет, как избавительница и целительница. Милостливо укроет меня своим покровом. Даст мне прощение и отпуск. Откроет мне новые, лучшие возмож­ности. А я приму от нее свободу и, ободренный ею, начну восхождение к высшей гармонии.

И вот это ожидание и эта уверенность даруют всей моей жизни — меру и форму. Слава Богу, все мое земное страстное кипение, эта бесконечная борьба с самим собою, с моими противниками и со слепым безразличием чело­веческой толпы, эта борьба, в которой я от времени до времени изнемогаю, доходя до муки и отчаяния,— все это не будет длиться вечно, не заполнит все Божий вре­мена… Не вечно придется мне заживлять те раны, которые происходят от встречи моей немощи с непомерными зада­ниями жизни и мира. Придет час и «отрешит вола от плу­га на последней борозде»… (Пушкин)38. Безмерная дли­тельность отпадает, и моя жизнь получает меру срока, меру долга, меру в напряжении, меру плена и меру томле­ния. Как это благостно… Моя жизнь приобретает фор­му — форму свершающегося конца. Я знаю, я твердо знаю, что придет избавление, что откроется освобождаю­щий исход и что мне надо к нему готовиться. И вот главное: мне надо постараться, чтобы мой земной конец стал не обрывом, а завершением всей моей жизни; все цели мои, все мои труды и творческие напряжения должны вести к этому завершению. Правда, я не знаю, когда и как наступит этот конец. Но и это — благо, ибо это понуждает меня быть всегда готовым ко всему, к отозванию и уходу. Одно ясно: меряя человеческой ме­рой, надо признать, что срок не слишком далек и что мне нельзя терять времени. Нельзя откладывать того, что должно быть сделано. Но зато есть много такого, что надо совсем отменить, устранить с дороги. Время мое ограничено, и никто не знает, каким сроком. А когда осмотришься, то видишь, что неизмеримое, чудесное богатство мира — природы, человеческого общения и культуры — все эти возможности созерцания и радости, все эти поводы духовного восприятия и духовной отдачи, все эти творческие зовы и задания — все это неисчерпае­мо, ответственно, претрудно и обязывающе…

Таким образом, смерть становится для меня офор­мляющим и осмысливающим началом жизни, не то призы­вом, не то советом. Как если бы старший друг, любящий и заботливый, сказал мне: «знаешь что, жизнь-то ведь ко­ротка, а прекрасным возможностям — в любви, в служении, в созерцании, в созидании — нет числа; не лучше ли оста­вить без внимания все пошлое, жалкое и ничтожное и выбрать себе лучшее, подлинно лучшее, на самом деле прекрасное, чтобы не утратить божественных красот мира и жизни?..»

Идея смерти как бы открывает мне глаза и вызывает во мне какой-то неутолимый голод, жажду истинного качества, волю к божественным содержания», решение выбирать и отбирать, верно, не ушибаясь и не обманы­ваясь. Я постепенно учусь различать — что действительно хорошо и прекрасно перед лицом Божиим и что мне только кажется хорошим, а на самом деле лишь соблаз­няет, прельщает и разочаровывает. И проходя этот жиз­ненный искус, я все более и более убеждаюсь, что в жизни есть многое множество содержаний, занятий и ин­тересов, которыми не стоит жить или которые не стоят жизни; и, напротив, есть такие, которые раскрывают и осуществляют истинный смысл жизни. А смерть дает мне для всех этих различении и познаний — верный масштаб, истинный критерий.

Мне думается, что все мы уже переживали и еще пере­живем не раз нечто подобное: когда близится смерть или когда, по крайней мере, тень смерти осеняет нас, то все содержания и ценности жизни как-то вдруг, словно сами по себе, переоцениваются. Все то, что в тусклой повсед­невности, во время безопасного прозябания казалось нам стершимся, безразличным, почти обесценившимся — вдруг раскрывает свои различия, показывает свое настоя­щее качество и находит себе верное место и истинный ранг. Око смерти глядит просто и строго; и не все в жизни выдерживает ее пристального взгляда. Все, что пошло, тотчас же обнаруживает свое ничтожество, наподобие того, как листы бумаги, охваченные огнем, вдруг вспыхи­вают ярким пламенем и сейчас же чернеют, распадаются и истлевают в пепел. Так что впоследствии даже не верит­ся, что этот прах и тлен мог представляться важным и ценным. Но зато все истинно ценное, значительное и священное утверждается перед лицом смерти, победоносно выходит из огненного испытания и является в своем ис­тинном сиянии и величии. Первое изобличается и разобла­чается; второе оправдывается и подлинно освящается. И не то, чтобы мы само это производили; нет, это огненное испытание идет от смерти и осуществляется ее близким дыханием.

Бывают в человеческой жизни такие дни и минуты, ког­да человек внезапно видит смерть перед собой. Ужасные минуты. Благословенные дни. Тогда смерть, как некий Божий посол, судит нашу жизнь. И вся наша жизнь проносится перед нашим духовным взором, как на молние­носном параде. И все, что в ней было верного и благого, все, чем на самом деле стоит жить — все утверждается как подлинная реальность, все возносится в сиянии; а все, что было мелко, ложно и пошло,— все сокрушает­ся и посрамляется. И тогда человек проклинает всю эту ложь и пошлость и судит себя, как растратчика сил и глу­пого мота. Зато — как он радуется всему верному и под­линному, и сам не понимает, как это он мог жить доселе чем-нибудь иным. Он слышит, как в глубине его души все упущенное стонет и молит о восстановлении; и сам начи­нает мечтать о том, чтобы прошлая жизнь считалась прожитою «начерно» и чтобы была дана ему возможность прожить новую жизнь уже «набело». Мгновенно родятся планы новой, чудной жизни, и тут же беззвучно произно­сятся клятвы верности ей, а к Богу восходят молитвы о да­ровании новых сроков и новых возможностей…

А когда опасность смерти проносится и вновь насту­пает тишина и спокойствие, тогда человек видит, что вся его жизнь была как бы разобрана и провеяна, и делает один из значительнейших выводов в своей жизни: не все, чем мы живем, стоит того, чтобы, мы отдавали ему свою жизнь. Только те жизненные содержания и акты полноценны, которые не боятся смерти и ее приближе­ния, которые могут оправдаться и утвердиться перед ее лицом. Все, что стоит нашего выбора и предпочте­ния, нашей любви и служения даже и в предсмертный час, — все прекрасно и достойно. За что можно и должно отдать жизнь, то и надо любить, тому и надо служить. Жизнь стоит только тем, за что стоит бороться на смерть и умереть; все остальное малоценно или ничтожно. Все, что не стоит смерти, не стоит и жизни. Ибо смерть есть пробный камень, великое мерило и страшный су­дия.

Вот как я созерцаю смерть, мой дорогой друг. Смерть не только благостна, она не только выручает нас из земной юдоли и снимает с нас непомерность мирового бремени. Она не только дарует нам жизненную форму и требует от нас художественного завершения. Она есть еще некая таинственная, от Бога нам данная «мера всех вещей»39 или всех человеческих дел. Она нужна нам не только как узорешительница или как великая дверь для последне­го ухода; она нужна нам прежде всего в самой жизни и для самой жизни. Ее облачная тень дается нам не для того, чтобы лишить нас света и радости или чтобы пога­сить в нашей душе охоту жить и вкус к жизни. Напротив, смерть воспитывает в нас этот вкус к жизни, сосредото­чивая и облагораживая его; она учит нас не терять вре­мени, хотеть лучшего, выбирать изо всего одно прекрасное, жить Божественным на земле, пока еще длится наша не­долгая жизнь. Тень смерти учит нас жить светом. Дыхание смерти как бы шепчет нам: «опомнитесь, одумайтесь и живите в смертности бессмертным». Ее приближение де­лает наши слабые близорукие глаза — зрячими и дально­зоркими. А ее окончательный приход освобождает нас от бремени естества и от телесной индивидуации. Позволительно ли нам проклинать ее за все это и считать ее нача­лом зла и мрака?

Я понимаю, что ее окончательность и непоправи­мость, ее таинственность и загадочность — могут внушать людям трепет. Но ведь поток жизни, в котором мы все время пребываем, несет нам ежеминутно ту же непоправи­мость, ту же таинственность и непостигаемую сложность. Ведь каждый миг нашего земного пути невозвратим и, отгорая, уносится в какую-то пропасть; и эта бездна прош­лого и надвигающаяся на нас бездна будущего не менее страшны, чем миг предстоящей нам смерти. Жизнь не менее таинственна, чем смерть; только мы закрываем себе глаза на это и привыкаем не видеть. А смерть, если ее верно увидеть и понять, есть не что иное, как особый и величественный акт личной жизни. И тому, кто ее верно увидит и постигнет, она откроется, как новый друг, береж­ный, верный и мудрый.

 

25. О БЕССМЕРТИИ

(письмо второе)

Но ты хотел еще знать, мой друг, признаю ли я бес­смертие личной души; и я хотел бы ответить тебе и на этот вопрос, со всею прямотою и откровенностью, но поми­мо всякой богословской учености.

Скажу тебе по совести, что самая мысль об окончатель­ном, бесследном исчезновении моей духовной личности кажется мне бессмысленной, слепорожденной и мертвой. Эту «возможность» я переживаю как нелепую и отпетую невозможность, которую даже обсуждать не стоит, ну, приблизительно так, как если бы кто-нибудь начал рас­суждать о темном свете, о бессильной силе или о небытии бытия. Есть люди, склонные к пустому, конструктивному мышлению: они не хотят исходить от реальностей, их прельщает стройность и последовательность мысли, бес­почвенность им не страшна, а в истину они не верят. Им-то и надо предоставить оперировать такими понятиями, как «смертность живого духа». Но присущее мне чувство реальности уклоняется от этого. Каждый человек и в осо­бенности каждый ученый, исследователь должен обла­дать неким верным чутьем, опытным в созерцании глазом, интуитивным ощущением предмета и его объективной природы, чтобы не поддаваться таким соблазнам и не тра­тить время на обсуждение пустых и отвлеченных воз­можностей, чтобы не гоняться за такими логическими призраками и не впадать в «последовательную», но мерт­вую схоластику. Нереальные возможности суть невозмож­ности, праздные фикции. А тот, кто хочет говорить о реаль­ных возможностях, тот обязан находить соответствующие реальности и держаться за них.

Вот почему я хотел бы установить, что о смерти нашей духовной личности может говорить только тот, кто или совсем лишен духовного опыта, или не желает пребывать в нем и опираться на него. Возможно, что при этом он исходит всецело из чувственного опыта естествознания, рассудочно переработанного и духовно не осмысленного, принимаемого им за единственно допустимый и верный опыт. Но возможно, что он исходит при этом и из буквенного понимания какой-нибудь философской или религиозной книги, в которой об этом «ничего не сказано» или же сказано как раз обратное. Но во всех этих случаях люди идут мимо настоящего первоисточника, мимо подлинного духовного опыта и настоящих духовных реаль­ностей и судят о том, что от них скрыто.

Этот опытный источник, эту подлинную реальность каждый из нас должен пережить лично и самостоятель­но, он должен носить их в самом себе для того, чтобы су­дить о них — из них. Если он лишен этого опыта, если он ему совершенно недоступен, то вряд ли окажется воз­можным дать ему сколько-нибудь наглядное представле­ние о духе и его жизни, а «доказательство» станет уже совсем невозможным. Но если у него есть хотя слабое ощущение духа, как бы «горчичное зерно» этого опыта, или тлеющая искра, скрытая под пеплом повседневной жиз­ни и способная дать пламя, то ему, наверное, можно бу­дет показать все существенное и добиться взаимного по­нимания.

При всем этом я имею в виду живой опыт нашего не материального, не телесного и притом именно духов­ного бытия.

Страшно нам, земнородным, помышлять о смерти. Страшно нам представить себе, что наше телесное естество распадется и предастся тлению. Страшно нам, что угаснет наше земное сознание и самосознание, прилепленное к нашему телу, связанное с ним, им ограниченное и в то же время обогащенное. Прекратится все мое «здешнее». Расстроится все мое земное душевно-телесное устройство. Что останется тогда от меня? Да и останется ли что-нибудь? Что сделается со мной? Куда я денусь? Что это за бесследное, таинственное исчезновение в вечном молча­нии? Вопрос встает за вопросом и остается без ответа. Тьма. Бездна. Конец. Больше никогда.

Есть, однако, ключ к этой томительной загадке, есть некий подступ к этой пугающей тайне. А именно: никто не может дать мне ответ на этот вопрос, только я сам, только я один могу сделать это, и притом через мой соб­ственный, внутренний опыт. В этом опыте я должен пере­жить и увидеть мое собственное духовное естество и добыть себе очевидность моего духовного бессмертия. Пока я этого не совершу, всякий чужой ответ, как бы умно и изящно он ни был оформлен, будет мне не ясен, не убе­дителен, не окончателен; уже в силу одного того, что земной язык не имеет для этих обстояний верных слов и отчетливых представлений, а сверхземному языку я еще должен самостоятельно научиться, т. е. приобрести его, или (еще точнее) творчески создать его в себе, чтобы понимать его и владеть им. Если я, например, не разумею по-китайски, то сколько бы живые свидетели не рассказы­вали мне на китайском языке о китайских событиях, я останусь в недоумении, ничего не узнаю и ничего не пойму. Чтобы узреть сверхземное, надо реализовать и оформить в себе сверхземной способ жизни, из которого потом и возникнет сверхземной язык… И все это — в пре­делах земной жизни.

Страшно нам, земнородным, помышлять о смерти, по­тому что мы не умеем отрываться от земного, чувствен­но-телесного способа быть и мыслить, и, не умея, цеп­ляемся за наше тело, как за спасение. Мы принимаем его за наше «главное», за наше настоящее существо, а оно есть только Бого-данная «дверь», вводящая нас во внешний, материальный мир со всей его бременящей грузностью и легчайшей красотою. И когда мы видим, что эта «дверь» отказывается служить нам и рассыпается в прах, когда мы думаем о том, что наше тело станет «без­гласною, бездыханною» перстию, то мы в смятении готовы допустить, что это и есть наш сущий и бесследный конец…

Мы не можем и не должны презирать или тем более «отвергать» наше тело: ведь оно вводит нас в веществен­ный мир, полный разума и красоты: оно открывает нам все чудеса Бого-созданной твари, всю значительность, и чистоту, и величие материальной природы. Тело есть необ­ходимое и естественное орудие нашего приобщения к Божиему миру, нашего участия в нем; и пока мы живы, оно должно оставаться в нашем свободном и здоровом распоряжении. Оно дается нам совсем не напрасно, ибо мир природы, в который оно нас вводит, есть таин­ственное и прикровенное воплощение мысли Божией, живой и художественный символ Его мудрости, так что и мы сами становимся участниками этого воплощения и этого символа, его живою частью, его органическим явле­нием. Славно и дивно, что нам был открыт этот доступ… Но еще лучше, что он открывается нам на время и потом будет отнят и закрыт: ибо нам предстоит нечто более высокое, совершенное и утонченное.

Итак, несомненно, что наше тело входит в земной со­став нашей личности. Но несомненно также, что оно не вхо­дит в состав нашего духовного бытия. И в этом мы должны убедиться еще при жизни. Мы должны научиться не переоценивать нашего тела и отводить ему подобающее место и надлежащий ранг в нашем существовании.

Человек способен не только к чувственно-телесному опыту. Ему доступен еще иной, не чувственный и все же предметный опыт; и мы должны вынашивать его, очи­щать его и предаваться ему. Нам дана способность извлекать себя из телесных ощущений и чувственных впе­чатлений, уходить нашим вниманием и созерцанием внутрь, в глубину душевно-духовных объемов и освобож­дать существенное ядро нашей личности от гнета и наваждений материи. Предаваясь этой способности и развивая ее в себе, мы постепенно открываем свое нете­лесное бытие и утверждаем его, как главное и сущест­венное. Мы преобретаем нечувственный опыт, напол­ненный нечувственными содержаниями и удостоверяющий нас в бытии духовных законов и предметов. И первое, что нам при этом открывается, это наша собственная духов­ная личность.

Мое духовное «Я» открывается мне тогда, когда я убеждаюсь, что я есть творческая энергия, такая энер­гия, которая сама не материальна, но имеет призвание владеть своим телом, как символом, как орудием, как одеянием. Эта духовная энергия имеет силу не служить своему земному телу, но господствовать над ним; она имеет власть отвлекаться от него и преодолевать его; она не признает его «мерою всех вещей». Эта творческая энергия живет ради других ценностей и служит другим целям. У нее другие критерии и мерила. У нее совершенно иные формы, иные законы жизни, иные пути и состоя­ния, чем у тел или вообще у материи: это формы — духов­ной самостоятельности и свободы, это законы — духовного достоинства и ответственности, это пути — духовного очищения и самосовершенствования, это состояние бес­смертия и богосыновства. Эта энергия, как таковая, есть изначально и существенно искра Божия; и человек приз­ван к тому, чтобы принять и утвердить в себе эту Божию искру, как свою подлинную и собственную сущность; человек должен предаться этой духовной искре, потерять себя в ней и тем самым найти себя вновь. Тогда он сам станет Божией искрой и сумеет разжечь ее в целое пламя, а себя превратить в несгорающую купину духа.

Но в действительной жизни дело совсем не обстоит так, что человек остается двойственным и распадающим­ся, так что Божия искра горит в человеке сама по себе и человек живет ее силою, ее формами и содержаниями, а земное тело чадит само по себе, со всеми своими слабос­тями и необходимостями, во всей своей тварности и тлен­ности. Нет, человек предназначен к единству и призван быть живою и творческою целокупностью. Мой дух, эта творческая искра Бога, призван к тому, чтобы пронизать мою душу и прожечь мое тело, превратить и тело и душу в свое орудие и в свой символ, очистить их от мертвого бремени и художественно преобразить их. Каждому из нас дается своя искра, и эта искра хочет разгореться в нас и стать огненной купиной, пламя которой должно охватить всего человека и превратить его в Божие огнилище, в некий земной маяк Всевышнего. Итак, в этом жизненном развитии искра Божия очеловечивается и индивидуали­зируется, а человек оправдывает свое существование и освящается в своем творчестве. Человек становится худо­жественным созданием Божиим, личным светильником Его Света, индивидуальным иероглифом Духа Божия… И тот, кто хоть несколько касался этой тайны единения, этого художества Божия в человеческой душе, тот сразу поймет и примет слово преподобного Серафима Саровского, сказавшего: «Бог заботится о каждом из нас так, как если бы он был у Него единственным».

И вдруг я слышу, что эта олицетворенная искра Бо­жия, это художественное создание Его Духа, в котором Божия благодать и личная свобода человека сочетались и объединились в творческой мистерии — имеет погиб­нуть, распасться, исчезнуть в ничтожестве, пустоте и смерти… И к этой праздной выдумке слепых людей я должен отнестись серьезно и принять ее на веру? Эти духовно слепые люди свято веруют в закон сохранения земной материи и физической энергии: это для них досто­верно, в этом они не сомневаются. Но именно потому. что дух не есть ни материя, ни физическая сила, он, по их мнению, или вовсе не существует, или же бесследно погибнет… Дух — эта свободнейшая и интенсивнейшая энергия, призванная к созерцанию невидимого, к восприя­тию сверхчувственного, к обхождению с бессмертными содержаниями, постигающая именно в этом обхождении свое собственное призвание и бессмертие… Какая жалкая попытка перенести самую бренную мысль земного мира — мысль о смерти—в сферу нетленных и непреходящих обстояний духа…

Есть великий Художник, который создал внешний мир во всех его великолепных законах и строгих необходимос-тях и который доныне продолжает создавать мир челове­ческих духов, во всей его дивной свободе и бессмертности. Мы — Его искры, или Его художественные создания, или Его дети. И именно в силу этого мы бессмертны. И наша земная смерть есть не что иное, как наше сверхземное рождение. Правда, человеку лишь редко удается предо­ставить свою свободу целиком — Божьему пламени; лишь редко становится человек во всей своей свободе совер­шенным художественным созданием Духа. Но каждый человек имеет определенную ступень достижимого для него совершенства. Всю жизнь свою он созревает, восходя к этой ступени; всю свою жизнь он зреет к смерти. И земная смерть его наступает тогда, когда ему не дано подняться выше, когда ему нечего больше достигать, когда он созрел к смертному уходу.

Друг мой. Это было великим счастьем, что мне дано было узреть Божий мир, внять его голосу, воспринять его живое дыхание — хотя бы бегло, скудно и беспомощ­но… Я ведь всегда знал и помнил, что за этим, хотя бы кратко и поверхностно воспринятым мною великолепием, имеется еще бесконечное богатство красоты, величия и таинственной значительности, которого я не могу воспри­нять, которое для меня погибает. И все-таки — какое счастье, что мне довелось посетить этот Божий сад! Сколь благостно было это данное мне разрешение, как много получил мой дух от этого пребывания — от прелести этих цветов, от этих радостно сияющих бабочек, от молчаливо молящихся гор, от благовествующих пото­ков, от тишины облаков, от ликования птиц, от всех земно­родных существ. От моря и от звезд. От добрых и от злых людей, и в особенности от великих созерцателей, которые хвалили Творца словами и помыслами, в пении и в живо­писании, изображением и изучением — или же прямою мо­литвою. Какое незаслуженное богатство! Какая неисчер­паемая глубина! Поистине, великие и неоплатные дары…

И это тоже было великим счастьем, что я не только мог видеть этот мир, но и участвовать в его жизни своею жизнью: что я мог сам дышать, любить и страдать, совер­шать поступки и делать ошибки, идти по пути очищения, верить и молиться; что я имел возможность испытать на самом себе законы мирового естества и осуществлять свою духовную свободу живыми решениями и делами; что мне было предоставлено жить и созревать к смерти…

А потом я буду отозван, так, как если бы я созрел для этого отозвания и как если бы я оказался достоин приобщиться новому, ныне для меня невообразимому, сверхземному богатству — чтобы воспринять его неким новым, внутренним, непосредственно-интимным способом. Все, что я упустил и утратил, все, что я, как чувственно-ограниченное земное существо, не сумел воспринять и в чем я смутно чувствовал или блаженно предчувствовал невыразимое в словах дуновение моего Творца — все это и еще иное, прекраснейшее, ожидает меня там, зовет меня туда, все это откроется мне по-новому в неземных образах и видениях. Тогда я буду воспринимать сущее не как внешний мне предмет, но свободным и блаженным приобщением к его сущности: это будет творческое отождествление, в котором мой дух будет богатеть, не утрачи­вая личную форму, но совершенствуя ее. Мне еще надо все увидеть и постигнуть, оставаясь самим собою, все вос­принять, чего меня лишала моя земная ограниченность, пережить ликуя все чудеса Божьего богатства, которые уже открылись мне или еще не открылись мне в пред­чувствиях, мечтах и созерцаниях моей земной жизни.

Мне предстоит долгое и блаженное восхождение к мое­му Творцу, к моему Отцу, Спасителю и Утешителю — в дивовании и в молитве, в очищении и благодарении, в возрастании и утверждении. И в этом истинный смысл моего бессмертия, ибо всякое несовершенство неугодно Богу и в творении Его неуместно…

Так я понимаю бессмертие человеческого духа.

 

v. У ВРАТ 

26. О БОЖИЕЙ ТКАНИ. 27. РОЖДЕСТВЕНСКОЕ ПИСЬМО. 28. ПОТЕРЯННЫЙ ДЕНЬ. 29. О ТЕРПЕНИИ. 30. О СОВЕСТИ. 31. ЧТО ЕСТЬ ОПТИМИЗМ? 32. ОБ ИСКРЕННОСТИ 

26. О БОЖИЕЙ ТКАНИ

Вчера зашел ко мне мой сосед — душу облегчить. Он посидел у меня с полчаса, долго раскуривал свою проку­ренную трубочку и под конец рассказал о самом важном, что у него лежало на сердце.

«Мой отец, знаете, был очень добрый человек. Он давно уже скончался, но как вспомнишь его, так на душе тепло и светло сделается. Он был, понимаете, портной; хороший портной, мастер своего дела; так умел построить костюм, что просто заглядение. К нему из соседних городов франты приезжали и всегда бывали очень довольны: так — посмотришь, будто нет ничего особенного, а пригля­дишься — ну просто художество. И всегда обо всех людях болел. Сам шьет, что-то грустное напевает, а потом вдруг скажет: «Нехорошо вчера соседи Митревну изобидели, зря, все виноваты перед ней»; или: «Петру-то Сергеевичу в праздник надеть нечего, надо бы ему справить»… И опять шьет.

Бывало, разволнуется и начнет мне о «ткани» расска­зывать; а он никогда не говорил «матерьял» или «сукно», а всегда   «ткань».   «Присмотрись, — говорит, — Николаша, к людям. Ведь мы все одна ткань. Вот, гляди, каждая нитка к другой приникла и держит ее; все сплелись друг с другом, все вместе к единству сведены. Вот вы­дерни из этого суконца одну нитку, и всю ткань повре­дишь. Если только одна ниточка не удалась, сплоховала, истончилась или порвалась, так весь кусок выходит в брак. Ни один хороший мастер этакую больную ткань не возьмет, ни один заказчик и смотреть на нее не станет. Так и гляди, выбирая, чтобы не промахнуться, чтобы боль­ной ткани и в заводе у меня не было.

Вот и с людьми так же. Мир от Господа так устроен, что мы все — одна сплошная ткань. Все друг к другу приникли, все друг друга держим и друг другом дер­жимся. Если одному плохо, то всем нехорошо, а люди этого не разумеют: глупы, близоруки. Думают: «Что мне до него, когда мне самому хорошо»… А на самом-то деле не так. Если одному которому-нибудь плохо, то он му­чается и болеет; и его мука от него во все стороны распространяется. Ходит угрюмый и других угрюмит. От его беспокойства всем неуютно. От его страха у всех раздражение делается. Люди друг к другу злым местом повертываются: не доверяют, подозревают, обижают, ссо­рятся. И все чувствуют, что это от него идет и на него за это раздражаются. И он это чует, отвернется, в себя уйдет, ожесточится. Ему любовь нужна, а они к нему с раздраже­нием. И никто не видит его муку, а видят только его угрю­мость, жестокость, сварливость; и не любят его… И вот уже разрыв, порвалась ткань, врозь идет, расползается. Надо скорей чинить дыру; а никто за это не берется:

«Мне, — говорят, — какое дело? его беда, он и чини». А раз­рыв все растет и ткань испорчена. А чинить можно только любовью: твоя беда — моя беда, моя беда — общая»…

А еще отец так говаривал. «Ведь это и в хозяйстве так. Бедный человек не одному себе беден, а всем. Ни­щий человек не у себя просит, а других тревожит, о муке своей говорит, язву свою обнажает. Где беда, там общая беда; где голод, там всем хлеб горек. Безработный не один скитается, мы все им заболели. Все равно как зуб заболит; заболит — и весь человек в смятении. Не­состоятельный человек, неудачник или пьяница — он свою беду во все стороны излучает, всех задевает, всех бременит. И опять вся ткань испорчена; и надо как можно скорее чинить, помогать, дыру заделывать. Где ты не можешь, я за тебя смогу; где оба не сможем, другие вывезут».

Сердечнейший человек, знаете, был отец. И помогал всем, везде, где только мог. «Я, — говорил, — «починкою был занят», «дырку заштопал». И так, бывало, делал: со­бирает отрезки от всех сукон и костюмов, иной раз пря­мо выпросит остаточек у заказчика, и подбирает; вертит, лицует, составляет, подгоняет; очень ловко… И потом шить начнет. И уж тогда веселые песни поет. Глядишь — жилет построил; или брюки. А иногда и целый костюм подберет; завернет аккуратно в платок и снесет бедняку. И тому запретит рассказывать: этого, говорит, никому не надо знать; молчи, и все. И только мы в семье понимали, что происходит. А уж любили его, как редко кого. И за со­ветом приходили, и просто поплакать.

Нет, знаете, разбогатеть он не хотел; ни к чему это, говорил. Сами прокормитесь. Ка-кое наследство… Вот что о ткани говорил, это наследие. А как почуял смерть, позвал меня и сказал: «Ухожу, Николаша. Не грусти. Все мы — нити в ткани Божией; и пока живем на земле, дано нам эту ткань беречь и крепить. Помнишь ты, был хитон у Спасителя, несшитый, цельный, весь тканый сверху донизу. Вот этот хитон нам помнить надо. Все мы — нити его и по смерти призваны врасти в него. Помни о нем. Это ткань Божия. Береги ее в земной жизни: каждую нитку кре­ни, от сердца ревнуй. Сердце больше всего слушай. О чем оно вздохнет, то и делай. И все будет хорошо»…

Вот и кажется мне, знаете, что он прав был. Все мы — одна ткань. И в этом, чуется мне, мудрость жизни сокрыта»…

 

27. РОЖДЕСТВЕНСКОЕ ПИСЬМО

Это было несколько лет тому назад. Все собирались праздновать Рождество Христово, готовили елку и подар­ки. А я был одинок в чужой стране, ни семьи, ни друга; и мне казалось, что я покинут и забыт всеми людьми. Во­круг была пустота и не было любви: дальний город, чужие люди, черствые сердца. И вот в тоске и унынии я вспомнил о пачке старых писем, которую мне удалось сберечь через все испытания наших черных дней. Я достал ее из чемо­дана и нашел это письмо.

Это было письмо моей покойной матери, написанное двадцать семь лет тому назад. Какое счастье, что я вспом­нил о нем! Пересказать его невозможно, его надо привести целиком.

«Дорогое дитя мое, Николенька. Ты жалуешься мне на свое одиночество, и если бы ты только знал, как грустно и больно мне от твоих слов. С какой радостью я бы приехала к тебе и убедила бы тебя, что ты не одинок и не можешь быть одиноким. Но ты знаешь, я не могу покинуть папу, он очень страдает, и мой уход может понадобиться ему каж­дую минуту. А тебе надо готовиться к экзаменам и кончать университет. Ну, дай я хоть расскажу тебе, почему я ни­когда не чувствую одиночество.

Видишь ли ты, человек одинок тогда, когда он никого не любит. Потому что любовь вроде нити, привязывающей нас к любимому человеку. Так ведь мы и букет делаем. Люди это цветы, а цветы в букете не могут быть одинокими. И если только цветок распустится как следует и начнет благо­ухать, садовник и возьмет его в букет.

Так и с нами, людьми. Кто любит, у того сердце цветет и благоухает; и он дарит свою любовь совсем так, как цветок свой запах. Но тогда он и не одинок, потому что сердце его у того, кого он любит: он думает о нем, забо­тится о нем, радуется его радостью и страдает его страда­ниями. У него и времени нет, чтобы почувствовать себя одиноким или размышлять о том, одинок он или нет. В любви человек забывает себя; он живет с другими, он живет в других. А это и есть счастье.

Я уж вижу твои спрашивающие голубые глаза и слышу твое тихое возражение, что ведь это только пол-счастья, что целое счастье не в том только, чтобы любить, но и в том, чтобы тебя любили. Но тут есть маленькая тайна, кото­рую я тебе на ушко скажу: кто действительно любит, тот не запрашивает и не скупится. Нельзя постоянно рас­считывать и выспрашивать: а что мне принесет моя лю­бовь? а ждет ли меня взаимность? а может быть, я люблю больше, а меня любят меньше? да и стоит ли мне отда­ваться этой любви?.. Все это неверно и ненужно; все это означает, что любви еще нету (не родилась) или уже нету (умерла). Это осторожное примеривание и взвешивание прерывает живую струю любви, текущую из сердца, и за­держивает ее. Человек, который меряет и вешает, не лю­бит. Тогда вокруг него образуется пустота, не проникнутая и не согретая лучами его сердца, и другие люди тотчас же это чувствуют. Они чувствуют, что вокруг него пусто, холодно и жестко, отвертываются от него и не ждут от него тепла. Это его еще более расхолаживает, и вот он сидит в полном одиночестве, обойденный и несчастный…

Нет, мой милый, надо, чтобы любовь свободно струи­лась из сердца, и не надо тревожиться о взаимности. Надо будить людей своей любовью, надо любить их и этим звать их к любви. Любить — это не пол-счастья, а целое счастье. Только признай это, и начнутся вокруг тебя чудеса. От­дайся потоку своего сердца, отпусти свою любовь на свобо­ду, пусть лучи ее светят и греют во все стороны. Тогда ты скоро почувствуешь, что к тебе отовсюду текут струи от­ветной любви. Почему? Потому что твоя непосредственная, непреднамеренная доброта, твоя непрерывная и беско­рыстная любовь будет незаметно вызывать в людях добро­ту и любовь.

И тогда ты испытаешь этот ответный, обратный поток не как «полное счастье», которого ты требовал и добивал­ся, а как незаслуженное земное блаженство, в котором твое сердце будет цвести и радоваться.

Николенька, дитя мое. Подумай об этом и вспомни мои слова, как только ты почувствуешь себя опять одиноким. Особенно тогда, когда меня не будет на земле. И будь спокоен и благонадежен: потому что Господь — наш са­довник, а наши сердца — цветы в Его саду.

Мы оба нежно обнимаем тебя, папа и я.

Твоя мама».

Спасибо тебе, мама! Спасибо тебе за любовь и за уте­шение. Знаешь, я всегда дочитываю твое письмо со слезами на глазах. И тогда, только я дочитал его, как ударили к рождественской всенощной.О, незаслуженное земное блаженство!

 

28. ПОТЕРЯННЫЙ ДЕНЬ

Вчера у меня был потерянный день. Это случилось как-то само собою, но вечером я почувствовал всем своим существом, что день этот для меня погиб.

Как только я проснулся, мною овладели заботы: выдви­нулись всевозможные жизненные затруднения, осложне­ния и прямые опасности, целое змеиное гнездо. Напрасно я пытался отделаться от него презрением или юмором; на­прасно корил себя за робость и пессимизм; напрасно искал спокойствия в молитве. Как будто давящий туман надвинулся на мою душу; узлы не распутывались, на­дежды гасли. Воображение рисовало надвигающиеся беды и унижения: когда жизнью овладевают черствые фана­тики, духовные идиоты, то надо готовиться ко всему. Го­речь и отвращение овладели мною. Сердце судорожно сжа­лось и ожесточилось. Надо было бороться. И так начался этот погибший день.

Нужно было собрать все силы и проламывать стены — одну за другою. Надо было найти спокойствие в самой тревоге, сосредоточиться, все взвесить, выработать план и с достоинством встретить опасность. Надо было перейти в наступление: идти от человека к человеку, будить друзей, уговаривать жестоковыйных, заклинать врагов. Надо было доказывать бесспорное, дробить камни, плавить железо… Есть же на свете счастливые люди, которые и не подо­зревают, во что превращается жизнь под управлением бессердечных доктринеров, какую ложь, какую мертвость, какое опустошение и какую грязь они несут людям и что приходится переживать из-за них…

Вечером, когда я вернулся домой и все узлы оказались каким-то чудом распутанными, — я чувствовал себя смер­тельно усталым. Все удалось, успех превышал всякие на­дежды, но день был потерян.

Он был потерян потому, что сердце мое пребывало в судорожном ожесточении, а оно ожесточилось оттого, что я видел вокруг себя ожесточенный мир и не заметил, как он меня заразил и отравил. Когда сердце ожесточается, то оно уже не способно к любви: оно не поет и не светит; оскорб­ленное и онемевшее, оно погружается в темное молчание; в нем нет ни ласки, ни улыбки; и к молитве оно уже не спо­собно. Оно каменеет. А когда сердце окаменело, то человек не может быть орудием Божиим; и день оказывается погибшим.

Это был погибший день потому, что я думал только о себе и хлопотал только за себя. Надо же было спасаться как-нибудь из этого жизненного тупика… И все-таки… О, этот страх за свою шкуру, как будто она так необходима и драгоценна. Жизнь становится вращением вокруг себя самого, как если бы ни на земле, ни в небе не было ничего лучшего, высшего… Человек слепнет и глохнет для всего остального страдающего мира; и живая ткань Божия, ради которой только и стоит жить на земле, как бы перестает существовать для него. И день проносится в душе, мертвый и пошлый; и уходят в прошедшее, как нерасцветший цветок.

Этот день пропал для меня потому, что я боролся с людьми, я старался подчинить себе их волю, использовать их, как свое орудие, и не было во мне живой любви к ним — ни к одному. Я подходил к ним осторожно и ловко, я угова­ривал и доказывал, я внушал им необходимое, но сам я оставался сухим и деловитым и только пристально и зорко рассматривал их, как каменщик рассматривает свои не­уклюжие кирпичи. Мало того. Они все время были против­ны мне, эти жестокие, самодовольные, заносчивые вы­скочки; и отвращение царило в моей встревоженной душе. И отвращение это надо было скрывать; и лицемерить, и лгать, ненавидя… Куда мне девать теперь это бремя? Как мне смягчить и разбудить мое сердце? Проснется ли оно опять к любви?.. Уходи же, уходи, пропащий день, чтобы можно было забыть тебя и исцелиться.

Да, день был пропащий, потому что все прекрасное и нежное на свете не существовало для меня. Птички не пели мне. Цветы не радовали мою душу и не благоухали мне. Я не видел ни одной детской улыбки. Я совсем не мечтал о красоте. Холодный ветер проносился надо мною, как над уличным фонарем. Я даже не помню, было ли вчера солнце на небе. И самое внутреннее пение мое, вечно поющее во мне о далях и глубинах, смолкло, и ручей его иссяк. Мир, как нежная тайна, мир, как живой гимн, мир, как чудо Божие — не существовал для меня. Нет, это была не жизнь; я не жил в этот день…

Он погиб для меня, потому что я не нашел ни одной нити, ведущей к Царству Божьему, и взор мой ни разу не коснулся его дивной, сияющей ткани. В такие дни жизнь лишается смысла и святыни, как бы ни везло человеку и как бы удачны ни были его земные дела. Ибо человек строит свою жизнь не делами, а деяниями; он дышит сверх­человеческими веяниями; он живет близкими лучами, при­ходящими из священной дали; он живет дыханием Бо­жиим…

Прощай же, пропащий день. Угасай в забвении. Один-единственный дар останется мне от тебя: что я увидел твою пустоту и понял, что потерял тебя в жизни.

 

29. О ТЕРПЕНИИ

У каждого из нас бывает иногда чувство, что его силы приходят к концу, что он «больше не может»: «жизнь так тягостна, так унизительна и ужасна, что переносить ее дальше нельзя»… Но время идет; оно приносит нам новые тягости и новые опасности — и мы выносим их; мы справ­ляемся с ними, не примиряясь, и сами не знаем потом, как мы могли пережить и перенести все это. Иллюзия «невоз­можности» рассеивается при приближении к событиям, душа черпает откуда-то новые силы, и мы живем дальше, от времени до времени снова впадая в ту же иллюзию. Это понятно: наш взор близорук и поле нашего зрения невели­ко; мы сами не обозреваем тех сил, которые нам даны, и недооцениваем их. Мы не знаем, что мы гораздо сильнее, чем это нам кажется; что у нас есть дивный источник, кото­рого мы не бережем; дивная способность, которую мы не укрепляем; великая сила личной и национальной жизни, без которой не возникла бы и не удержалась бы никакая культура… Я разумею — духовное терпение.

Что сталось бы с нами, людьми, и прежде всего и боль­ше всего — с нами, русскими людьми, если бы не духовное терпение? Как справились бы мы с нашей жизнью и с нашими страданиями? Стоит только окинуть взглядом историю России за тысячу лет, и сам собою встает вопрос: как мог русский народ справиться с этими несчастьями, с этими лишениями, опасностями, болезнями, с этими испы­таниями, войнами и унижениями? Сколь велика была его выносливость, его упорство, его верность и преданность — его великое искусство не падать духом, стоять до конца, строить на развалинах и возрождаться из пепла… И если мы, поздние потомки великих русских «стоятелей» и «терпеливцев», утратили это искусство, то мы должны найти его вновь и восстановить его в себе, иначе ни России, ни русской культуре больше не бывать…

Все время, пока длится жизнь, она несет нам свое «да» и свое «нет» — силу и бессилие, здоровье и болезнь, успех и неуспех, радость и горе, наслаждение и отвращение. И пот мы должны как можно раньше научиться спокойно принимать «отказы» жизни, бодро смотреть в глаза надви­гающемуся «нет» и приветливо встречать неприветливую «изнанку» земного бытия. Пусть приближается низина жизни, пусть грозит нежеланное, неудобное, отвратитель­ное или страшное; мы не должны помышлять о бегстве или проклинать свою судьбу; напротив, надо думать о том, как одолеть беду и как победить врага.

Сначала это бывает и трудно, и страшно, особенно в детстве. Как тяжела ребенку первая утрата… Как томи­тельны первые лишения… И первая боль нам кажется «не­заслуженной» и первое наказание — чрезмерно суровым… Как легко детской душе заболеть завистью, ненавистью, ожесточением или чувством собственного ничтожества… Но все эти жизненные ущербы необходимы и полезны для воспитания характера. Нам надо научиться выносить их, не сдаваясь, и привыкнуть к этому. Нам надо одолеть в себе малодушие и не предаваться растерянности. Надо воспитать в себе жизненного стратега: спокойно пред­видеть наступление «неприятеля» и твердо встречать его с уверенностью в собственной победе, ибо победа без этой уверенности невозможна. Искусство духовной победы сос­тоит в том, чтобы извлекать из борьбы с лишениями, опасностями и испытаниями все новую и новую силу духа. Испытание посылается нам именно для творческого пре­одоления, для очищения, для углубления, закаления и укрепления. И если счастье может избаловать и изнежить человека, так что он станет слабее самого себя, то не­счастье является школой терпения и научает человека быть сильнее себя самого.

Итак, человеку необходима прежде всего способность переносить лишения и неприятности, идти навстречу вся­кой неудовлетворенности и безрадостности и мужественно встречать страдание «с поднятым забралом». Это не легко; этому надо учиться и научиться. Это удается далеко не каждому и не всегда. Человеку естественно томиться в без­радостной жизни, а бывает так, что его окружает непрог­лядная тьма, без всякой перспективы и без малейшей искры надежды. Тогда конь нашего инстинкта может под­няться на дыбы и обнаружить неукротимое упрямство. Ибо человеку свойственно искать утех и, развлечений; его тянет к чувственному наслаждению, к сильным и острым ощу­щениям; он «сластолюбив» от природы и сам не замечает, как вожделения и страсти овладевают его душою. С этим восстанием естественного сластолюбия надо уметь справ­ляться. Дело не в том, чтобы искоренить его в себе; утеха нужна всякой твари, человеку нельзя прожить без радо­сти. Дело в том, чтобы утехи нашей жизни не зависели от внешних обстоятельств; чтобы радость наша имела внут­ренние источники; чтобы мы умели видеть свет и там, где, по-видимому, непроглядная тьма. Бунт чувственного есте­ства должен быть преодолен, иначе человеку грозит разло­жение личности. Он может быть отчасти укрощен силою воли; отчасти утешен новыми, иными радостями; он может быть подвергнут молитвенному заклинанию; во всяком случае — утихомирен.

Жизнь человеческая покоится вообще на управлении самим собою и на самовоспитании; искусство жить есть искусство воспитывать себя самого к Божественному. Чем страшнее, чем безрадостнее жизнь, тем важнее наводить совершенное в мире и бескорыстно наслаждаться им. Во всякой траве есть цветы; во всяком облаке есть красота; во всяком человеке есть своя глубина; о вечной тайне молчит природа; об отрешенности и бесконечности говорит звезд­ное небо. Отвлечение, утешение и радость ждут нас повсю­ду; нужно только умение воспринимать их и предаваться им. Иногда достаточно просто поднять глаза к небу или взглянуть на вдохновенно писанную икону. И нет такого безрадостного тупика в жизни, которого нельзя было бы проломить молитвою, терпением или юмором.

Иногда с человеком надо обходиться как с ребенком. Если, например, ребенку надоедает списывать с книги, то надо подарить ему новую красивую тетрадь для собирания чудесных стихотворений — и радость дела рассеет скуку упражнения. Если ребенку кажется томительным повто­рять пройденное и вечно начинать сначала, то надо научить его пускать мыльные пузыри: пусть радуется на ми­молетную и обреченную красоту мгновения, пусть добьется мастерства в этой невинной игре и поймет значение усилия и упражнения для творчества… Надо упражняться в тер­пении; надо ввести в жизнь состязание в терпеливости; надо научиться терпеть легко. И пусть каждый из наших детей испытает все радости и разочарования, всю гордость и чувство власти, которые дает нам школа терпения.

И что бы ни пришлось человеку переносить — грохот машины или головную боль, голод или страх, одиночество или тоску, — он не должен пугаться спозаранку, ибо за-стращенная душа теряет власть над собою. Страх возни­кает от воображения опасности или гибели, а храбрость есть власть над своей фантазией. Не надо предвосхищать возможное зло и осуществлять его в воображении; кто это делает, тот заранее готовит в своей жизни место для него, помогает ему и обессиливает себя. Он заранее застращи­вает и разочаровывает свое терпение и становится его пре­дателем.

Терпение есть своего рода доверие к себе и к своим си­лам. Оно есть душевная неустрашимость, спокойствие, равновесие, присутствие духа. Оно есть способность дос­тойно и спокойно предвидеть возможное зло жизни и, не преувеличивая его, крепить свою собственную силу: «пусть наступит неизбежное, я готов считаться и бороться с ним, и выдержки у меня хватит»… Мы не должны бояться за свое терпение и пугать его этим; а малодушное словечко: «я не выдержу» — совсем не должно появляться в нашей душе. Терпение требует от пас доверия к себе и усиливает­ся тогда вдвое и втрое…

А если час пришел, если испытание началось и терпение впряглось своею силою, тогда важнее всего не сомневаться в нем и в его выдержке. Лучше всего не думать вовсе — ни о том, что терпишь, ни о своем терпении; если же думаешь о своем терпении, то думай с полным доверием к его неисчер­паемости. Стоит сказать себе: «ах, я так страдаю» или: «я не могу больше» — и сейчас же наступает ухудшение. Стоит только сосредоточиться на своем страдании, и оно тотчас же начинает расти и пухнуть, оно превращается в целое событие и заслоняет все горизонты духа. Кто начи­нает внимательно рассматривать свое терпение, тот пресе­кает его непосредственную и незаметную работу: он наблюдает за ним, подвергает его сомнению и обессиливает его этим. А как только терпение прекращается, так уже обна­руживается нетерпеливость: нежелание нести, бороться и страдать, отказ, протест, бессилие и отчаяние. А когда душу охватывает отчаяние, тогда человек готов на все и способен на все, от мелкого, унизительного компромисса до последней низости: дело его кончено и сам он погиб…

И что же тогда? Как быть и что делать? Тогда лучше дать отчаянию свободно излиться в слезах, рыданиях и жа­лобах; надо высказаться перед кем-нибудь, открыть свое сердце верному другу… Или, еще лучше: надо излить свое отчаяние, свое бессилие, а может быть, и свое унижение в словах предельной искренности перед Отцом, ведающим все сокровенное, и просить у Него силы от Его Силы и уте­шения от Утешителя… Тогда поток отчаяния иссякнет, душа очистится, страдание осмыслится и душа почув­ствует снова благодатную готовность терпеть до конца и до победы.

Но лучше не доводить себя до таких падений и срывов. Надо укреплять свое терпение, чтобы оно не истощалось. Для этого у человека есть два способа, два пути: юмор — в обращении к себе и молитва — в обращении к Богу.

Юмор есть улыбка земной мудрости при виде стенаю­щей твари. Земная мудрость меряет тварную жизнь мерою духа и видит ее ничтожество, ее претензию, ее слепоту, ее комизм. Эта улыбка должна родиться из самого страда­ния, она должна проснуться в тварном самосознании — и тогда она даст истинное облегчение. Тогда и само терпение улыбнется вместе с духом и с тварью — и вся душа чело­века объединится и укрепится для победы.

Молитва имеет способность увести человека из стра­дания, возвести его к Тому, Кто послал ему испытание и призвал его к терпению. Тогда терпение участвует в молит­ве; оно восходит к своему духовному первоисточнику и по­стигает свой высший смысл. Нигде нет столько благостного терпения, как у Бога, терпящего нас всех и наши заблужде­ния; и нигде нет такого сострадания к нашему страданию, как там, в небесах. Мир человеческий не одинок в своем страдании, ибо Бог страдает с ним и о нем. И потому когда наше терпение заканчивает свою молитву, то оно чувствует себя, как <бы> напившимся из божественного источника. Тогда оно постигает свою истинную силу и знает, что ему предстоит победа.

Так открывается нам смысл страдания и терпения. Мы должны не только принять и вынести посланное нам стра­дание, но и преодолеть его, т. е. добиться того, чтобы наш дух перестал зависеть от него; мало того, мы должны на­учиться мудрости у нашего страдания — мудрости есте­ственной и мудрости духовной, оно должно пробудить в нас новые источники жизни и любви; оно должно осветить нам по-новому смысл жизни.

Терпение совсем не есть «пассивная слабость» или «ту­пая покорность», как думают иные люди; напротив — оно есть напряженная активность дух.а. И чем больше оно прикрепляется к смыслу побеждаемого страдания, тем сильнее становится его творческая активность, тем вернее наступает его победа. Терпение есть не только искусство ждать и страдать; оно есть, кроме того, вера в победу и путь к победе; более того — оно есть сама победа, одоление слабости, лишения и страдания, победа над длительно­стью, над сроками, над временем: победа человека над своею тварностыо и над всякими «жизненными обстоя­тельствами». Терпение есть поистине «лествица совершен­ства»…

И кто присмотрится к человеческой истории — сколь велики были страдания людей и что из этого выходило, — тот познает и признает великую творческую силу терпения. От него зависит выносливость всякого труда и творчества;

оно ведет через все пропасти искушения и страдания; оно есть орудие и сила самого Совершенства, начавшего борь­бу за свое осуществление в жизни; и потому оно составляет живую основу всего мироздания и всяческой культуры… Отнимите у человека терпение, и все распадется в ничто­жество: верность, скромность и смирение; любовь, состра­дание и прощение; труд, мужество и работа исследо­вателя…

Терпеливо делает гусеница свое дело — и превращает­ся в бабочку с дивными крыльями. И у человека вырастут еще прекраснейшие крылья, если он будет жить и творить с истинным терпением. Ибо почерпая свою силу из сверх­человеческого источника, он сумеет нести нечеловеческие бремена и создавать на земле великое и чудесное.

 

30. О СОВЕСТИ

Есть старинное предание. В некотором государстве жил-был добрый король. Однажды в студеный зимний вечер, когда метель заносила глаза и ветер наметал сугро­бы, он увидел на дороге замерзающего нищего. У него сжа­лось сердце и, не задумываясь, он снял свою теплую ман­тию и завернул в нее несчастного. «Идем, — сказал он ему, поднимая его на ноги, — в моей стране найдется и для тебя любящее сердце»…

Так проявляется совесть в человеческой душе — часто неожиданно, но захватывающе и властно. Не произносится никаких слов, никаких повелений. В сознании нет ни осуж­дения, ни формул. В бессловесной тишине совесть овладе­вает нашим сердцем и нашей волею. Ее появление можно сравнить с подземным толчком, в котором выступает всег­да присутствующая, но сокровенная сила. А слова и мысли просыпаются в нас лишь позже, при попытке описать и объяснить совершившийся поступок.

В тот миг, когда совесть овладевает нашей душой, у нас нередко бывает ощущение, будто в нас что-то проснулось или восстало — какая-то особая сила, которая, по-види­мому, долго дремала и вдруг очнулась и властно развер­нулась… Эта сила жила во мне, но я как-то не считал ее «своею» и не включал ее в «себя». Хочется сказать: «я не знаю, откуда она взялась, но совсем чужою или посторон­нею мне я ее не ощущаю». Она как будто скрывалась где-то во мне самом, но я никогда не думал, что она может ока­заться столь сильною и проявиться так, как она прояви­лась. Она казалась мне простою возможностью и вдруг оказалась необходимостью. Она воспринималась, как дальний зов, и вдруг обнаружилась, как ветер и буря… Она была подобна чистому водному ключу, пробивающемуся из глубины, и вдруг превратилась в разливной, все затоп­ляющий поток… Иногда мне казалось, что это не сила, а едва жизнеспособная слабость, и вдруг пришел час ее власти. Я не раз думал, что это прекрасная, но неосу­ществимая «мечта» о земном совершенстве, и вдруг эта мечта стала жизнеопределяющей силой…

В душе внезапно отпали все «трезвые» соображения и «умные» расчеты; стихли все большие страсти и мелкие пристрастия; и даже опасения и страхи исчезли, словно их и не было никогда. Я совершил поступок, которого раньше никогда не совершал; да я и не считал себя способным к нему… Но этот поступок был единственно правильным и исключительно верным… Да правда ли, что я это сделал? Или, может быть, это был не я, а кто-то другой во мне? Другой — лучше меня, больше меня, справедливее и храб­рее?.. Но откуда же он взялся? И куда он девался? Он, может быть, появится еще раз? Или это все-таки был я сам?..

Я знаю одно и знаю твердо: тогда я иначе не мог. Было что-то высшее и сильнейшее, что заставило меня поступить так. На меня как будто бы что-то «нашло», «захватило» меня и понесло. А подумать о себе, о своих силах, о послед­ствиях моего поступка — у меня просто не было времени. И теперь, оглядываясь назад, я признаю, что я, строго гово­ря, — и не должен был, и не смел действовать иначе. Я не мог тогда иначе хотеть; а теперь скажу: мне бы и не хоте­лось, чтобы я тогда желал иного и действовал иначе. Так и надо было. Это было лучшее, что я мог сделать. И когда я теперь все это выговариваю, то во мне живет великая и радостная уверенность, что я просто выговариваю правду. Эта уверенность наполняет мое сердце и всего меня каким-то тихим, спокойным блаженством. Одного только мне бы хотелось — чтобы он, этот «лучший» и «больший», явился опять, опять совершил свое дело и опять подарил мне эту светлую радость…

Так совесть научает человека забывать о себе и делать его поступки самоотверженными. Скорби, заботы, опасе­ния, все трудности личной судьбы — не связывают его больше; все это отходит, хотя бы временно, на задний план. Человек перестает быть «личным» и вдруг становится «предметным» в лучшем и священном смысле этого слова. Это не значит, что он утрачивает свою «личность» и делает­ся «безличным». Нет, совесть утверждает, созидает и укрепляет духовно-личное начало в человеке. Но лично-мелкое, лично-страстное, лично-жадное, лично-порочное отодвигается в нем и уступает свое место дыханию высшей жизни, побуждениям и содержаниям Царства Божия, объективной реальности, — тому, что можно обозначить строгим словом «Субстанциальности» или целомудренным словом «Предметности». Человек становится как бы жи­вым и радостным органом великого и священного Дела, т. е. Божьего Дела на земле. Кажется, будто он сбросил с себя бремя своекорыстия; или будто у него внезапно вы­росли крылья, поднявшие его вверх и вынесшие его из жиз­ненного ущелья. Он совершил свой самоотверженный по­ступок и вернулся, может быть, в серую прозу повседнев­ной жизни, так, как если бы крылья «отвалились» у него и как если бы он опять был обречен пробираться в жизни через переулки земной жадности… Но он уже никогда не забудет то чувство блаженной силы и свободы, которое ему дано было пережить. Оно посетило его как бы из потусто­роннего мира; но он жил им, он испытал его и всегда будет тянуться к нему.

Мы живем на земле в состоянии внутреннего раскола, от которого мы страдаем и который мы не умеем преодо­леть: это расхождение между нашими лично-эгоистически­ми побуждениями и нашим божественным призванием, которое мы иногда переживаем как внутреннее влечение, как духовную жажду. Тогда мы оказываемся в состоянии душевной раздвоенности, потому что это тайное влечение окончательно и всецело отдаться Божьему Делу — всегда живет в глубине нашего сердца. Это влечение духа требует от нас всегда одного и того же: самого лучшего. И если бы мы предались ему всецело и окончательно, то вся наша жизнь сложилась бы из одних дел любви, мужественной верности, радостного исполнения долга, правды и великого служения…

Но в действительности жизнь идет иначе: мы слышим этот голос и не слушаемся его; а когда изредка слушаемся, то внутренняя раздвоенность лишает нас цельности и не дает нам той великой радости, которую цельность души несет с собою. Тогда мы испытываем наше «повиновение» совести как опасное жизненное «предприятие» или даже «приключение», как неблагоразумную мечтательную за­тею, или, как того требовал Иммануил Кант, как безра­достное исполнение долга и, след., как тягостное бремя жизни… Если же мы не повинуемся голосу совести, то одна часть нашего существа, и притом лучшая его часть, остает­ся приверженной ему; но внутреннее раздвоение продол­жается… Тогда из самой глубины нашего духовного чувст­вилища, оттуда, где совесть по-прежнему взывает, шепчет, стенает, печалится и укоряет, — поднимается недоволь­ство, особого рода печаль и тоска, мучительное неодобрение. Иногда удается вытеснить из сознания это тягостное, но священное неодобрение: тогда человек отводит ему место в глубоком подземелий своей души и пытается запе­реть этот подвал и завалить самый ход к нему; но это ни­сколько не обеспечивает его от вероятных и даже неиз­бежных укоров совести, от этих мучительных угрызений, которые будут пожизненно грозить ему, нарушать его душевное равновесие и лишать его духовного покоя…

…А между тем, истинное ис-целение, обещающее цель­ность души, нуждается всего-навсего в моем согласии: только оно может дать человеку внутреннее примирение, единение между инстинктом и духом, радость доброволь­ности и предметного служения. Я исцелюсь в тот миг, когда предамся божественному зову совести. Тогда я буду делать то, что я должен делать, но это будет не томительная по­корность и не каторга принуждения, а светлая радость жизни. Потому что я буду делать тогда то, чего желает моя собственная воля; и то, чего она желает, будет лучшим, и притом на самом деле лучшим. И это лучшее станет для меня внутренней необходимостью, единственной возмож­ностью и осуществленным делом. Иначе я не могу; и не могу иначе хотеть, и не хочу иначе мочь. Именно в этом — мой долг. Но я желаю осуществить его не потому, что «это мой долг», а потому, что это есть «объективно лучшее», к чему зовет меня мой дух (совесть) и к чему прилепляет­ся любовью и мой инстинкт. Так возникает совестная цель­ность человеческой души.

Пока я еще не знал, что такое «совесть», и не пере­живал силу и счастье совестного акта, я спрашивал в хо­лодном сомнении: «да разве это вообще возможно? разве человеку дано выходить из своей шкуры и подавлять в себе здоровый инстинкт самосохранения?»… Но если я испытал совестный акт, хотя бы единожды, — обнаруживаются глу­бокие изменения. Все былые сомнения и скептические воп­росы отпадают; нет больше ни отрицания, ни иронии. Я знаю, что совестный акт возможен потому, что я пережил его в действительности. Правда, я не знаю, повторится ли он, когда и при каких условиях. Но кто же может мне помешать воззвать к совести по собственной инициативе? Почему я должен думать, что она не отзовется на мой зов? А когда она отзовется, я могу свободно и радостно пре­даться ее зову… Все это в моей власти, все это будет происходить в моем внутреннем мире… Мне нужно только знать, как это лучше сделать, чтобы не подменить голос совести и не впасть в иллюзию, в ошибку и самообман…

Прежде всего, надо отложить всякое теоретическое умствование, ибо оно непременно приведет за собою форму мысли, суждения, анализа, синтеза и облечет все это в понятия и слова. Все это не нужно, ибо акт совести не есть акт словооблеченного мышления; он не теория, не доктри­на, не «максима», не закон и не норма. Не надо ничего вы­думывать; не надо размышлять и изобретать. Не надо стремиться к какому-то «всеобщему законодательству». Не надо ничего предвосхищать. Надо ждать некоего эмо­ционально-волевого подземного толчка.

Не следует также спрашивать о том, что было бы «по­лезнее» всего или «целесообразнее» всего; эти вопросы решаются житейским опытом, наблюдением и рассужде­нием. Тем более не следует задавать вопрос о «приятном», «удобном», «выгодном», «умном» и т. под.; все это не имеет никакого отношения к совестному акту. Надо искать луч­шего, нравственно-лучшего, и притом не «лучшего по-мое­му», а «лучшего на самом деле». Верующий христианин спросит о «христиански-лучшем», о «совершенном перед лицом Христа Спасителя».

И еще одно: этот вопрос следует ставить не теорети­чески, не с тем, чтобы узнать, познать истину, формулиро­вать ее и доказать; это было бы философское исследование, созерцание и теоретическое рассмотрение. Вопрос должен быть поставлен практически, чтобы сделать, поступить, осуществить. А так как каждый практически-жизненный случай индивидуален, единствен в своем роде, то надо искать не общего правила, а личного указания для лично­го поведения в данном конкретном жизненном случае.

Итак, без всяких предвзятых решений, без всяких ого­ворок, «условий», уклонений и «резерваций» я встану та­ким, каков я есмь, перед лицом совести, с тем, чтобы в дан­ный конкретный миг моей личной жизни, «сейчас» и «здесь» — внять ее голосу, отдаться ее зову и совершить поступок из глубины моего сердца; я спрошу: как мне по­ступить, чтобы сейчас и здесь осуществить христиански-лучшее, совершенное перед лицом Христа Спасителя?..

Я ставлю этот вопрос — и опускаю его в отверстую глу­бину моего сердца. И жизнь идет дальше. Тогда желанное дается само. Заглохшее сердце пробуждается и… коро­левская мантия ложится на плечи нищего…

Королевская мантия?.. Да, ибо это я, с моим заглохшим сердцем и черствым нравом, я был подобен нищему, си­дящему у дороги жизни и занесенному мятелью повсед­невных забот и расчетов. Это меня Господь нашел замер­зающим и полумертвым; и склонился ко-мне, облекая меня своею Ризою, как светом, как любовью, как откровением40. И в акте совести человек воспринимает от Бога открове­ние, любовь и свет новой жизни.

 

31. [ЧТО ЕСТЬ] ОПТИМИЗМ [?]

Вот что необходимо современному человечеству, — как воздух, как вода и огонь — это здоровый, творческий опти­мизм. Мы стоим на пороге новой эпохи, нам нужны новые, творческие идеи; мы должны смотреть сразу вглубь и вдаль; мы должны хотеть верного и притом желать силь­ною волею; и в довершение всего — мы должны верить, что грядущее обновление нам удастся. Мы должны при­ступить к разрешению предстоящих задач с достоинством и спокойствием и в то же время в великой, творческой сосредоточенности, ибо от успеха наших трудов зависит дальнейшее развитие мировой истории. Во всех областях жизни от нас потребуются огромные усилия, ибо дело идет о религиозном, культурном, социальном и политическом обновлении.

И для этого нам необходим духовно-верный оптимизм. Но в жизни встречается и неверный, ложный опти­мизм. Недостаточно быть «в хорошем настроении»; мало «не предвидеть ничего дурного». Легкомысленный весель­чак всегда «в хорошем настроении», а близорукий и наив­ный не предвидит вообще ничего. Мало верить в свои соб­ственные силы и уметь успокаивать других людей; само­надеянность может вредить творческому процессу, и опти­мизм не сводится к «спокойствию» во что бы то ни стало: оптимизм не дается людям от рождения и от здоровья; он приобретается в духовном созревании. Оптимист не пред­видит успех и счастье при всяких условиях: ход истории может обещать в дальнейшем не подъем, а падение, и опти­мист не может закрывать себе на это глаза. И тем не менее он остается оптимистом.

Итак, есть ложный оптимизм и духовно-верный опти­мизм.

Ложный «оптимист» хранит хорошее расположение духа потому, что он человек настроений и предается своим личным, чисто субъективным состояниям. Его «оптимизм» не имеет предметных оснований. Он живет сам по себе, вне глубоких течений истории, вне великих мировых событий. Он «оптимист» только потому, что обладает здоровым, уравновешенным организмом и не страдает от душевной дисгармонии. Его «оптимизм» касается его самого и, мо­жет быть, его личных дел. Но в плане великих свершений он видит мало, а может быть, даже и ничего; а если он в самом деле что-нибудь видит, то он видит смутно и расце­нивает неверно. Перед лицом духовных проблем он поверх­ностен и легкомыслен; он не видит ни их глубины, ни их размаха, а потому легко принимает пустую видимость за подлинную реальность. Вот почему он не видит ни лучей, ни знамений Божиих. И потому его «оптимизм» — физиологи­чески объясним и душевно мотивирован, но предметно и метафизически не обоснован; и ответственности за него он не принимает. Его «оптимизм» есть проявление личной меч­тательности или даже заносчивости; он может привести к сущим нелепостям; и его уверенные разглагольство­вания имеют веса не больше, чем стрекотание кузнечика…

Совсем иначе обстоит в душе настоящего оптимиста. Прежде всего его оптимизм не относится к повседневному быту со всеми его сплетениями, закоулками и пыльными мелочами, со всею его жестокостью и порочностью: еже­дневная жизнь может взвалить на нас еще страшные бре­мена, лишения и страдания, но это нисколько не влияет на его оптимизм, ибо он смотрит на эти испытания, как на подготовительные ступени к избавлению. Он имеет в виду духовную проблематику человечества, судьбу мира и знает, что эта судьба ведется и определяется самим Богом и что поэтому она развертывается как великая и живая творческая драма. Вот истинный и глубочайший источник его оптимизма: он знает, что мир пребывает в Руке Божией, и старается верно постигнуть творческую деятель­ность этой Руки; и не только — понять ее, но добровольно поставить себя, в качестве свободного деятеля, в распоря­жение этой высокой и благостной Руки («да будет воля Твоя»). Он желает «содействовать» Божьему делу и плану, он стремится служить и вести, внимать и совершать: он желает того, что соответствует воле Божией, Его за­мыслу, Его идее… Он видит, что в мире слагается и растет некая Божия ткань, живая ткань Царствия Божия; он заранее предвосхищает зрелище этой ткани и радуется при мысли, что и ему удастся войти в нее живою нитью.

Это означает, что его оптимизм относится не столько к человеческим делам, сколько к Божьему Делу. Он верит в светлое будущее, в приближающееся Царство потому, что оно не может не настать, ибо оно осуществляется Бо­гом. А его главная задача состоит в том, чтобы верно по­стигнуть отведенное ему самому место и верно исполнить предназначенное ему самому служение.

Узнав свое место в замысле Божием и найдя свое вер­ное служение, он стремится наилучше осуществить свое призвание — исполнить свой «оптимизм»; и если он знает, что это делает, тогда на него нисходит спокойная жизне­радостность и духовный оптимизм. Он верит в свое призва­ние и в свое Дело. Он расценивает себя, как нить в Божией Руке; он знает, что эта нить вплетается в Божию ткань мира, и чувствует через это свою богохранимость. С мо­литвою идет он навстречу неизбежным опасностям жизни и спокойно «наступает на Аспида и на Василиска»41, «на змия и скорпия» — и остается невредимым; и потому ис­поведует вместе с Сократом, что Божьему слуге не может приключиться зла43

Это означает, что настоящий оптимист никогда не пе­реоценивает своих личных сил. Он есть не более, чем одна из земных нитей в Руке великого Творца жизни, и эта зем­ная нить может быть в любой миг оборвана. Но пока она живет на земле, она желает крепиться и верно служить. Та­кого человека движет воля к верности и победе. И там, где пессимизм совсем выключает волю и растеривается перед лицом событий; где ложный оптимист предается своим настроениям и не справляется с затруднениями, — там настоящий оптимист справляется со всякой задачей. Трез­во и зорко следит он за событиями, не поддаваясь страху и не преувеличивая опасность; и чем вернее он видит дей­ствительность, тем лучше он понимает, какая сила воли и какая выдержка потребуются от него. Он — волевой че­ловек, знающий о своей ведомости и хранимости, пре­данный тому Делу, которому он служит, и питающий струю своей жизненной воли из Божественного источника.

Воля же есть замечательная и таинственная сила, которая всегда может стать еще более мощной и упорной, чем это кажется с виду. Воля настоящего оптимиста есть дар силы или искусство самоусиления, живая бесконеч­ность усилий — столь давно и безнадежно искомое «духов­ное perpetuum mobile»…

Настоящий оптимист видит современный ему ход исто­рии, созерцает его сущность и смысл в плане Божием и чер­пает свою силу из бесконечного источника воли, преданной Богу и Богом ведомой. Он непоколебимо верит в победу, в победу своего Дела, хотя эта победа казалась временами «его личным поражением», ибо его победа есть победа того Божьего дела, которому он служит на земле. А когда его настигнет утомление или неуверенность, тогда он мо­литвенно взывает к последнему источнику своей воли и своей жизни — к Богу.

И тогда все необходимое посылается ему, и он про­должает свое служение.

 

32. ОБ ИСКРЕННОСТИ

Пока человек живет на земле, он остается одиноким; и ему не предоставлена свобода вырваться из этого одино­чества или устранить его совсем. Основной способ бытия. присущий человеку, остается вечно тем же и не меняется на протяжении тысячелетий; и если бы он по существу своему изменился, то человек перестал бы быть собою, а стал бы каким-то «сверх-человеком» или «не-до-человеком», о ко­тором мы ныне не имеем ни малейшего представления.

Каждый из нас есть единичная, замкнутая в себе душа, скрытая за единичным и единственным в своем роде инди­видуальным телом, с которым она таинственным образом связана, которое ее обслуживает и выражает ее состояния. Именно этот способ бытия обеспечивает каждому из нас все бремя и все благодатные преимущества одинокой жизни.

Одинокость* есть бремя, потому что было бы гораздо легче затеряться в слитном и несамостоятельном бытии людей, утонуть во всесмешении, нежели утверждать свою самобытность и самостоятельность, и притом — на надле­жащей высоте, т. е. самому идти через жизнь, проходя ответственный, сердечно-искренний и творческий путь. Но одинокость имеет также свои великие и благодатные преимущества, потому что она есть живая основа и необ­ходимая предпосылка свободы духовности, личного очи­щения и просветления.

Как ужасна была бы жизнь, если бы у человека не было внутренней отрешенности, если бы у него не было возмож­ности уйти в свое огражденное и целомудренное одино­чество, чтобы сосредоточиваться в себе, находить себя, работать над своим очищением и самосовершенствова­нием… Тогда человек был бы подобен дому с прозрачными стенами, в котором снаружи все всегда всем видно; или проходному жилищу, доступ в которое всегда и отовсюду открыт всякому гаду, зверю и злодею: в жизни его не было бы ничего прикровенного, огражденного, неприкосно­венного и священного… Вечный сквозняк. Вечный проход и пролом. Уличный тротуар, открытый для всяческого зло­употребления. Безличное и бесформенное смешение. Вечно попранная святыня…

Как это чудесно, как это премудро устроено, что мы, благодаря нашему человечески-земному способу бытия, защищены от взаимного вторжения, опошления и надру­гательства. Какое благотворное, прямо благодатное зна­чение имеет в этом наша земная «оболочка», наше тело: оно ограждает непроницаемость нашей души, оно оборо­няет самоопределение нашего духа, оно блюдет тайну лич­ного обращения к Богу и приближения к Нему. Человек устроен «от природы» так, что он может оставаться с Богом наедине; и он был создан таким именно для того, чтобы Господь мог быть наедине с ним. Человек есть личный твор­ческий центр: в нем самом заложена та прочная граница, тот предел, о который сокрушится всякая произвольная коллективизация, противоестественная и противорелигиозная…

Но человеку даны одинокость и самостоятельность совсем не для того, чтобы изолировать его от его ближних или чтобы сделать из него хитроумного интригана, всесвет­ного обманщика… Самостояние и самобытность челове­ка —   его, скажем, «само-основность», — совсем не озна­чает отказ от общения, от совместности и любви. Духов­ная «аутаркия» (самосильность) совсем не должна вести к заносчивости или гордыне. Отрешенность дана челове­ку для того, чтобы он мог свободно обратиться к Богу, очиститься и укрепиться в Его Духе и вступить в общение с людьми в качестве свободного, но уже укорененного в Бо­ге сына Любви. Ин-дивидуальность дается человеку как способность свободного Богосозерцания, как возможность стать духом, вести духовную жизнь и творить духовную культуру. В этом цель его жизни; это есть то, что он призван создать и развить в себе.

Человек есть мир в малом масштабе («микрокосм»), который должен осуществить в себе и про себя одухотворе­ние, очищение и устроение (т. е. воспитать в себе духовный характер), с тем, чтобы вслед за тем включиться и твор­чески вложиться в мир великого масштаба (в «макро­косм»). Самостоятельность человека не есть право на про­извол и на безобразие. Свободу нельзя понимать, как сво­боду от духа, от совести и от всякой веры. Напротив: ве­ликая симфония мира требует от каждого из нас, чтобы он укрепил и развил в себе свой самостоятельный голос и присоединил его свободное, личное пение, в верной гармо­нии, к общему хоровому пению, осуществляя предустанов­ленный Богом мировой ритм.

И вот, одиночество человека есть высокое и нелегкое искусство, а искренность — есть его лучшее проявление.

Чтобы быть искренним, человек должен внутренне найти себя и иметь достаточно мужества оставаться самим собою. Найти себя значит увидеть сердцем свою святыню, прилепиться к ней и подчинить ей свою жизнь. Пока чело­век не совершил этого, он колеблется между различными возможностями, зовущими его, претендующими на него или соблазняющими его; ни одна из них не имеет безуслов­ного преимущества перед другими, ни одна из них не окончательна и он может предаваться им и разыгрывать их по очереди. Его сердце не принадлежит «ничему»; поэто­му оно может в любую минуту измениться и изменить, на­чать «чувствовать» по-иному и предать всякое дело. Его дух есть как бы «ничья вещь» («res nullius»), и потому он будет принадлежать «первому захватчику» («primo occupanti»), как говорят римские юристы. Такой человек ни к чему не относится серьезно и благоговейно. Ни одна жиз­ненная возможность не есть для него «единственная», т. е. главная и необходимая. Он даже не может понять, что в жизни бывает необходимо быть «таким» и только «та­ким», и действовать «так» и только «так»…

Человек становится искренним тогда, когда он имеет в своей душе некое священное средоточие, к которому он от­носится с серьезным и целостным благоговением; когда он в своем жизненном выборе и делании «иначе» не может и не хочет. Тогда он стоит твердо. Тогда он имеет как бы крепкий якорь или живой и могучий корень. Тогда он и не может иначе хотеть и не хотел бы мочь иначе. И тогда ему нужно еще только мужество, чтобы блюсти верность своей святыне и делать из этого все жизненные выводы.

Чтобы быть искренним, человек должен стать внутрен-но единым. Пока его дух живет в разделении или разорван­ности, он не искренно любит, думает, говорит и поступает. Ибо в нем идет «гражданская война» с самим собою; он преследует одновременно различные цели и служит одно­временно различным ценностям («богам»); в нем имеется несколько соперничающих между собою жизненных «цент­ров» — и он предает их один за другим. Все в нем дву­смысленно и неверно; его любовь не сильна и стоит малого; его мышление условно и относительно, он блуждает, сомне­вается и ничего не создает; его слова лукавы; в решениях он остается всегда «себе на уме»; в делах он ненадежен, и верности он не знает. Поэтому он обладает слабым харак­тером и полагаться на него нельзя. Первый и основной закон «ин-дивидуальности» есть закон внутренней неде­лимости; этого закона он не соблюдает; им он не живет. Поэтому он всегда неискренен, даже наедине с самим со­бою, когда он про себя размышляет и принимает «одинокие» решения. Ибо у него нет внутреннего единства; а без него не бывает и искренности.

Человек искренен тогда, когда он носит в себе цент­ральный огонь, от которого разливается свет и из которого летят во все стороны искры.

У древних греков и римлян был в каждом доме священ­ный алтарь, на котором всегда лежали наготове тлеющие угли. Этот алтарь назывался по-гречески «’ЕуфЯб» (Гестия), а по-латыни vestа (Веста) и почитался священным центром жилища…

Древние пифагорейцы утверждали, что в мире есть великий огненный центр «КЭнфпх», «МЭупх»), перво­зданное священное огнилище, которое является творчес­ким источником света, тепла и порядка. Филолай44 обозна­чал этот центр словом «’ЕуфЯб»: это было сразу — «Дом Божий» и в то же время «связующая сила вещей» и твор­ческий источник природного порядка. Из этого источника проистекал жизненный ритм мира…

И вот, каждый из нас призван утвердить в себе такую светящую и правящую огненную Купину и жить в ее свете и законе. Тот, кто живет из нее, становится искренним. Его Гестия светит ему во всех делах, а он сам излучает в жизнь ее лучи. Она дарит ему тепло и энергию; и его сердце стано­вится Купиною и светит другим людям. Вся его жизнь получает направление и управление из этой Купины; от этого ритм жизни становится единым и центральным, а его собственная воля становится верной и сильной. Тогда все искры его любви, его мысли, его поступков вылетают из этого огнилища; купина его сердца посылает ему свои слова, и они становятся его словами; искренними стано­вятся его решения, его воззрения, его письма и написанные им книги; и самая душа его оказывается ясною, светлою, определенною и искреннею.

Искренность есть мужество; и человек становится мужественным. Искренность есть вернопреданность, и человек становится верным поборником Божьего дела. Искренность есть прозрачность горящей души; и человек становится огненным и прозрачным. А это значит, что он счастливо разрешил задачу отрешенности и преуспел в искусстве одиночества…

Такие люди призваны совершать важнейшее в жизни, в культуре и в истории: их дело молитва и освящение, созерцание и познание, воспитание и духовное окормление, академия и художество, правление и суд. Им дается в жизни истинная дружба, которая возникает из творческого обмена искрами. Такие люди суть столпы церкви, семьи и государства: ибо все человеческие союзы вырождаются при отсутствии духовной искренности, от лжи и обмана, от лукавства и предательства, и только искренность делает их жизнеспособными и сильными.

Церковь, построенная на неискренности и неискренно ведомая — искажает и извращает дело религии; она поте­ряла дверь в Царство Божие, она водворила фальшь на святом месте, она есть мнимая церковь. Семья, построен­ная на притворстве и обмане, есть пустая иллюзия: она соз­дает пролганное общение и мнимое единение; у нее нет духовной державы, и она обречена на распадение. Про­лганное государство, построенное на насилии, страхе и притворстве — есть организованная порочность: оно под­рывает и угашает всякое взаимное доверие; оно извращает и обессиливает личную совесть и честь; оно лишает челове­ческую жизнь ее божественного смысла и ее творческой свободы. 

Но в человеческой жизни есть благостная и благодатная сила, которая невозможна вне искренности и всегда ее добивается. Это есть сила живого сердца. Сердце мо­жет любить только искренно; неискренняя любовь совсем не любовь. Сердце может петь только искренно; фальши­вое пение фальшивого сердца не звучит перед Богом. Сердце может молиться только искренно; молитва, не вос­ходящая из сердечной купины, есть предчувствие несос­тоявшейся молитвы или же простое притворство. Не­искренняя вера есть самообман и симуляция. Неискреннее искусство — фальшиво и нехудожественно. Неискренняя доброта есть противное лицемерие.

Великая беда современного человека состоит в том, что он утратил искренность сердца. Спасение его в том, чтобы восстановить ее и из нее начать новую культуру. Все, что задерживает этот процесс исцеления и возрождения — вредоносно. И вреднее всего, пагубнее всего то, что подав­ляет и ослабляет, расшатывает и подрывает искренность человеческого сердца.

Что может начать и создать человек с заглохшим сердцем, если все великое и глубокое, все Божественное в жизни требует искренности и любви?.. Из лицемерия и лжи никогда еще не возникало ничего великого и прочного. Вот почему искренность есть дар Бога и сокровище человека. И если современное человечество хочет выздороветь и воз­родиться, то оно должно вернуть себе силу и радость искреннего сердца.

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ПОЮЩЕЕ СЕРДЦЕ

Есть только одно истинное «счастье» на земле — пе­ние человеческого сердца. Если оно поет, то у человека есть почти все; почти, потому что ему остается еще позабо­титься о том, чтобы сердце его не разочаровалось в люби­мом предмете и не замолкло.

Сердце поет, когда оно любит; оно поет от любви, ко­торая струится живым потоком из некой таинственной глубины и не иссякает; не иссякает и тогда, когда прихо­дят страдания и муки, когда человека постигает несчастье, или когда близится смерть, или когда злое начало в мире празднует победу за победой и кажется, что сила добра иссякла и что добру суждена гибель. И если сердце все-таки поет, тогда человек владеет истинным «счастьем», которое, строго говоря, заслуживает иного, лучшего наи­менования. Тогда все остальное в жизни является не столь существенным: тогда солнце не заходит, тогда Бо­жий луч не покидает душу, тогда Царство Божие вступает в земную жизнь, а земная жизнь оказывается освящен­ною и преображенною. А это означает, что началась новая жизнь и что человек приобщился новому бытию.

Мы все испытали слабый отблеск этого счастья, когда были цельно и нежно влюблены. Но то был в самом деле не более как отсвет его, или слабое предчувствие; а у многих и того менее: лишь отдаленный намек на предчув­ствие великой возможности… Конечно, цельно и нежно влюбленное сердце, как это было у Данте, у Петрарки или у Пушкина — чувствует себя захваченным, преисполненным и как бы текущим через край; оно начинает петь, и когда ему это удается, то песнь его несет людям свет и счастье. Но это удается только одаренному меньшин­ству, способному искренно петь из чистого сердца. Обычная земная влюбленность делает сердце страдающим и даже больным, тяжелым и мутным, часто лишает его чистоты» легкости и вдохновения. Душа, страстно взвол­нованная и опьяненная, не поет, а беспомощно вздыхает или стонет; она становится алчною и исключительною, требовательною и слепою, завистливою и ревнивою. А поющее сердце, напротив, бывает — благостно и щедро, радостно и прощающе, легко, прозрачно и вдохновенно. Земная влюбленность связывает и прикрепляет, она за­гоняет сердце в ущелье личных переживаний и настраивает его эгоистически; а настоящая любовь, напротив, осво­бождает сердце и уводит его в великие объемы Божьего мира. Земная влюбленность угасает и прекращается в чувственном удовлетворении, здесь она разряжается и разочаровывается, опьяненность проходит, душа отрез­вляется, иллюзии рассеиваются и сердце смолкает, не пропев ни единого гимна. Часто, слишком часто, влюблен­ное сердце вздыхает бесплодно, вздыхает и бьется, жаждет и стонет, льет слезы и издает вопли — и не разу­меет своей судьбы, не понимает, что его счастье обманно, преходяще и скудно, что оно не более чем отблеск настоящего блаженства. И сердце теряет и этот отблеск, не научившись ни пению, ни созерцанию, не испытав ни радости, ни любви, не начав своего просветления и не благословив Божьего мира.

__________ 

Сердце поет не от влюбленности, а от любви; и пение его льется подобно бесконечной мелодии, с вечно живым ритмом, в вечно новых гармониях и модуляциях. Сердце приобретает эту способность только тогда, когда оно от­крывает себе доступ к божественным содержания», жизни и приводит свою глубину в живую связь с этими не разо­чаровывающими драгоценностями неба и земли.

Тогда начинается настоящее пение; оно не исчерпы­вается и не иссякает, потому что течет из вечно обновляю­щейся радости. Сердце зрит во всем Божественное, радуется и поет; и светит из той глубины, где человечески-личное срастается со сверхчеловечески-божественным до неразличимости: ибо Божий лучи пронизывают человека, а человек становится Божиим светильником. Тогда сердце вдыхает любовь из Божиих пространств и само дарит любовь каждому существу, каждой пылинке бытия и даже злому человеку. Тогда в нем струится и пульсирует священная кровь Бытия. Тогда в нем дышит дуновение Божиих уст…

Где-то там, в самой интимной глубине человеческого сердца дремлет некое духовное око, призванное к созерца­нию божественных содержаний земли и неба. Это таин­ственное око со всей его восприимчивостью и зрячею силою надо будить в человеке в самом раннем, нежном детстве, чтобы оно проснулось от своего первоначаль­ного сна, чтобы оно открылось и воззрилось в богозданные пространства бытия со священною и ненасытною жаждою созерцания. Это око, раз пробудившееся и раскрывшееся, подобно обнаженному чувствилищу, которое останется всю жизнь доступным для всего, что таит в себе Божий огонь; оно воспринимает каждую искру живого совер­шенства, радуется ей, любит ее, вступает с ней в живую связь и зовет человека отдать его личные силы на служе­ние Божьему делу.

Древние греки верили, что у богов есть некий священ­ный напиток, «нектар», и некое божественное кушанье, «амброзия». И вот, в мире есть действительно такое духов­ное питание, но предназначено оно не для олимпийских богов, а для самих людей… И кто из людей питается им, у того сердце начинает петь.

Тогда сердце поет при созерцании природы, ибо в ней все светится и сверкает от этих «искр живого совершен­ства», как небо в августовскую ночь. Тогда сердце поет и от соприкосновения с людьми, ибо в каждом их них живет Божия искра, разгораясь и поборая, призывая, светя, духовно оформляя душу и перекликаясь с другими искра­ми. Сердце поет, воспринимая зрелые создания и герои­ческие деяния человеческого духа — в искусстве, в позна­нии, в добродетели, в политике, в праве, в труде и в молитве, — ибо каждое такое создание и каждое деяние есть живое осуществление человеком Божией воли и Божьего закона. Но прекраснее всего то пение, которое льется из человеческого сердца навстречу Господу, Его благости. Его мудрости и Его великолепию. И это пение, полное предчувствия, блаженного созерцания и безмол­вного, благодарного трепета, есть начало нового бытия и проявление новой жизни…

__________

Однажды в детстве я увидел, как в солнечном луче играли и блаженствовали земные пылинки, — порхали и кружились, исчезали и вновь выплывали, темнели в тени и вновь загорались на солнце; и я понял, что солнце умеет беречь, украшать и радовать каждую пылинку, и мое сердце запело от радости…

В теплый летний день я лег однажды в траву и увидел скрытый от обычного глаза мир прекрасных индивидуаль­ностей, чудесный мир света и тени, живого общения и радостного роста; и мое сердце запело, дивуясь и вос­торгаясь…

Часами я мог сидеть в Крыму у берега таинственного, грозного и прекрасного Черного моря и внимать лепету его волн, шороху его камушков, зову его чаек и внезапно водворяющейся тишине… И трепетно благодарил я Бога поющим сердцем…

Однажды мне довелось созерцать любовный танец белого павлина; я стоял и дивился на его тончайший кружевной веер, грациозно раскинутый и напряженно тре­пещущий, на это сочетание горделивого изящества и лю­бовного преклонения, на играющую серьезность его лег­ких и энергичных движений; я увидел чистоту, красоту и безгрешность природной любви, — и сердце мое раскры­лось в радости и благодарности…

На восходе солнца, в нежном сиянии и глубокой-полусонной тишине вошел наш корабль в Коринфский канал. В розовом свете спали далекие цепи гор; крутые берега канала высились, как суровая стража; благоговей­но молчали и люди и птицы, ожидая и надеясь… И вдруг берега впереди расступились и зелено-млечные адриатические воды, несшие нас, хлынули в темно-синие недра Эгейского моря, — и солнце и вода встретили нас ликованием света. Могу ли я забыть это счастье, когда сердце мое всегда отвечает на него ликующим пением?..

У каждого из нас сердце раскрывается и поет при виде доверчивой, ласковой и беспомощной улыбки ребен­ка. И может ли быть иначе?

Каждый из нас чувствует навертывающуюся слезу в оке своего сердца, когда видит настоящую человеческую доброту или слышит робкое и нежное пение чужой любви.

Каждый из нас приобщается высшему, сверхземному счастью, когда повинуется голосу своей совести и предает­ся ее потоку, ибо этот поток уже поет ликующую мело­дию состоявшегося преодоления и потустороннего мира.

Сердце наше поет, когда мы предаем погребению героя, служившего на земле Божьему делу.

Сердце наше пост, когда мы созерцаем в живописи подлинную святыню; когда мы сквозь мелодию земной музыки воспринимаем духовный свет и слышим голоса поющих и пророчествующих ангелов.

Сердце наше поет при виде тайн, чудес и красот Божьего мира; когда мы созерцаем звездное небо и воспринимаем вселенную, как гармоническую совокуп­ность; когда человеческая история являет нам сокровен­ную тайну Провидения и мы зрим шествие Господа через века испытаний, труда, страданий и вдохновения; когда мы присутствуем при победе великого и правого дела…

Сердце наше всегда поет во время цельной и вдохно­венной молитвы…

__________

А если нам сверх того дается возможность в меру люб­ви участвовать в событиях мира и воздействовать на них, то счастье нашей жизни может стать полным. Ибо поистине мы можем быть уверены, что в развитии этого мира ничто не проходит бесследно, ничто не теряется и не исчезает: ни одно слово, ни одна улыбка, ни один вздох… Кто хоть раз доставил другому радость сердца, тот улучшил тем самым весь мир; а кто умеет любить и радо­вать людей, тот становится художником жизни. Каждый божественный миг жизни, каждый звук поющего сердца влияет на мировую историю больше, чем те «великие» события, хозяйства и политики, которые совершаются в плоском и жестоком плане земного существования и назначение которых нередко состоит в том, чтобы люди поняли их пошлость и обреченность…

Нам надо увидеть и признать, и убедиться в том, что именно божественные мгновения жизни составляют ис­тинную субстанцию мира; и что человек с поющим серд­цем есть остров Божий — Его маяк. Его посредник.

Итак, на земле есть только одно истинное счастье, и это счастье есть блаженство любящего и поющего сердца: ибо оно уже прижизненно врастает в духовную субстанцию мира и участвует в Царстве Божием.

 

КОММЕНТАРИИ

ПОЮЩЕЕ СЕРДЦЕ. КНИГА ТИХИХ СОЗЕРЦАНИЙ. Впервые книга опубликована на немецком языке под названием «Das verschollene Herz. buch der stille besindungen» в Берне в 1943 г. Вариант на русском был подготовлен самим автором и издан его вдовой И. Н. Ильиной в Мюнхене в 1958 г.

Печатается по тексту указанного издания.

1 Гоголь Н.В. Мертвые души // Собр. соч.: В 7 т. Т. 5. — М., 1967. — С. 23.

2 Ср.: «Точность и краткость — первые достоинства прозы» (Пуш­кин А.С. О прозе // Полн. собр. соч. — Т. 7. — Л., 1978. — С. 12).

3 Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени // Собр. соч.: В 4 т. Т. 4 — М., 1976. — С. 126.

4 По поводу «черного луча» любопытен следующий отрывок из письма И.А. Ильина к П.Б. Струве от 3 ноября 1922 г. из Берлина, фактически через месяц после высылки философа из Советской России: «Если Вы думаете, что там у нас был духовный застой — то Вы глубоко ошибаетесь. Нет, там была огромная адская кузница духа; молот сатаны отбирал драгоценные камни от шлака, и уцелевшие под его ударами полу­чали новый луч — черный, в своем первоначальном белом сверкании. Без этого черного луча — все души бессильны бороться с сатаною» (ЦГАРФ, ф. 5912, оп. 1. ед. хр. 60, л. 17 об., 18).

5 Преп. Серафим, принимая к себе людей для духовной беседы, встречал каждого словами: «радость моя». Это приветствие служило также обычным обращением о. Серафима к инокам Саровской обители, своим духовным чадам и вообще ко всем приходившим к нему. Вот один из примеров такого обращения: «…Радость моя! молю тебя стяжи мирный дух, и тогда тысячи душ спасутся около тебя» (Житие старца Серафима, Саровской обители иеромонаха, пустыножителя и затворника.— Муром, 1893. — С. 71. См. также с. 123, 162, 188).

6 …и даже врата адовы ей не препятствие — ср.: «врата ада не одолеют ее» (Мтф. 16, 18).

7 …как, высоко над нами все ликует… во всей вселенной — ср.: «Когда мы искренно каемся во грехах наших и обращаемся ко Господу нашему Иисусу Христу всем сердцем нашим, Он радуется нам, учреждая праздник, и созывает на него любезные Ему Силы, показывая им драхму, которую Он обрел паки, т. е. царский образ Свой и подобие..».» (Житие старца Серафима, Саровской обители иеромонаха, пустыножитеяя и затворника. — С. 299).

8 См.: Мтф, 27, 24.

9 Отличие этих «медитаций» от православных молитв на примере восточных религий отмечено иеромонахом Серафимом Роузом: «Вся сила, дарованная тем, кто применяет на практике восточные религии, берет начало в том же феномене медиумизма, главной характеристикой которого является пассивность перед «духовной» реальностью, которая дает возможность человеку войти в контакт с «богами» нехристианских религий. Этот феномен можно наблюдать в восточной «медитации» даже тогда, когда ее называют «христианской» (Роуз С. Святое пра­вославие. XX век. — М., 1992. — С. 121).

‘» Симеон Столпник. (356—459) — христианский аскет. Родился недалеко от Антиохии в Сирии в бедной семье. В юности пас стада, затем ушел в монастырь. Положил начало новому виду подвижничества: поставил столб в 6 локтей высотой (приблизительно три метра) и, взойдя на него, постоянно пребывал в посте. Впоследствии он все более и более увеличивал высоту столба (до 40 локтей) и простоял на нем около 47 лет. По преданию, умертвив «воздержанием и труды страсти», Симеон силою обитавшей в нем благодати Божией исцелял болезни и предвидел бу­дущее.

«Одинокая молитва» — это образное выражение И.А. Ильина.

11 См.: Быт. 18, 23—33.

12 Эринии — в греческой мифологии богини мести.

13 Вероятно, И.А. Ильин имеет в виду стихотворение М.Ю. Лермон­това «Тучи».

14 Возможно, И.А. Ильин считал, что наблюдение за простым пауком привело Спинозу к созданию учения о единой субстанции (т.е. о том, что лежит в основе всего), которая для него являлась Богом, или природой.

15 Диоген Синопский (ок. 404 — ок. 323 до н. э.) — древнегреческий философ. Практиковал крайний аскетизм. Современники называли его «сумасшедшим Сократом». По преданию, жил в бочке, подчеркивая этим ненужность удобного жилища, а на вопрос Александра Македон­ского, чего бы хотел Диоген от него, ответил: «Отойди, не загораживай мне солнца».

16 Эту цитату в известных источниках найти не удалось. Надо за­метить, что И.А. Ильин в литературных приложениях к «Аксиомам религиозного опыта», где он дает аутентичные данные используемой им литературы, именно эту цитату Антония Великого приводит без указания источника (см.: Ильин И.А. Аксиомы религиозного опыта. — Т. 2. — С. 222).

17 См.: Пушкин А. С. Дар напрасный, дар случайный // Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 3. — Л., 1977. — С. 59.

18 См.: Платон. Государство // Собр. соч.: В 3 т. Т. 3 (I). — М., 1971. — С. 321—325.

1!1 Беркли Джордж (1685—1753) — английский философ. Отвергал бытие материи как субстанции (основы всего) и признавал истинным существование только духовного бытия.

20 Мельгунов Юлий Николаевич (1846—1893) — русский фолькло­рист, пианист. Его сборники — первый опыт воспроизведения многого­лосной фактуры русских народных песен.

21 Лермонтов М.Ю. Дума // Собр. соч.: В 4 т. Т 1. — М., 1975. — С. 46.

22 Андрей Юродивый (Тотемский) (1638—1693) — русский святой, праведник. Родился под Вологдой в селении Усть-Тотемское. По смерти родителей ушел в г. Галич, где обрел приют у одного из иноков монас­тыря Воскресения Христова. Наставником его стал игумен обители Сте­фан. Каждое лето ходил по окрестным городам для поклонения святы­ням. После кончины Стефана перебрался в г. Тотьму, поселившись у церкви Воскресения Христова. Здесь он и прожил остаток жизни, днем юродствуя, а ночи проводя в молитве. Канонизирован Русской православной церковью.

23 Феофан Затворник (в миру Говоров Георгий Васильевич) (1815—1894) — русский епископ, богослов, проповедник, с 1872 г. жил в затворе. Эти слова Феофана Затворника не найдены. Указание И.А. Ильиным в «Аксиомах религиозного опыта» (Т. 1. С. 261) страницы 8 книги Феофана (выражения «нетленное тщение» и «собранный должен гореть») неверно: первое выражение там есть, а второго нет.

24 Иоанн Кассиан Римлянин (?—435) — святой христианской церк­ви. Родился в Южной Галлии, около Марселя, в знатной и богатой семье, получил хорошее образование. В Константинополе был рукопо­ложен в дьяконы св. Иоанном Златоустом. Затем жил в Риме. Просла­вился подвижнической жизнью по египетским образцам и мудростью. Св. Кассиан оставил после себя собрание житий святых, правила ино­чества и сочинение, направленное против константинопольского пат­риарха Нестория, утверждавшего, что Иисус Христос, будучи рожден человеком, лишь впоследствии стал сыном Божиим (мессией). В Русской православной церкви почитается как святой Касьян.

См. цитату в «Добротолюбии» (Т. 2. — М., 1895. — С. 133).

25 Фехнер Густав Теодор (1801—1887) — немецкий физик, психолог, философ, писатель-сатирик.

26 Сегантини Джованни (1858—1899) — итальянский живописец, представитель неоимпрессионизма. Одна из тем его картин — альпий­ские горные пейзажи.

27 Молитва нищего огородника Пизонского, записанная Н.С. Лес­ковым. См.: Лесков Н.С. Самаряне // Полн. собр. соч. — Т. I. — М., 1902. — С. 100.

28 Автор этой молитвы — И.А. Ильин. По словам профессора Н.П. Полторацкого, это «молитва служения и одоления, которая всегда может иметь судьбоносное значение в путях и страданиях личной жиз­ни» (Полторацкий Н.П. Россия и революция. Русская религиозно-философская и национально-политическая мысль.— С. 289). Ср. также: Ильин И.А. Молитва перед решением // День Русского Ребенка. — № 7. — 1940. — С. 46—47; Московский журнал. — № 11. — М., 1993.

Бёме не чех. Такие фамилии, как Бёме и Бём, широко распростра­нены в Германии и образованы от названия чешской земли Богемии. В частности, Бем (нем. bцhm — чех) характерна для евреев-ашкенази.

30 Ср.: «И если тебе будет угодно привести знаменитое речение «Имеющий уши слышать да слышит» (Мтф. 11, 15; Лук. 8, 8; 14, 35 и т.д.), то обнаружишь его у Эфеста (Гераклита.— Ю.Л.} в следующем виде: те, кто слышали, но не поняли, глухим подобны: присутствуя, отсутствуют — говорит о них пословица» (Климент Александ­рийский. Строматы. v, 115, 3).

31 Пушкин А.С. Пророку / Полн. собр. соч. — Т. 2. — С. 304.

32 Илличевский Алексей Дамианович (1798—1837) — русский поэт. Учился в лицее с А. С. Пушкиным. После окончания лицея служил чи­новником. В 1827 г. издал сборник стихотворений «Опыты в антологиче­ском роде».

33 Имеются в виду строки из оды Г.Р. Державина «Бог»; Я царь — я раб — я червь— я Бог! // Но, будучи я столь чудесен // Отколе происшел? — безвестен; // А сам собой я быть не мог (Державин Г.Р. Сти­хотворения. — М., 1958).

34 Т.е. монашескому подвигу, подвижничеству; другие употребле­ния этого термина объяснены И А. Ильинымна с. 439.

35 Лемуры (ларвы) — в римской мифологии вредоносные духи, призраки мертвецов, похороненных без соблюдения должного ритуала, бродящие по ночам и насылающие на людей безумие.

36 «Ничто великое в мире не совершалось без страсти» (Гегель. Философия истории // Соч. — Т. vIII. — М.; Л., 1935. — С. 23).

37 «Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою?» (Мтф. 5, 13).

38 Вольная цитата из стихотворения А.С. Пушкина «Родрик». Ср.: «Отрешишь волов от плуга // На последней борозде» (Поли. собр. соч. — Т. 3. — С. 427).

39 Сочинение Протагора «Истина» начинается со слов: «Мера всех вещей — человек…»

40 Ср.: Псал. 103, 2: «Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер».

41 Ср.: Псал. 90, 13: «На аспида и василиска наступишь». Аспид — род ядовитого змея; в богослужебных книгах под ним под­разумевается дьявол. Василиск — сказочное чудовище с головой петуха, туловищем жабы, хвостом змеи, устрашающее всех своим свистом и опаляющее дыханием.

42 «Се даю вам власть наступать на змей и скорпионов» (Лук. 10, 19).

43 См.: Платон. Апология Сократа // Собр. соч. — Т. 1. — С. 112.

44 Филолай из Кротона (р. ок. 470 до н. э.) — древнегреческий философ, представитель пифагорейской школы.

 


*  Слова Грушницкого. «Герой нашего времени»3.

* Ср. рассказ Чехова «Скрипка Ротшильда».

*  Die Quflitдl quillt aus der Qual.

* Надо различать — «одиночество» и «одинокость». Одиночество человека состоит в том, что у него мало связей с другими людьми, мало общения, мало взаимного понимания, симпатии, дружбы, любви. Этому противостоит — не-одиночество, т. е. богатое и разнообразное общение и обилие творческих связей с другими. Все это осуществляется в пределах общей всем людям одинокости, потому что и скудость связей и обилие общения устанавливаются и протекают в пределах неизбежной для чело­века основной для его жизни одинокости. Одинокость есть способ бытия, присущий и уединенно живущему, непонятому человеку, и успешно общающемуся, многообразно связанному индивидууму. Все люди одино­ки — одинокостью. Но один заполняют свою одинокость щедрым и цве­тущим общением и потому менее замечают ее и менее страдают от нее. А другие предаются одиночеству в пределах своей одинокости, и именно таким людям дано изведать до дна се естество, ее духовное значение и ее законы.

Оставьте комментарий