1. /
  2. Ереси
  3. /
  4. Отступничество Московской Патриархии и...
  5. /
  6. Положение Церкви в Советской...

Положение Церкви в Советской России

Протопресвитер о.Михаил (Польский)*


 1.

Когда глава Российской Православной Церкви Патриарх Тихон(1) весною 1923 года был выпущен большевицкой властью из заключения, то власть праздновала свою первую победу над Церковью. Патриарх признал себя виновным перед большевиками, раскаялся в политической деятельности, за это был помилован и освобожден из заключения. Власть таким признанием Патриарха оправдывалась тогда перед миром в своих преследованиях и Патриарха, и всей возглавляемой им Церкви.

С самого начала революции большевицкая власть объявляла, что она преследует церковников не за религию, а за контрреволюционную и политическую деятельность против нее. И теперь это казалось доказанным. Церковь в лице Патриарха как бы «призналась», что она имела не одни только религиозные и небесные цели, но и политические, земные, и теперь от них отказывается. Поделом было и преследование. И большевики оказались как будто бы правы…

Но все мы, православные люди, отлично понимали тогда суть дела. Казнить Патриарха большевики не могли, хотя и желали этого. Они боялись дать ему ореол мученика в глазах народа, о чём и Ленин, говорят, в свое время заявил: «Мы из него второго Гермогена делать не будем»(I).

Однако и выпустить его из заключения по одному только требованию заграницы (какое как раз в это время и было предъявлено — ультиматум Керзона(2)), не подорвав престижа государственной власти в глазах народа, оказалось уже невозможным: столько времени вести борьбу с Патриархом и готовить ему суд и казнь, а затем выпустить ни с чем, значило потерпеть поражение от самого Патриарха. Поэтому агенты власти склонили, уговорили Патриарха признать себя виновным и этой ценой получить свободу, которая представлялась Патриарху необходимою для блага Церкви. Унижаясь перед властью, принося жертву самим собою, отказываясь от славы мученика, Патриарх и вышел на свободу ради пользы Церкви… Так мы тогда рассуждали и ликовали перед нашим Патриархом, как перед победителем, устраивая ему триумфальные встречи и шествия. Хотя он и отказался от тюрьмы, но в наших глазах оставался славным мучеником…

Аресты же духовенства и после освобождения Патриарха и всех его заверений в политической верности властям продолжались и даже усиливались.

Меня на допросе в ЧК следователь спросил: «Ваши политические убеждения?» — «Я не имею права иметь их». Вслед за Патриархом я тоже очищался от политики, зная, что Церковь существовала при всякой власти и, невзирая на форму управления и отношения к ней власти, может и должна существовать. Поэтому я тогда полагал, что могу быть чист от всяких политических убеждений.

Но, конечно, такие взгляды мне нисколько не помогли. Следователю угодно было, чтобы я осудил Патриарха и Патриаршество как форму церковного управления, а я высказался за Патриарха. «Значит, вы — монархист, коллегиальное управление вы не признаете».

На другом допросе следователь обвинил меня в пропаганде против советской власти. Я стал отрицать за собой такое преступное деяние, но признавал, что всегда говорил в церковной проповеди против безбожия. «Кого вы разумеете под безбожниками?» — «Безразлично. Всех: будет ли то рабочий или ученик школы». — «Конечно, и представителей власти?» — «Да, всех». В обвинительном заключении следователя, в чтении которого я расписался, мне была поставлена статья закона, преследующая «возбуждение масс на религиозной почве против советской власти». Кроме этой, была поставлена потом и еще одна статья.

Итак, я оказался всё-таки политическим виновным, несмотря на свое очищение от всякой политики.

Но я всё же настаивал на своем и рассуждал, что лучше страдать невинно, по ложному обвинению, с чистой совестью перед Богом, перед людьми, перед самим собою, страдать за религию, за веру, за Бога, за Церковь, чем за дела политические. И действительно, всякое политическое чувство у меня было как-то атрофировано. Я не питал почему-то никакой ненависти к властям. Правда, в пору было только нести тяготу тюремного сидения. Над своими же собратьями-соузниками, искренне желавшими скорейшей гибели этой власти, я шутил, говоря им, что хотя за ними и нет никаких политических преступлений, но они страдают справедливо: власть «угадала» их настроения и мысли и посадила их за дело. «Надо очиститься. Привыкли жить с властью заодно. Попробуйте пожить без нее, как жили наши предки с татарами, или греки с турками, а то, еще хуже, как первые христиане с неронами и диоклетианами, за которых умели еще и молиться! А мы вот отстали от истинного христианства и не имеем совсем духа и жизни наших отцов». Так рассуждал я.

После четырех с половиной месяцев сидения в Бутырской тюрьме, я получил вдруг полторы недели свободы и принес Патриарху приветы и поклоны от заключенных епископов и священников. Патриарх мне, между прочим, сказал: «Лучше сидеть в тюрьме. Я ведь только считаюсь на свободе, а ничего делать не могу: посылаю архиерея на юг, а он попадает на север; посылаю на запад, а его привозят на восток…»

Деятельность Патриарха ЧК сводила на нет, не позволяя назначенным им архиереям даже доехать до своих епархий и направляя их в места заключения и ссылки. Архиереи, не добравшиеся до своих кафедр или бывшие на них по три недели, по месяцу, точно так же, как и пробывшие на них многие годы и находившиеся теперь в ссылках и лагерях, поминались на своих епархиях, и имена их возносились за богослужением, как полагается в каждом храме. Им, как и заключенным священникам, посылали бесчисленные и неоценимые по содержанию письма: вся любовь паствы, вся благодарность за стойкость и мужество, всё преклонение перед невинными страданиями своих духовных вождей были в них излиты. Между пастырями и пасомыми завязывались такие отношения, какие могли быть только в первые века жизни Христовой Церкви. Не знаю, имелись ли еще в истории Вселенской Церкви случаи такого широкого и глубокого духовного подъема. Каждый христианин почитал своим долгом на записочке «о здравии» своих родных, подаваемой на литургию, записать, прежде всего, имя заключенного своего — архиерея или священника. И диакон, читая на ектении эти записки, множество раз поминал вслух всей Церкви самое слово «заключенный» и имя его. Церковь скорбела и прилежно молилась за своих страдальцев. А когда архиерей, по отбытии срока заключения или ссылки, возвращался (правда, очень часто всего на несколько недель) в свой город, то торжество народа было неописуемым: осыпали цветами и слезами путь его и за счастье считали целовать край его рясы…

Это было и горькое, и счастливое время. И Церковь была еще крепка. Сила и превосходство над врагами ее были очевидны.

Я, маленький священник своего прихода, за полторы недели своей свободы так был обременен излияниями благодарности, любви, всякого почитания, которые спешил мне принести каждый прихожанин, что когда очутился в арестантском вагоне и в пересыльных тюрьмах на пути в Соловки, то почувствовал, что отдыхаю, и тяготу тюремную нашел более посильной, чем перенесение незаслуженных почета и любви. Я совершенно не предполагал, что дело мое так ценно в глазах народа. Но зато ЧК страшно злобствовала. Власть большевицкая оставалась бессильной перед Церковью, хотя грубому физическому насилию противостояла одна только моральная сила Церкви.

Впрочем, большевики это сознавали и вовсе не собирались бороться с Церковью одним только насилием. Имея целью уничтожить Церковь, как и всякую другую религию, большевицкая власть открыто заявляла, что этой цели сразу достигнуть нельзя, так как религия имеет глубокие корни в широких народных массах. Потому и Патриарх, хотя и открыто встал против большевиков с самого начала революции и предал их анафеме (церковному отлучению) всё же долго оставался безнаказанным. Не так-то просто было удалить его. За ним была верующая масса. Но и, кроме того, удалив Патриарха, ради этой же верующей массы нельзя было оставить Церковь совсем без управления. С Церковью всё время приходилось считаться, как с определенною силою не только для себя, но и для заграницы.

Поэтому, доколе Церковь не могла быть уничтожена, большевики хотели использовать Ее в своих целях. А для этого им нужно было овладеть церковно-административным аппаратом, найти церковную власть, во всём послушную себе. Церковь должна была идти на поддержку и услуги новому государству. Патриарх на это не шел, не поддавался, противопоставлял всю Церковь новой власти, подстрекал народ против нее.

По мнению власти, растолкованному в печати на разные лады, Церковь была полна контрреволюции. Только здесь сосредоточились теперь контрреволюционные силы страны, ибо везде они уже были сломлены. Очередь — за Церковью. Ее нужно очистить от контрреволюции.

К моменту ареста Патриарха большевики не только достаточно травили его в печати по делу изъятия церковных ценностей, но подобрали в Петрограде, а потом в Москве священников и одного-двух епископов, которые и возглавили Церковь тотчас после ареста Святейшего. Эта правящая группа духовенства сначала носила название «Живой Церкви», а потом — «обновленцев». Управление их называлось «Высшим Церковным Управлением», потом — «Священный Синод»(3).

Большевики, пока Патриарх находился в заключении, использовали новую церковную власть полностью. Обновленцы, в свою очередь, делали всё, что властям было угодно. Ими было объявлено о новом курсе церковной жизни ввиду полного мира Церкви с государственной властью; признается справедливость социальной революции, к которой Церковь идет навстречу и ее поддерживает, и себя очищает от всякой контрреволюции, и борется с контрреволюционерами. Для заграницы обновленцы объявили, что еще никогда Церковь не пользовалась такой свободой, как теперь, что гонений на религию нет, а есть только справедливое преследование контрреволюционеров церковников. К примеру, вот они, обновленцы, отказавшись от контрреволюции, пользуются полною религиозною свободою. На средства, отпущенные государством, обновленцы собрали церковный собор и на нём объявили заключенного Патриарха низложенным, лишенным своего сана и монашества(4). Государственная власть добилась, чего хотела: получила угодную ей церковную власть, которая сказала все слова и совершила все дела, нужные ей.

Но союз нового церковного управления с безбожною государственною властью оказался неприемлемым для церковной народной массы. Никто не поверил, что жизнь Церкви благоустроится с подчинением ее безбожникам. Это — отдача козлу огорода. Всем было известно, что большевицкая власть сама поставила и поддерживает новую церковную власть. Поэтому обновленческому управлению в Церкви никто не хотел подчиняться.

Таким образом, овладеть церковным народом, массою верующих большевикам не удавалось. Они владели каким-то церковным управлением, которому некем было управлять. Сама Церковь не оказалась в их руках. Относительная свобода обновленцев никого не соблазняла. Покровительство власти, полицейское содействие по захвату храмов у православных, личная неприкосновенность обновленцев, хотя многие из них имели контрреволюционное прошлое, — всё это было никак не в пользу «новым православным».

Союз с безбожниками окончательно позорил обновленцев. Их управление, объявившее своей целью борьбу с контрреволюцией в Церкви, являлось в глазах народа — филиальным отделением ЧК в Церкви, а сами обновленцы, эти несчастные епископы и священники, — людьми без совести и чести, безбожниками и чекистами в рясах. Невозможно описать все случаи выражения народного презрения и ненависти к ним.

Однако неподчинение обновленцам, поддерживающим государственную власть и этой властью поддержанным, означало контрреволюцию, неподчинение самой власти. Через организацию обновленчества большевикам и удалось обнаружить в Церкви такую контрреволюцию: всякий, не признающий обновленческого управления в Церкви, являлся контрреволюционером.

Везде, во всех уголках обширной страны, происходили бурные церковные собрания, где уполномоченные обновленцев (кто-нибудь из местных священников) пытались склонить народ принять новую церковную власть. И только открытым насилием гражданской власти удавалось захватить тот или иной храм для обновленческого священника. Везде начались аресты духовенства и деятельных мирян на почве непризнания церковной власти, поставленной большевиками.

Но никто из привлекаемых к ответу не говорил, что, не признавая обновленчества, он не признает власти гражданской. Политические обвинения ставились, но их отвергали и защищались тем, что обновленцы неканоничны и церковно беззаконны: они, прежде всего, есть самочинники, захватившие церковную власть во время заключения Патриарха. При этом, конечно, намекалось, что проделали это сами обновленцы, а власти здесь ни при чём. Далее, они, обновленцы, беззаконно провели реформы: разрешили второй брак вдовым клирикам и принятие епископского сана женатым священникам, что запрещено Вселенскими Соборами Церкви и ими только может быть разрешено. Обновленцы же печатно (и, конечно, устно) уверяли большевицкую власть, что каноны — только ширма для их противников, за которую они скрывают свою контрреволюцию. Множеством неканонических примеров из церковной истории они пытались доказать свою каноничность, право на эти реформы и захват власти. Исторические примеры им показывали, что большие, чем их беззакония, не раз благополучно сходили с рук. Гражданская власть вместе с обновленцами была уверена, что это именно так, и потому аресты, политические обвинения, тюрьмы, ссылки (несмотря на ярую самозащиту обвиняемых и отречение от всякой политики) продолжались.

Так обстояло дело к моменту освобождения Патриарха из заключения, таковым оно осталось и при нём.

Хотя обновленцы и власти считали Патриарха «бывшим», Церковь с его выходом из заключения получила своего действительного главу. Положение обновленцев сразу настолько поколебалось, что не будь вмешательства власти, еле удерживающей страхом жестокой расправы часть его прежнего состава, оно бы целиком пало. Часть отпавших архиереев и множество священников имели мужество покаяться и возвратиться из обновленчества в православие. Множество храмов, из захваченных обновленцами, отбиралось православными обратно. Обновленцы уже и не ради только борьбы с «контрреволюцией», а более для сохранения самих себя, были принуждены доносить в ЧК на своих противников.

На первом же моем допросе я увидел (вернее, подсмотрел) в моем «деле» среди сводок чекистов два доноса на себя: один краткий — епископа Антонина (Грановского), первого председателя обновленческого управления, другой — на двух почтовых листах, прочитанный мною потом в копии, — протоиерея Р. Меня ужаснула такая “деятельность” моих старых личных знакомых. Впрочем, оба они были изгнаны народом из моего прихода и храма: один — приехавши послужить, другой — как член причта обновленцев. Они не могли простить мне своего позора. Однако на допросах я должен был делать вид, что в моем сидении обновленцы не виноваты: не может же власть сажать меня за непризнание каких-то обновленцев. Какое ей дело до наших внутрицерковных проблем? Но я не сумел до конца выдержать такого вида, и сам себя наказал.

На допросе мне, между прочим, ставилось в обвинение, будто бы я говорил, что ЧК поддерживает обновленцев. «Нет, этого я не говорил, а наоборот, другое бы мог сказать: что обновленцы помогают ЧК». — «Как вы можете так говорить?» — вцепился в меня следователь. Я указал, что об этом открыто провозглашается в советской печати и назвал журнал, где это прочел(II). Следователь записал мою цитату, после чего эту тему он больше не поднимал. И хотя в истинности моих слов он, конечно, убедился, но поставил мне новую статью закона, преследующую «распространение ложных слухов против советской власти» с целью ее дискредитации. Итак, хотя «ложный слух» о том, что обновленцы помогают ЧК, и так везде был «распространен», а в проповеди я, конечно, об этом никогда не говорил и впервые «распространил» этот «слух» перед моим следователем; и, наконец, именно автор указанной мною статьи журнала и подлежал первым обвинению по закону, я не избежал своей участи и оказался контрреволюционером.

Опираясь на обновленчество, власти преследовали православных, и, чтобы освободиться от тюрьмы, нужно было объявить о своем переходе в обновленчество; по крайней мере, иногда было достаточно для некоторых только похулить Патриарха и пообещать действовать против него, хотя бы и в составе православных. Были и таковые. Выбор предоставлялся всем и соблазн тоже. Обновленчество освобождало от репрессий, и устоять было нелегко. Уже сидя в тюрьме и остро временами переживая всю трудность этого дела, я не раз простил обновленцам их падение и научился считать одною лишь милостью Божиею хождение по путям правды.

Соблазн приходил с разных сторон. После месяцев тюрьмы меня вдруг освободили и, предупредив, что на этой неделе мое дело решится, намекнули, что моя дальнейшая судьба зависит только от меня. Тем, что я не пошел за эту неделю (или десять дней) к обновленцам и не поискал их заступничества, но был у Патриарха и даже служил с ним, я и определил себя на годы заключения. Таков, приблизительно, путь и всех других… Каждый знал, что мог не сидеть в тюрьме, а если сидел, то по «доброй воле». Моя жена во время грустных наших тюремных свиданий говорила мне: «Почему другие не сидят, а умеют избегать тюрьмы?» Она разумела тех, кто побывал в обновленчестве, а когда острый момент борьбы миновал, вернулись под давлением народа в Православие и для власти ничего из себя не представляли. Я отвечал ей: «Неужели ты хочешь, чтобы я был бесчестным человеком?» — «Нет», — говорила она и замолкала по этому вопросу.

И все же некоторых священников жены увлекли в обновленчество во избежание тюрьмы. Впрочем, знаю и обратный случай. Знакомый мне священник за отказ от обновленчества сидел в тюрьме. Ничего ему не стоило и освободиться. Но жена во время свиданий заявляла ему, что она больше не в силах переносить прежней жизни, и обновленцем он пусть домой не возвращается.

Моя мать издалека прислала мне в тюрьму записочку, которую я мог получить и читать уже во время моего временного освобождения. Мать писала, что благословляет меня сидеть в тюрьме, не ослабевать духом, всё терпеть и не сдаваться. Я плакал от радости.

Так в каждом случае: одна лишь моральная сила противостояла жестокому насилию. Не было других сил и у Церкви, у всех членов ее. Она имела такое оружие, которого враг не мог выбить из ее рук и против которого был бессилен. Только самим нам оставалось его не бросить, не выпустить из рук.

Попытка большевиков через обновленцев овладеть Церковью не удалась. Церковь сопротивлялась; она не принимала власти большевиков над собою, хотя бы в лице обновленцев, их послушных во всём агентов.

Патриарх, выйдя на свободу, увидев еще раз всю нравственную силу церковного народа, говорил моему знакомому и своему близкому старому другу: «Читая в заключении газеты, я с каждым днем всё больше приходил в ужас, что обновленцы захватывают Церковь в свои руки. Если бы я знал, что их успехи так ничтожны и народ за ними не пошёл, я бы не вышел из тюрьмы».

То есть никогда бы никаких покаяний перед властью Патриархом не было бы принесено, и не было бы абсолютно никаких других достаточно серьезных причин побудить его к этому, если бы не обновленчество, захватившее церковную власть и бесчинствовавшее в Церкви. Но и обновленчество его бы не понудило на такой акт примирения с большевиками, знай он в заключении правду о них. Газеты действительно лгали об их значении и, конечно, нарочно подсовывались Патриарху агентами ЧК для получения от него этого акта «примирения», который власти был так нужен.

Патриарх признавался своему другу, что на помощь своему главному мотиву поиска освобождения он принимал и то соображение, что, наконец, появился закон, революционный же хаос всякого беззакония, по-видимому, кончился. Ему казалось, что перед ним находится настоящая государственная власть, ради которой можно было, не кривя душой, отказаться от своего прежнего курса.

Однако выяснилось, что отношение власти к Церкви не изменилось к лучшему, хотя Патриарх и сдал свои позиции. Власти этого оказалось мало. Патриарх управлял Церковью, и власть над Ней была в его руках. Большевикам надо было заново начинать борьбу за получение влияния на ход церковных дел, в которых Патриарх и теперь не был их послушным орудием, что они имели в обновленцах. Да и через обновленцев истинных целей не достигалось: главная церковная масса народа и духовенства выскользнула из рук обновленцев; искусственно созданное церковное управление не имело силы, влияния, авторитета и вообще значения ни для своих масс, ни для заграницы. В этом смысле власть получила в обновленчестве немало разочарований, надежды на него оказались далеко не оправданными, что агенты ЧК не стеснялись подчас высказывать некоторым иерархам Церкви.

Правда, создав обновленчество, власть добилась раскола в Церкви. Обновленцы — вторая Церковь, имеющая свой отдельный епископат, духовенство, свои храмы и ту часть народа, которой не было никакого дела до принципиальных разногласий, лишь бы богослужение оставалось старым, которым они удовлетворялись у тех же обновленцев. В свое время, устроив раскол, большевики ликовали в печати, объявляя, что, наконец, в едином фронте церковников пробита брешь, в которую они, безбожники, и должны устремиться для уничтожения Церкви. Раскол в Церкви и помощь ЧК по борьбе с церковной контрреволюцией — вот заслуги обновленчества, признанные за ним советской печатью. Но получить влияние на церковные дела или авторитетный голос Церкви на свою сторону, пока это полезно, а также окончательно низложить Её или подорвать всякий авторитет русской Церкви, большевики могли только в лице Патриарха, через управление Патриарха, имевшие такие авторитет и значение.

Агенты власти и вели непрестанную борьбу с Патриархом, пытаясь подчинить его своему влиянию, склонить на полезные для них и вредные для Церкви поступки. Патриарха упрашивают написать ответ архиепископу Кентерберийскому, что Церковь в России пользуется полною свободою, и никаких гонений нет. Несмотря на постоянные приставания, Патриарх всё время откладывает это дело и не пишет. Почти в то же время Патриарха уговаривают ради пользы Церкви, ради упорядочения отношений государства и Церкви отречься от власти и уже успевают склонить на эту точку зрения одного-двух ближайших к нему архиереев. Однако решением большинства архиереев Патриарх удерживается от этого пагубнейшего для Церкви акта. От Патриарха требуют смещения с кафедр неугодных власти архиереев. Только в одном случае Патриарх было уступил, но вслед за этим снова восстановил лишенного кафедры архиерея. Власть требовала, чтобы он завел новый стиль в Церкви. Стиль этот не принимал народ, и у обновленцев он также не прошел, но тогда тем более стал необходим властям для дискредитации Патриарха.

Архиепископу Илариону(5), ближайшему сотруднику Патриарха, в первые месяцы после освобождения агент власти говорил: «Уговорите Патриарха завести новый стиль. Неужели он не может сделать маленькой уступки власти? Если советская власть завела этот стиль, то пусть и Церковь покажет, что Она солидарна с нею». В то же время при встрече с другим архиереем этот же агент власти говорил: «Вы слышали, что Патриарх заводит новый стиль? Для чего это? Кому это нужно? Неужели вы согласитесь с ним? Отделитесь от Патриарха; вас вся Москва любит и за вами пойдет. Мы вас поддержим…».

Агент власти требовал, чтобы в Управлении Патриарха был человек, которому власть доверяет, и предлагал принять в общение протоиерея, вождя группы «Живая Церковь», отошедшего от обновленческого управления. Отменить свое постановление о принятии этого человека Патриарх мог только тогда, когда последовали протесты клира и народа. В общем-то, опираясь на мнение народа, еще можно было кое-как отклонять от себя разные предложения власти.

Мне известен один батюшка, который уклонялся от обновленчества таким доводом перед своим местным чекистом: «Я бы с удовольствием пошел в обновленчество, никакого различия не вижу, но приход меня выгонит, останусь без куска хлеба». Хорошо, что это была сущая правда, и не он влиял на приход, а приход на него. ЧК это знала и оставляла его на свободе…

Но Патриарху нужно было самому руководить, влиять, направлять. Поэтому ЧК и стремилась овладеть его волей. Однако Патриарх шел добрым путем. При нём Церкви легко было нести крест свой, потому что вся тяжесть креста этого падала на его плечи. Большевицкая власть не выпускала его из атмосферы своей лжи, провокации, обмана, клеветы, сеяния раздоров, расколов, недоверия. Патриарх постоянно должен был разгадывать тайны и злые замыслы и намерения, скрывающиеся под всякими благовидными предложениями власти.

Враг действовал то посулами, то угрозами, и не ему самому — это были бы совершенные пустяки! — а Церкви. То он обещает прекратить аресты духовенства, освободить заключенных или вернуть из ссылки каких-то нужных Патриарху епископов, или дать разрешение на духовные печать и образование, на свободу съездов и епархиального управления; то угрожает оставить все репрессии в силе и еще прибавить. Патриарх страдал. Он встречал и слушал своего врага с крайним напряжением нервов. Когда Патриарху докладывали о приезде агента власти, он был вне себя от раздражения и волнения, что, казалось, было совершенно несвойственно его характеру и темпераменту.

Я помню его в дни ареста перед заключением. В последнюю его на свободе литургию(III) я сослужил ему в храме села Богородского под Москвой. Перед этим поздно ночью он вернулся из ЧК. Его только что долго и жестоко допрашивали. Дома своим приближенным, измученным ожиданием, Патриарх лишь обронил: «Уж очень строго допрашивали…» — «Что же вам будет?» — спросил кто-то с тревогой. «Обещали головку срубить», — отвечал Патриарх с обычным своим благодушием.

Литургию он служил — как всегда: без малейшей тени нервности или хотя бы напряжения в молитве. Глядя на него, приготовляющегося к тюрьме, а может быть, и к казни (тогда это было серьезно), я невольно вспомянул слова Христовы: … идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего (Ин. 14, 30). Пусть обвиняют, ничего не найдут, он будет невинен. Так я думал, и на эту тему сказал проповедь за литургиею. Благословляя меня на проповедь, Патриарх шепнул: «Их-то не затрагивай…» Знаю, что пожалел проповедника. Не за себя, а за тех, кто около него рискует собою, он боялся. Но не помню случая, чтобы кто-либо, кому выпадал случай проповедовать за патриаршею службою, утаивал в слове своем правду. Как-то всегда и всеми говорилось то, что надо, что соответствовало лицу Патриарха.

Были дни торжества по случаю его освобождения. Народ и радовался о нём, и скорбел о Церкви. Патриарх был всё так же спокоен. Что могло случиться с Церковью или с ним самим без благой-то воли Божией? Ничего. Тайна духовного покоя и духовного здоровья истинного православного христианина и его, конечно, первого, именно в этом.

Вспоминаю одного епископа, который сидел со мною в тюрьме. На вопрос чекистов, какого он мнения о Патриархе, ответил: «Я реально ощутил его святость…». Ответ привел чекистов в бешенство, и дело о ссылке епископа было тотчас решено.

Наконец, я вижу Патриарха после своего выхода из тюрьмы, когда принес ему поклоны соузников. Патриарх по-прежнему был добр и благодушен, но такой худенький, измученный, что, прощаясь с ним, я заплакал от чувства жалости. Преклонив мою голову к своей груди, Патриарх спросил: «Что же ты плачешь?» Я совершенно неожиданно для себя самого ответил: «Мне кажется, что я вас больше не увижу…». Конечно, не Патриарха я видел перед собою весьма недолговечным, а внутри меня была полная уверенность, что и я долго на свободе не прохожу… Патриарх рассмеялся и сказал: «Ну, гора с горой не сходится, а человек с человеком сходится. Послужи завтра со мною».

Кстати сказать, в беседе с Патриархом я ему покаялся, что, сидя в тюрьме, не раз мысленно осудил его за сдачу позиций большевикам. Патриарх благодушно прощал меня и говорил о том, что его свобода хуже тюрьмы, и сам вспоминал свое сидение, как лучшее время. На другой день я еще раз сослужил Патриарху в церкви великомученицы Анастасии, что у Бутырской Заставы. Затем был арестован и отправлен в Соловки. Больше я Патриарха не видел. Патриарх умер. Его замучила, сожгла на медленном огне своей сатанинской ненависти большевицкая власть.

В Соловецком кладбищенском храме, оставленном для местных монахов, вольнонаемных работников при лагере заключенных, духовенство служило панихиду по Патриархе. Все мы чувствовали тогда, что наступает новый тяжкий период жизни Церкви. Лица заключенных наших архиереев были не так грустны, как суровы и строги. Все мы сознавали, что опасность надвигалась: а какая? в чём? — никто не знал. Счастливый период борьбы с врагом, когда перевес был на нашей стороне, во всяком случае, кончился. Это понимал каждый.

Говорят, агент власти, заправляющий церковными делами(Iv), по поводу смерти Патриарха был в неописуемом восторге. Примчавшись к телу только что усопшего, он потирал руки и, с трудом сдерживая радость, говорил: «Хороший был старик… Надо похоронить поторжественней…»

После похорон он призвал к себе в ГПУ двух митрополитов и вручил им так называемое «предсмертное завещание» — послание Патриарха со всякими его обещаниями в пользу власти. Митрополитам предложено было свезти текст в редакцию газеты для напечатания, что они и сделали. Но никто из духовных лиц, окружавших Патриарха, не был свидетелем того, чтобы Патриарх подписывал эту бумагу, хотя проект «завещания», предложенный властью, долго лежал на столе у Патриарха и был взят оттуда агентом власти уже после его смерти.

Недолго управлял Местоблюститель Патриаршего Престола митр. Пётр(6). Он твердо знал, что никакие уступки с его стороны не подкупят власти. Власть всё берет и ничего не дает, как говорил это и Патриарх. Поэтому всякие предложения агента власти митр. Пётр прямо отвергал и запросто выпроваживал его из своих покоев. Митрополит Пётр, например, говорил агенту так: «Вы всё лжете. Ничего не дадите, а только обещаете. А теперь потрудитесь оставить комнату: у нас будет заседание».

Такого неподатливого главу Церкви и такое свое отстранение от церковных дел озлобленный враг долго терпеть не мог: митр. Пётр был заключен в тюрьму. Появился новый его заместитель — митр. Сергий(7). Митрополит Пётр, зная, что ему недолго быть на свободе, предусмотрительно назначил себе заместителя. Церковь не осталась без управления.

2.

В конце лета 1925 года, то есть приблизительно через полгода после смерти Патриарха (митр. Пётр уже находился в заключении), соузник наш по Соловецкому лагерю архиеп. Иларион(v) вдруг неожиданно был изъят из нашей среды и отправлен в Ярославскую тюрьму. Мы понимали, что делается это по каким-то соображениям антицерковной политики. Весною 1926 года архиеп. Иларион опять был с нами. Тюремные новости касались исключительно его разговоров с агентом власти, вершителем судеб Церкви, посещавшим его в тюрьме.

Агент склонял Архиепископа присоединиться к новому, так называемому григорьевскому расколу, который ГПУ(vI) учинило по всем правилам обновленческого(8): нашло недовольных митр. Петром, как прежде Патриархом, и, заключив Митрополита в тюрьму, попыталось передать возглавление Церкви в руки архиеп. Григория и его Высшего Церковного Совета. Но у Церкви в тот момент оказался свой законный епископ — митр. Сергий. Видимо, агент хотел переходом в раскол такого популярного Архиерея, как архиеп. Иларион, с одной стороны, дискредитировать его в глазах большей части масс, а с другой — усилить григорьевский раскол новыми силами, ибо за архиеп. Иларионом многие могли бы и пойти.

Архиепископ Иларион ответил агенту, что церковные каноны не позволяют ему признать в Церкви самочинной захватнической власти Григория. Тогда агент сказал с угрозою: «Ну, подождите: я вам дам вашего, и если вы его не признаете, то тогда уже пощады не будет».

На всех многочисленных слушателей нашего докладчика эта фраза агента произвела большое впечатление и, конечно, встревожила нас. Что это могло значить? Он даст нам нашего, то есть не канонического ли законного архиерея, но такого, которому мы, может быть, тоже не пожелаем подчиниться? Тогда, естественно, пощады нам не будет от власти. Но откуда же будет такой архиерей? И что он сделает? Наши рассуждения о планах агента на этот раз нам ничего не давали, хотя мы весьма привыкли к тактике ГПУ и часто угадывали события. Мы всегда отдавали должное ГПУ: свое дело там делали лучше, чем мы — свое.

Весною 1927 года, после того, как кончилось мое трехлетнее сидение в Соловецком лагере, и я продолжал отбывать свое наказание в ссылке, в Зырянском крае, мы, ссыльные, получили письмо с весьма важными сообщениями. Митрополит Сергий имел многозначительную беседу с агентом ГПУ. Агент жаловался на то, что союз с обновленцами власти ничего не дал, а союз с Православной Церковью до сего дня не налажен.. Митрополит со своей стороны сетовал, что Церковь до сего времени не имеет легального центрального управления. В общем, обе стороны установили, что существующие отношения Церкви и государства невыгодны для них. Тогда агент предложил условия, с принятием и осуществлением которых церковное управление получит легализацию, свой журнал и прочие свободы. Митрополит должен организовать при себе коллегию для управления или Синод; все дела канцелярии Синода всегда должны быть открыты для агентов ГПУ; назначение архиереев на места должны происходить с ведома и согласия ГПУ; митрополит должен издать послание к Русской Церкви, соответствующее новому курсу Ее жизни, и должен обратиться к заграничной Русской Церкви с предложением прекратить противосоветскую пропаганду и дать обязательство в лояльности к советской власти. Митрополит на все эти условия согласился(9).

Судя по внешности, во всех этих условиях ничего особенного не было. Требования эти вполне естественны для государства, а если еще сравнить первые пункты этого договора с практикой Церкви во времена царской власти, то ничего нового и совсем не было. Однако такова была только внешность договора, сущность же его была весьма печальна для Церкви, если не сказать сразу, ужасна. Мы эту сущность отлично понимали.

Все эти условия, так или иначе (и не раз), ставились и Патриарху, и его преемникам, но до сего времени отклонялись ими. Согласиться на эти условия — означало сдать власть над Церковью в руки ГПУ, в руки безбожников. Учреждения Синода, которого почти не было в последнее время при Патриархе и уже совсем не было при митрополитах Петре и Сергии, ГПУ добивалось теперь для того, чтобы всегда иметь в церковном управлении своего человека, участника всех дел, доносчика и проводника заданий ГПУ.

Это нам уже было известно из практики Синода при Патриархе. Частые аресты и долгое заключение архиереев не позволяли иметь правильный по закону состав Синода, а составлять его из лиц случайно пребывающих на свободе, а то и (еще хуже) далеко не случайно, заставляло митр. Петра сознательно избегать созыва Синода. Единоличное управление при митр. Петре и первое время при митр. Сергии, которые советовались о текущих делах, с кем хотели, или имели возможность существовать без особого постоянного учреждения, спасало от вмешательства безбожной власти в дела Церкви.

Гарантировать себя от неожиданных выступлений первоиерарха, связать его волю, ограничить ее и, главное, направить ее по известному руслу ГПУ могло только через Синод, состав которого сама жизнь заставляла иметь только из лиц угодных ГПУ. Далее, контроль над канцелярией патриаршего управления означал, что эта канцелярия будет служить политическому сыску, а также волей-неволей и доносу на всех и на всё, что может показаться неблагонадежным для нашей болезненно подозрительной и вечно борющейся за свое существование власти. Назначение же епископов на кафедры и лишение их таковых безраздельно попадало в руки ГПУ. Податливые, сговорчивые, слабые архиереи получали епархии, а умные, деятельные, душевно стойкие, просто проповедники и защитники религии будут их лишены. Это так очевидно. На то ГПУ и есть ГПУ, то есть Государственное Политическое Управление, чтобы и здесь выполнять политику государства в отношении к религии: ослаблять и уничтожать религию.

Что касается нашего отношения к заграничной русской Церкви, то этим вопросом не раз испытывалось наше церковное Управление, и тот же митр. Сергий уже не раз отвечал власти, что фактически заграничная русская Церковь не подчинена Москве, и представители Ее не подлежат осуждению за ту или иную свою деятельность, так как не могут и явиться на суд, что требуется по церковному закону. Но, конечно же, власть понимала это так, что церковники желают дать свободу эмигрантам заниматься контрреволюцией и этому их делу всегда искренне сочувствуют, а потому этой формулой желают отделаться от щекотливого вопроса, хотят остаться одновременно и контрреволюционерами и людьми политически благонадежными в глазах своей власти, в общем, занимаются дипломатией. Власть определенно требовала категорически осудить зарубежную контрреволюцию(10). Но на этом вопросе не только нас выявляла: мы для нее — уже ничтожество, мы — в ее руках, и нашей контрреволюции она не боится.

Власть преследовала через Церковь свои политические цели и, требуя от нас отречения от одной политики, заставляла служить другой. Для людей, желающих отречься от всякой политики, соглашаться на требования власти, хотя и под угрозой обвинения в контрреволюции, не следовало. Однако если церковное управление хотело не на словах, а на деле отстранить от себя такое обвинение, оно должно было определенно осудить зарубежную церковную контрреволюцию. Митрополит Сергий на это соглашался.

Каково будет послание митр. Сергия к Церкви, мы отлично представляли. Этих посланий столько было, и его послание будет не лучше, чем обновленческие. Впереди — ложь, стыд и позор наш. И всё это ради чего? Ради легализации. Власть соблазнила митр. Сергия легализацией. Оказывается, Церковь с многомиллионным составом членов существовала на нелегальном положении, вне закона., при советской власти в то время уже почти десять лет, и власть этому беззаконию попускала, его не только терпела, но с Церковью считалась и за Ее голосом признавала силу, Ее склоняла на свою сторону. Но что нам эта легализация?! Лучше того, чем без легализации, с легализацией не будет, а хуже теперь будет: слишком велика цена, за которую легализация покупается.

Так рассуждали мы, ссыльные, при первых известиях о договоре между нашим Митрополитом и агентом ГПУ месяца за три-четыре раньше появления послания митр. Сергия к русской Церкви и, так сказать, явного выполнения этого тайного договора. Эти наши сведения практически нам мало помогли: мы не знали, что делать. Проявить те или иные свои отношения к митр. Сергию мы не имели права, так как он ничего еще не сделал. Надо было сидеть и ждать, что будет. Я ограничился извещением о происшедшем всех, кого можно.

Итак, ко времени такого выступления митр. Сергия слишком много уже было пережито и продумано всей Церковью, чтобы иметь к его выступлению какое-нибудь другое отношение, кроме отрицательного… Но остановимся на наших опытах и наблюдениях церковной жизни, и волей-неволей на моих лично впечатлениях, прежде всего.

Я старался быть аполитичным. Я увлечен был первохристианским идеалом. Я считал, что мы твердо должны стоять только за Церковь и веру, отказываясь от всякой политики, и страдать от гонений власти только невинно, ибо обвинения в контрреволюции, хотя и должны быть, но они должны быть всегда ложными, несправедливыми. Я считал обязательным для себя и для всех твердо всегда помнить, что враг имеет целью уничтожить Церковь, поэтому страдания за Церковь неизбежны, и всякие соглашения с властью есть попытка избежать страданий, есть измена Церкви, есть падение в сети большевицкого соблазна. Твердость, непримиримость, бескомпромиссная борьба за Церковь с врагами Ее — вот наше дело.

Когда вырабатывалось так называемое «послание соловецких епископов», которое было написано не без надежды на какое-то соглашение с властью, но, правда, без ущерба для Церкви, с сохранением Ее достоинства, вслед за прочтением проекта этого послания читал и я свой проект. Соловецкое послание предусматривает отказ власти идти на указанные ею условия примирения с Церковью и приемлет дальнейший путь страданий.

В моем проекте послания от лица Первоиерарха к власти всесторонне устанавливается перед властью факт ее открытого гонения на Церковь; факт, ею отрицаемый всегда. Церковный же народ, поставленный об этом в полную известность, благословляется принять невинные страдания свои за веру даже до смерти. То есть открываются глаза всех на правду положения, на бесполезность всех попыток примирения, на всю работу власти по уничтожению религии. Всё уже так ясно, что довольно играть в прятки с властью. Надо предупредить народ, разоблачить обман власти о какой-то свободе религии в России и, сделав свое дело, страдать, идти прямо на страдания. Мне казалось, что такой твердый, независимый голос епископов только и может повлиять на самую власть, ибо она совершенно не выносит моральной силы и ей только одной еще может сделать уступки, хотя и временные; власть боится делать из врагов своих героев духа, мучеников.

Конечно, мне рисовались и такие последствия от этого послания: большевики пришли бы в ярость, подняли бы шум вокруг какого-то контрреволюционного заговора епископов, и дело могло бы дойти до крови. Но как иначе в этих обстоятельствах выполняется долг, лежащий таким бременем на плечах у каждого пастыря, я не представлял. Хотя и не мое дело заботиться о целом народе, с меня довольно и маленького прихода, который мне поручен, но если меня не поставят на верный путь мой Первоиерарх и мои епископы, как и куда я пойду? Они меня своей линией поведение могут тревожить. Разве молчали о своих мнениях простые священники и монахи в тяжелые моменты борьбы церковной? Если автор «соловецкого послания» и не имел той ответственности перед Церковью, какую имел я, то дерзнул и я говорить высокому и авторитетному, хотя и немногочисленному, собранию заключенных архипастырей, ученых богословов и пастырей.

Когда чтение проекта послания было мною окончено, один епископ сказал мне: «По-вашему, умирать — так с музыкой… видна казачья кровь… при том же это не обращение к правительству, а обращение через голову правительства к народу».

Должен признать, что суждение это было по существу моего доклада, с полным пониманием его содержания, смысла духа, даже результатов. Возражения же всех прочих моих слушателей были по форме, вроде того, что «это не послание, а журнальная статья», «для послания слишком длинно» и прочие. Архиепископ Иларион сказал слово о том, что в этой «энциклопедии церковных вопросов», как он мой проект назвал, «нет ничего нового». Нужно заметить, что сам Владыка Иларион никаких проектов не сочинял. Только что прочитанный проект соловецкого послания он рассматривает как апологию (подобно первовековым), предназначенную для распространения в народе, как литературное произведение, не имеющее того практического значения, какое предполагалось его содержанием: установить нормальные отношения Церкви с властью. В то, что таковые отношения будут установлены, он совершенно не верил. На мой проект он тоже посмотрел, как на какое-то исследование положения церковных дел в советской России, в котором для него, конечно, ничего нового не было. Всё было верно и ясно, но не ново.

Итак, мой проект был не только не принят, но оказался совсем не нужным и излишним. Суть моего доклада совершенно была чужда сознанию всех моих слушателей, разве за исключением одного, который хотя и понял в чём дело, но не принял и не согласился. Самый тон, решительность выступления для них невозможны. Никто к таким выступлениям нравственно не готовился. Мой проект не соответствовал потребностям момента. Большинство расположено вести переговоры с властью в надежде на благополучный исход их. Они полагают, что умирать не придется, этого никто и не требует, обойдется и без этого. Вообще, по поводу смертельной борьбы за веру они ничего не полагают. По-моему, это был сон в момент надвигающейся на Церковь опасности. Неужели они уверены, что будет толк от их переговоров с властью? Власть требует от нас безусловной сдачи всех наших позиций на ее волю и милость, она не потерпит с нашей стороны никаких условий и договоров. Что сама вздумает дать, то и будет наше, а вернее, всё возьмет и ничего не даст. Это — такая азбука! Мой проект не подошел, непрактичен, а надежда на соглашение — практична?!

Так я размышлял и раскрывал свое огорченное сердце пред Богом, идя из соловецкого монастырского кремля (где расположен главный лагерь заключенных и где проходили наши беседы) на Филимонову тоню, находившуюся в семи верстах от лагеря, на берегу одного заливчика Белого моря. Здесь я был вместе с архиеп. Иларионом, еще двумя епископами, несколькими священниками, сетевязальщиком и рыбаком.

Кстати сказать, об этой нашей работе архиеп. Иларион часто говорил переложением слов стихиры на Троицын день: «Все подает Дух Святый»: прежде — «рыбаков — богословами показал», а теперь наоборот — «богословов — рыбаками показал».

Конечно, уверенность в правильности собственных мыслей приходила не сразу, не без колебаний и сомнений. Может быть, я ошибаюсь. Пожалуй, от моего послания «музыки» или шума было бы много. Но если крики толпы — «распни Его!» — есть тоже своего рода музыка, то не плохо умирать под такую музыку. Но мы спим, мы не готовимся к Голгофе, а когда станут отнимать у нас Господа, то, может быть, сами разбежимся от страха Его креста.

Если моего послания власти не надо предлагать — оно не годится и по форме, и как вызов, бросаемый в лицо власти, — то как же сбросить этот сон и как разбудить народ церковный, который тоже надеется, что еще можно договориться с властью, и она даст Церкви свободу? Если этого нельзя сказать, то тогда надо совсем замолчать, демонстративно прекратить всякие переговоры с властью, не отвечать на вопросы, подчеркнуть бесполезность всяких разговоров, как Христос на суде: разговоры — проформа, участь предрешена, пусть делают, что хотят(vII).

О своих соузниках, церковных людях, я должен заметить, что подавляющее большинство из них были люди, безусловно, честные, самоотверженные и не случайно попавшие в тюрьму, каковые тоже иногда бывали. Никто из них не думал что-либо сдавать врагу. В этом смысле отражает общее настроение и соловецкое послание. Если бы нужно было для пользы Церкви сидеть в лагере принудительных работ еще и еще, то думаю, что никто бы из них не отказался. Но враг, делая свою политику, вступал в беседу, звал на соглашения и уступки; все, хотя и знали, что враг — обманщик, но увлекались игрой в политику и вместо готовых прямых ответов «да» и «нет» пытались оттянуть время и придумать что-либо такое, что бы было ни «да», ни «нет». Решительного шага боялись сделать в отношении к власти, а это — на руку власти, ибо власть сама всегда избегала решительных шагов в отношении Церкви и вела дело ликвидации Ее исподволь.

В общем, такое настроение было даже у лучших людей. Итак, опасность подкрадывалась в виде игры в политику с властью, которая этого и хотела.

Архиепископ Иларион, например, в ярославской тюрьме, прямо укоряя агента власти за нелепый союз власти с обновленцами, в то же время, можно сказать, бессознательно подавал ему мысль, что не лучше ли заключить союз с Православной Церковью и поддержать Ее. Тогда-де, мол, и настоящая, по крайней мере, авторитетная Церковь поддержит советскую власть.

Таковы наблюдения, связанные с личными моими отношениями к той среде, которую можно считать лучшею в Церкви.

Все мы правду нашего положения знали, но практических выводов из нее сделать не умели, и всё думали, что как-то само собой всё выйдет, как надо. Но, безусловно, и коварство врага путало наши выводы, лишало их решимости.

Враг много раз соблазнял. Он уверял, что и при советской власти Церковь существовать может. Это как будто даже обеспечено советским государственным законом. Всё зависит от нас самих. Кажется, уступи только, сделай то немногое, что власть требует от тебя, и Церковь начнет спокойное и свободное существование, как это было прежде. И как было в начале не пойматься на этот обман?! Через какие печальные опыты надо было убедиться, что государственная власть не только может не исполнять своих обещаний, но что ложь и обман входят в систему, в постоянный порядок государственного управления?! Никогда не предполагалось, что такими хитростями власть добивается своих целей. Власть лгала и обманывала, требовала от Церкви уступок, много за это обещала и не только ничего не давала, но и преследовала Ее, вела к уничтожению.

Как было не поверить закону, охранявшему права религии?! И Патриарх подкреплял сдачу своих позиций мыслью, что у власти есть закон. И все мы сначала надеялись, что будем жить, преодолев какие-то наши недоразумения с властью. Но потом поняли, что советский закон есть форма, за коей власть скрывает такие цели, которым всё приносится в жертву. Власть никогда не считает своим долгом исполнять свой закон, когда находит его неудобным(vIII). Для нее он — вовсе не святыня. Она себя никаким законом не связывает. Но нужно было долгое время, чтобы предрассудок всякой веры в советскую власть отпал. Даже в соловецких наших беседах нужно было вести борьбу с верою в советскую власть среди своих собратий, хотя подавляющее большинство давно «прозрело».

Архиепископ Иларион говорил: «Я человек неверующий (разумеется, в советскую власть)». И на всякие доводы ученых юристов любил декламировать басню Крылова «Волк и ягненок»… Характеристика отношений церковников и большевицкой власти в этой басне дана верная. Власти не верят никаким нашим заверениям о верноподданнических чувствах. У власти своя логика — «религия нам вредна, она по существу контрреволюционна, и вас, поддерживающих религию в народе, мы ненавидим и тесним, и желаем вас уничтожить; поэтому, конечно, и вы нас ненавидите и всегда желаете нашего падения, и при всяком удобном случае будете — против нас». Говоря словами Волка из басни:

Вы сами, ваши псы и ваши пастухи,

Вы все мне зла хотите,

И если можете, то мне всегда вредите;

Но я с тобой за их разделаюсь грехи…

За контрреволюционную сущность религии и за контрреволюционные грехи наших собратьев он и «разделывается» с нами…

Всё это было бы смешно, если бы не было так горько.

Но мало было не верить в закон и правду власти. Из этого надо было бы делать и выводы. У врага достаточно духовной стойкости и определенности — точно то же нужно и в борьбе с ним. Колебания и дипломатию он оставляет в удел нам и даже вызывает на них, и содействует им, а сам твердо стремится к цели. И, в конце концов, с таким врагом не останешься между двух стульев: непременно посадит или на то, или на другое. Враг всё время вынуждает на решительные поступки по отношению к нему.

Любопытно, например, то, что нас, церковников, советская власть наделяет всех равными сроками наказания. Архиепископу Илариону, потрудившемуся около Патриарха в Москве и наносившему тяжелые удары безбожию и обновленческому расколу, безусловно, ставшему величиною в общероссийском масштабе, и почти юноше, маленькому иеромонаху из Казани, у которого всё преступление состояло в том, что он с диакона-обновленца снял орарь и не позволил ему с собою служить, были даны равные сроки наказания — три года. Архиепископ Иларион находил в этом факте предмет для своего духовного веселья. Большевицкая власть, по его мнению, по-своему подражала Богу. «Ибо щедрый Владыка, — говорил он, прекрасно на память, пасхальными словами свт. Иоанна Златоуста, — принимает и последнего как первого; дает покой пришедшему в одинадцатый час так же, как и работавшему с первого часа; и последнего милует, и о первом заботиться, и тому дает, и этому дарует: и дела принимает, и намерение целует, и деяние почитает, и расположение хвалит».

Воистину так. Для большевицкой власти важны не только деяния; она ищет контрреволюцию в намерениях, в мыслях. Сидели в заключении с теми же сроками священники и архиереи-дипломаты, которые не пошли в обновленчество, но ни одного слова и не сказали против него, не произнесли на него решительного суда пред народом, не помогли ни в чём колеблющимся, не защищали от него паствы. Признаться, совесть была удовлетворена карою тем, кто уклонился под разными предлогами от исполнения своего долга быть светом и стоять на подсвечнике, чтобы светить всем… Но зато батюшки, мало сделавшие, искренне жалели об этом. Можно было сделать больше. Ведь всё равно сидеть три года. Счастлив казался тот, кто потрудился во всю меру своих сил, со всею решительностью. Больше других он не пострадал, пользы принес много, и нравственное удовлетворение и покой имел в самой тюрьме.

Итак, в этом заключался и вывод для нас относительно нашего поведения в борьбе с таким врагом Церкви, как большевицкая власть. Если всякий, кто не с нею хотя бы только в мыслях, тот уже против нее, так чего же скрывать свои мысли и обнаруживать их в деяниях совсем не политических, а в наших, церковных?!

Из опыта обновленцев было очевидно, что компромиссы были напрасны, бесполезны, гибельны. Единственно, за что обновленцы, может быть, заслуживают некоторого снисхождения, так это за то, что они вначале искренно хотели достигнуть свободы Церкви в советских условиях. Они «спасали Церковь», которую, по их мнению, Патриарх Тихон своим разрывом и борьбой с властью завел в тупик, поставил в безвыходное положение. Так страдать Церкви дальше, как Она страдала до мая 1922 года, когда возникло обновленчество, по их мнению, нельзя было. Они, великие и умные люди, как они тогда о себе думали, пошли на мир, на соглашение с властью.

Но им пришлось открыто заявить, что, отрекаясь от политики, они должны будут бороться с контрреволюцией в Церкви и взять на себя обязанности сыска и доноса, политического обвинения на собратьев. Такою дорогою ценою предательства и продажи своих братьев, принесением в жертву самого Патриарха, они принуждены были покупать право существования Церкви. Не было таких слов лжи и обмана, которых бы они не сказали своим и чужим в угоду власти. Но всё оказалось напрасным. Страдать Церковь не перестала, из тупика Она не вышла.

Обновленцы имели временную относительную свободу, которая была дана им для обмана братий, что будто бы и в самом деле Церковь может существовать в советских условиях(IX). Свобода была дана такая, чтобы ни в какой мере не затормозить всех антирелигиозных мероприятий власти. Иметь некоторое время видимость свободы, а затем потерять всё с теми, кто оставался верным Церкви, не изменял ей! Чего добились? Стоило ли такою ценою искать таких результатов? Такие тяжкие раны Церкви, и такое бесчестие, такой позор себе самим! Обновленчество своей историей ниспровергло, осудило себя и оправдало честный и прямой путь. Союз с властью принес и обновленцам полное разочарование. Они лишились всего, чего лишились и православные: у них храмы отбираются, их епископам и священникам негде жить. Итак, напрасные жертвы и напрасные потери.

Но этого мало. Власть издевается, глумится над нами. Тайно она нас заставляет и научает говорить и делать то, что ей угодно и дает свои обещания, а получив желаемое, явно и открыто, вслух всем, заявляет, что советская власть не только ни в какой Церкви не нуждается, ни в «живой», ни в «мертвой», но она и «по векселям не платит», выдаваемым ей церковниками(X). Власть делает вид, что вы сами, добровольно, по собственному почину сделали этот шаг в отношении к ней, который ей вовсе не нужен, и она вам за это ничего не заплатит. Так большевицкая власть кривляется перед своим народом и целым миром, разыгрывая комедию, в которой действующим лицом делает Церковь на позор и унижение Ее. Облачает Церковь в карикатурные, смешные одежды и смеется над нею вдосталь и тем сильнее бьет Ее. Но при этом, как вам ни больно, власть заставляет вас улыбаться…

Власть больше всего боится моральной силы, и хотя делает мучеников, но делать-то их никак не хочет, потому что они возбуждают и питают контрреволюцию, противление власти в народе, потому что они есть лучшая пропаганда против нее. Надо было убивать людей не физически только, но и морально, прежде всего. Склонить на примирение и соглашение с собою, безбожниками, было лучшим средством у власти, чтобы уронить в глазах народа, дискредитировать известного героя и мученика, человека, сидевшего в тюрьме, ничего не уступавшего и авторитетного в глазах народа.

Склоняя в раскол архиеп. Илариона в ярославской тюрьме, агент ГПУ говорил ему: «Вас Москва любит, вас Москва ждет…» Но когда архиеп. Иларион остался непреклонен и обнаружил понимание замыслов ГПУ, то агент изменился: «А сколько Вы имеет срока в Соловках? Три года?! Для Илариона — три года! Так мало?!»

Однако архиеп. Иларион в последнем случае не был ни соблазнен агентом власти поехать из тюрьмы к «любящим» и «ждущим», ни испуган новым сроком лагерных принудительных работ. Пусть там «любят» и «ждут». Но если власть хочет вас отпустить к любящим, то, значит, там с этого времени перестанут вас любить. В таком скверном виде вас власть выпускает. Не ищет же она вам и всей Церкви добра! В самом деле, нужно ли ей, чтобы епископ встретился снова со своим народом, и народ бы получил полноту утешения и подкрепления в своей борьбе за веру? Это же в корне противоречит целям власти, стремящейся не созидать, а уничтожать Церковь и религию. Зачем верить лжи и лицемерию нашей власти? Нужно только понимать ее замыслы.

Пусть ГПУ совершенно не выносит большого понимания вещей у своих подследственных, тем более нельзя отказываться от этого понимания. На допросах ведутся разговоры на общие темы и даже затеваются религиозные диспуты. Если обнаружатся ваши ум и познания, уже не говоря о рассуждениях, о действиях властей, то вы оказываетесь определенно вредным человеком. Счастлив только тот, кто умеет притвориться глупеньким, не умеет ни на что ответить, не так, как я, несчастный, который сразу не выдержал и вступил со следователем в религиозный диспут. Митрополит Казанский Кирилл(11) за годы своей бесконечной ссылки имел недели две свободы в самой Москве. Агент ГПУ требовал от него повлиять на Патриарха или по вопросу об ответе архиеп. Кентерберийскому, или еще по какому-то поводу, не помню. Митрополит несколько раз отмалчивался на приставания агента, но, наконец, сказал ему: «Ну и умный же вы человек!..»

Взбешенный агент дал митр. Кириллу только полчаса на сборы. Митрополита отправили сначала в Усть-Сысольск, а затем, весною 1925 года, в лесные дебри, причем две недели продолжалось путешествие по реке в лодке. Митрополиту не давали есть, оставляли спать на холоде, вне лесных изб, в которых чекисты сами ночевали, дергали его за бороду и издевались над ним так, что Митрополит стал просить себе смерти. Более года прожил он под владычеством коммуниста в лесу, где было только две охотничьи избы.

Итак, горе и митр. Кириллу, и архиеп. Илариону, да и всякому, кто понимал замыслы власти и от этого понимания не мог и не умел отказаться.

Архиепископ Иларион, передав нам свой разговор с чекистом, выразил уверенность, что ему освобождения не придется увидать, хотя время окончания срока его заключения приближалось. Действительно, к концу первого трехлетия он получил еще добавление, или «довесок», как выражаются в советских тюрьмах, в три года, причем в качестве нового обвинения было предъявлено, конечно, для проформы, — «разглашение государственных тайн», то есть разглашение всего многозначительного разговора его с агентом в ярославской тюрьме. ГПУ подслушало все его рассказы в лагере, а Иларион, правда, и не стеснялся не только говорить об этом, но даже описать для всего свободного, внелагерного мира, в виде диалога двух каких-то лиц, часть своего разговора с агентом. Обвинение, конечно, нелепое, потому что архиеп. Иларион — не сотрудник ГПУ, никакие служебные тайны ему не могли доверяться и, наконец, подписку не разглашать сказанного ему, как это практикуется часто на допросах в ГПУ, он не давал.

Обычно, если в ГПУ вам предлагается секретное сотрудничество, а вы его отклоняете, то берется подписка о неразглашении сделанного вам предложения. Вы таким уклонением характеризуете себя «неисправимым» и осуждаете себя на дальнейшее преследование власти без всякого снисхождения. По поводу этих гнусных предложений власти среди своей братии заключенных и ссыльных всегда ведутся шутливые разговоры, потому что редко кому эти предложения не делались. Если дано согласие на сотрудничество, то тоже берется подписка о принятии на себя этих обязанностей, и как-нибудь наедине ваш друг или хороший знакомый с ужасом признается вам, что под давлением разных обстоятельств он дал подписку в том, что он «как честный гражданин советской республики» (так эта записка начинается) обязывается доносить обо всяком случае контрреволюции, где его ни встретит. Но каково же бывало увидеть на Соловках, например, батюшку, отбывающего наказание по очень странной церковной статье Уголовного Кодекса: «невыполнение договора»! Подумаешь, что он взялся за поставку дров для какого-нибудь советского учреждения, но их не поставил и авансы растратил. Нет. Оказывается, он, по честности своей, за несколько месяцев своего секретного сотрудничества в ГПУ не дал ни одного доноса и тюрьмы не избежал, хотя ради этого в свое время и подписывал договор с ГПУ.

Итак, опять-таки напрашивается естественный простой вывод: честный и прямой путь был единственно правильным путем нашим. Решимость сидеть в тюрьмах и ссылках и ничего не уступать власти — в наших силах и возможностях. И это, кажется, всё, что от нас в данный момент требовалось. Власть только манит нас из тюрьмы, но на свободе готовит нам смерть, ибо преследует свою конечную цель — уничтожить Церковь нашу, как и всякую религию. Власть добивается, чтобы мы, прежде чем умереть, быть уничтоженными, потеряли бы собственное достоинство, стали бесчестными людьми и умирали уже с презрением к себе. Разумею смерть нашу, смерть людей, оставленных жить, в конечном итоге, без храма, без богослужения, без народа, без общественной молитвы.

Мы должны сопротивляться власти, ее обещаниям не верить и умирать в борьбе с нею. Так я полагал. Таковы, в общем, опыты и наблюдения, определявшие отрицательное отношение к соглашению митр. Сергия с властью и других многих.

В центральном ГПУ в Москве, в так называемом «собачнике», то есть маленькой комнатке, куда бросают только что арестованных впредь до сортировки и где бывает так тесно, что я ровно сутки простоял, не сдвигаясь с места, я прочитал на стене выцарапанные кем-то «золотые правила для заключенных», где, между прочим, было и такое: «не верь своему следователю». Правило золотое. Большевицкая власть — всегда в роли следователя, и митр. Сергию, вступавшему в переговоры с властью и в свое время прошедшему тюремную школу, надо было бы это правило знать.

Если в игре в политику духовенства с большевицкой властью опасность для Церкви раньше только надвигалась, то теперь эта опасность пришла. Духовенство вместо прямого и открытого разрыва с богоборной властью ради своей веры, как это было в древности, во времена гонений, попыталось теперь с властью договориться на почве обоюдного соглашения и уступок со своей стороны. Игра в политику оказалась нам не по плечу. Политика как искусство — не нашего духа дело. Власть в этой игре выиграла, а мы сдались полностью.

Кто-то однажды при мне, в присутствии одного архиерея сказал, что, может быть, удастся и перехитрить власть, и мы дождемся, что власть сдастся и принуждена будет дать нам религиозную свободу. Епископ на это ответил: «Беса не перехитришь…».

Действительно состязаться в хитрости с людьми тьмы, старыми подпольщиками-партийцами уж никак не наше искусство. Надо было порвать всякую связь с ними, а если не порвали своевременно, то кончили тем, что связались с нею. Еще давно, в начале соловецкого сидения, архиеп. Иларион читал нам одно письмо, в котором женщины (по принятому у нас естественному и оригинальному шифру) рассказывали, как агент власти хвастал перед ними, что он «обведет всех наших архиереев вокруг своего пальца».

Агенты ГПУ от души хохотали, когда митр. Сергий хотел устроить свидание с митр. Агафангелом(12) вне стен ГПУ, где это свидание было назначено. Оба Митрополита были на свободе, в Москве, но раньше, чем увидеться в ГПУ и в присутствии чекистов вести переговоры о правах своих на власть в Церкви (в связи с григорьевским расколом), встретиться не сумели. Над епископом, пытавшимся устроить эту встречу, они вдосталь смеялись, восклицая: «Ну и молодец! нас хотел перехитрить!» И дали ему три года ссылки. В общем, наши хитрости для них были забавны.

Но та хитрость, которая теперь была проделана ГПУ над нами, по своему масштабу превосходила все доселе бывшие опыты его над Церковью. Без преувеличения теперь можно было сказать, что вся Поместная Российская Православная Церковь оказалась пойманною в большевицкие сети. Как теперь выпрыгнуть из этих сетей? То обстоятельство, что митр. Сергий не только допустил ГПУ к контролю над Церковью, но именно к управлению Ею, не служит ли основанием для непризнания власти в Церкви самого митр. Сергия, как мы не признали власти обновленцев, за которыми стояло ГПУ. Да, но там были основания канонические, а здесь?.. Митрополит Сергий — законный наш архиерей, хранящий пока что в целости церковные каноны и догматы.

То, что ГПУ управляет Церковью и митр. Сергий ему подчинился, не будет официально объявлено, как не было объявлено и об обновленцах, хотя это было для всех вполне осязательно. В чём будем обвинять митр. Сергия? Официально ведь никто, кроме него, не будет управлять Церковью.

Но обновленцев не признавать было легко: они совершили преступления против канонов. Это очень мешало ГПУ овладеть всею Церковью, портило его злую работу. Власть тогда отыскивала в нас контрреволюцию, но мы были неуязвимы: мы объявляли, что страдаем за Церковь, за Ее каноны, попранные обновленчеством. Теперь ничего этого нет. Никаких оснований, кроме политических, кроме соглашения с властью митр. Сергия, для отделения от него не оставалось. Да и те надо иметь в явном виде; да и имея в явном виде, попробуйте теперь не признать митр. Сергия!

Оказывается, при обновленчестве быть контрреволюционером было легко, ибо само же обновленчество своими противоцерковными деяниями позволило нам скрывать эту контрреволюцию, если можно назвать непризнание власти безбожников в Церкви контрреволюцией, а не борьбой за свою веру. Однако если власть была убеждена, что ссылкой на каноны церковники прикрывали свою контрреволюцию и не желали признать обновленцев только как ставленников ГПУ, то теперь она сделала новый опыт обнаружения церковной контрреволюции: она «дала нам нашего», канонического, который и будет работать целям власти, и будет наш. Пусть теперь кто-либо попытается его не послушать. Канонических причин для этого больше нет. Неповинующиеся ему будут доказанные, явные контрреволюционеры. Конечно, пощады таким не будет.

Теперь мы все поняли: загадка, давно данная агентом власти, отгадана. Нас вывели, как говорится на чистую воду. Всю контрреволюцию нашу враг обещал вскрыть, обнаружить, когда поставит нам нашего, канонического. И вот теперь это время настало. Бог видит, как мы искренно не желали быть контрреволюционерами, но как же помириться с властью безбожников в Церкви?! Мы пойманы, накрыты, попали как птицы в западню, ловко на нас расставленную.

Все наши бесконечные беседы и рассуждения на эту тему были нам бесполезны. Никто не знал, как мы выйдем из положения. Нас обошли, окружили. И мы были так сконфужены, как будто нас поймали на месте преступления.

Когда появилось послание митр. Сергия(13), в нашем Зырянском ГПУ один чекист не удержал в себе злорадства и архиерею, пришедшему, по обычаю, расписаться в своем явочном листе, сказал: «А здорово подковырнул вас Сергий!..».

Это было его буквальное выражение.

ГПУ накрыло нас и ликовало, и ожидало обнаружения неповиновения митр. Сергию, то есть чистейшей воды контрреволюции.

Наше положение было до крайности тяжелым. При мысли о делах церковных ум был в недоумении, воля — в расслаблении, чувства — в стыде и скорби.

3.

Еще до послания первые шаги митр. Сергия в подчинении у ГПУ проявились в перемещении архиереев с их насиженных кафедр на другие. Большинство архиереев, если и не были на своих кафедрах по много лет, то так много пережили вместе со своим народом тяжелых скорбей, столько пострадали за его веру, что сроднились и соединились с ним неразрывными узами любви.

Вообще же, перемещение с одного места на другое и устройство на новом месте не только для епископа, но и для священника представляет в советских условиях такие трудности, что все дорожат своим уголком, каков он ни есть, в ожидании более удобных времен, и только крайняя необходимость заставляет покидать эти свои углы.

Из интересов же Церкви перевод архиерея с одной кафедры на другую в такое время, кажется, никак не вытекал, и всякие соображения по этому поводу были доступны только одному митр. Сергию. Никто объяснить его действий не умел. Одно только очевидно было для всех, что сплоченность и любовь народа и пастыря совершенно невыносимы для ГПУ. Как их разъединить — для ГПУ всегда была задача, ибо через тюрьму и ссылку это совсем не достигалось. Теперь чисто законным церковным порядком эта связь порывалась.

Распоряжения митр. Сергия о перемещениях произвели немалое волнение в Церкви. И паства, и архиереи протестовали. Митрополит выражал удивление, почему прежде, в старые времена, при перемещениях по приказу Синода никто не протестовал, а теперь вдруг такое неповиновение. Он пригрозил непокорным запрещением в священнослужении. Многие повиновались и поехали на новые кафедры, некоторые попросились за штат, на покой. Весьма немногие оставлены на своих прежних местах. Это — счастливый удел безвредных для ГПУ людей.

Но никто не осмелился сказать Митрополиту правду о причине нежелания повиноваться его приказу: «Ты действуешь по указке ГПУ и на пользу безбожникам». Да и не было достаточных оснований выступать с таким обличением. Формально Митрополит был прав. Все молчали и ждали дальнейшего. Митрополит же на этом деле произвел пробу сил своих и проверку епископата: кто окажет послушание сейчас, тот принужден будет послушаться его и потом, в дальнейших его требованиях.

Вскоре за этим последовало учреждение Синода при Митрополите(14) и, наконец, появилось послание его к народу.

Теперь можно было ожидать каких-либо выступлений против Митрополита.

Митрополит продолжал делать то, что приказывала власть: запретил поминовение по церквам заключенного духовенства(15), потому что власть может заключать в тюрьмы, разумеется, только контрреволюционеров, и поминовение их за богослужением есть политическая демонстрация; по тем же соображениям стали лишать кафедр заключенных архиереев, назначая на их места других, тогда как до сего времени на места заключенных посылались временные заместители, если не было в епархии своих викарных, которые несли обычно обязанности управления за отсутствующего; далее Митрополит приказал возносить за богослужением моление о властях, и, наконец, распорядился поминать за богослужением и себя после имени митр. Петра, которого, хотя и заключенного, нельзя было лишить его кафедры, чтобы не потерять всей Церкви из своего ведения.

Поминовением же имени митр. Сергия каждая приходская Церковь показывала, что она приняла его за главу и подчинилась всем его приказаниям… Непоминовение означало обратное. Как в свое время поминовение имени Патриарха за богослужением было признаком контрреволюционности данной церкви, так теперь, наоборот, непоминовение имени митр. Сергия могло означать контрреволюцию. Испытать Церковь можно было только этою последнею мерою. Вот такая произошла перемена. Вот что означала легализация.

Вся Церковь почувствовала, что митр. Сергий совершил преступление, что он сдал управление Церковью власти безбожников и действует, и будет продолжать действовать впредь под диктовку ГПУ.

Митрополит получил огромное количество анонимных писем с протестами, обвинениями и оскорблениями. Вопрос о признании митр. Сергия был поставлен в православных приходах всей страны. От Белого моря и зырянских деревень и до Черного моря — на всем пути, который я в общем проехал перед побегом своим заграницу и лично сам в этом убедился. В Москве народ при встрече с Митрополитом не давал ему покоя.

Один из ближайших сотрудников Митрополита писал мне в Зырянский край: «Каждая баба считает своим долгом бросать митр. Сергию оскорбления». Я ему отвечал: «Ведь у нас, у православных, так: если и архиерей лжет, то и баба ему об этом в глаза скажет».

Некоторые священники и многие епископы явились сами к Митрополиту и высказывали ему в глаза резкие обличения. Другие епископы написали ему очень смелые протесты, в которых не только перечисляли пагубные для Церкви мероприятия его, но указали на вредность и бессмысленность самого союза Церкви с такою гражданскою властью. Однако в конечном результате весьма немногие архиереи решились выйти из подчинения Митрополиту Сергию и создать новый раскол. Митрополит угрозою запрещения в священнослужении, по праву законного главы Церкви, привел большинство протестующих к повиновению.

Хотя сладкому самообману наступающего мира с властью предались весьма немногие епископы (в каких обстоятельствах не найдешь таких оптимистов!), а подавляющее большинство, раз подчинившись Митрополиту, принуждено было тотчас защищать его от нападок протестующих собратий и народной массы, которая готова была вся, целиком, отойти от Митрополита, появись для этого общий для всей Церкви вождь. Но такового вождя не было, согласно с волею епископов и отдельных священников выходили из подчинения митр. Сергию епархии и отдельные приходы.

Епископы, защитники Митрополита, решили продолжать борьбу за каноны, полагая, что подчинение законному архиерею — выше всего. За это боролись от начала с обновленцами, и теперь уже нечего было отступать. Надо уж стоять до конца на своем пути. Они рассуждали так: надо сохранять единство Церкви. Новый раскол недопустим, и то, что он уже возник в лице отделившихся от митр. Сергия, есть новое великое горе. Деяниями Митрополита догматы и церковные каноны не повреждены, и нет достаточных оснований ему не подчиняться. Пусть Митрополит принимает грех на себя, это его дело, он будет отвечать за всё на суде церковного Собора, который когда-нибудь будет, а мы его судить не можем. Мы должны исполнять то, что он приказывает, хотя это нам и не нравится.

«Пусть героический период борьбы Церкви за Себя кончился, а начался период унижения, который должно тоже принять, — писал мне какую-то странную новую теорию один из ближайших сотрудников митр. Сергия. — Хотя это унижение возложил на нас наш первоиерарх, но идти на раскол с ним мы не можем»

Вот рассуждения, высказывающиеся везде: и устно, и письменно епископами, а за ними и священниками, решившими остаться с Митрополитом. Конечно, для укрепления веры в Церковь, в оправдание разных деяний Митрополита и в успокоение совести свое и чужой, приводились не только каноны, но и тексты Священного Писания?: «Церкви врата ада не одолеют», «Нет власти не от Бога», «Надо молиться за властей» и прочее тому подобное.

Большим приобретением для митр. Сергия было то, что на поддержку ему стал архиеп. Иларион. Как человек авторитетный, он повлиял на многих и некоторых епископов успел возвратить к митр. Сергию. Главный свидетель планов ГПУ по уловлению Церкви в большевицкие сети, он менее всех был склонен осудить первоиерарха за неполезные для Церкви поступки. Слишком хорошо известны ему были условия, в которых церковное управление работает, чтобы осудить его за ошибки.

Характеризовать как-нибудь подробнее все обманы, ложь, наглое бесстыдство, омерзительное притворство и лицемерие, провокационные выходки и прочие подлости агентов власти даже архиеп. Иларион не умел. Когда касался разговор отношений власти и церковного управления, то он говорил так: «Нет, друзья мои, ведь надо побыть в этой обстановке, хотя немного, а так не опишешь…» Посмотрев на нас слушателей и, как бы спрашивая нас, поверим ли мы ему или нет, он добавлял: «Это, воочию, сам сатана…».

Архиепископ Иларион делал и сам ошибки; он тот, кто самоотверженно боролся с безбожием и церковным расколом, неустанно проповедовал против них в церквах, проводил блестящие публичные диспуты с представителями того и другого, организовывал отнятие храмов у обновленцев, свидетельствовал истину на допросах в самой тюрьме среди посулов и угроз (когда столько в такой обстановке пали, сдались). И вот он же именно был один из (двух) сторонников отречения Патриарха от власти. Настолько кратко, хотя и остро, занимал этот вопрос Церковное Управление и настолько быстро и сам архиеп. Иларион сознал свою ошибку, что об этой его позиции далеко не все среди епископата знали. Не без его влияния, хотя и на весьма малое время, был заведен Патриархом совершенно несбыточный в Русской церкви новый стиль. Наконец, в той же ярославской тюрьме, агент ГПУ всё-таки сумел получить от него письмо к Митрополиту Сергию о том, чтобы последний не занимался каноническими прещениями по адресу григорьевцев. Григорьевцы, конечно, по этому поводу немало ликовали, а архиеп. Иларион, возвратившись в Соловки, горько поскорбел. Часто прерывая какие-то свои мысли, он говорил нам вслух: «Вот, григорьевцы говорят, что «Иларион за нас», а Иларион опять в Соловках… вот как».

Если он сам попадал под влияние ГПУ и делал ошибки(XI), о которых ему тяжело было потом и вспоминать, то не стал он и вообще производить какую-либо оценку действиям митр. Сергия, настаивая только на том, чтобы от него не отделялись. В Зырянском крае я получил от него письмо из Соловков, в котором он писал мне, что в соглашении митроп. Сергия с властью не видит ничего особенного. Я понял его, потому что мне хорошо был известен и его принципиальный взгляд. К моему глубокому сожалению, архиеп. Иларион рассуждал так, что отношения Церкви с властью регулируются практическим расчетом: как во времена татарского ига представители Церкви были послушны и покорны ханам, а когда нужно было, благословили и на свержение их ига, так и теперь. Слышал это из уст Архиепископа не я один, но я немало возражал ему, полагая, что возводить в закон разные случаи истории не следует. У нас могут быть более принципиальные взгляды для руководства. Таким образом, ошибался ли митр. Сергий или поступал с практическим расчетом, архиеп. Иларион не строго судил об отношениях главы Церкви с властью. И он был не прочь, для вида хотя, очиститься от политики. Самому архиеп. Илариону приходилось читать лекции о совместимости христианства и социализма, когда агент ГПУ требовал от него доказать этим, что он не контрреволюционер. Правда, потом чекист ему говорил: «На любимые темы вы легко говорите, а вот здесь-то, как будто кто клещами вытягивал у вас слова…»

Что же такое — соглашение митр. Сергия с властями: ошибка или практический расчет? Конечно, не ошибка. Ошибиться после стольких опытов было бы безумием. А если практический расчет, то почти что в смысле архиеп. Илариона. Нельзя же сколько-нибудь верующему человеку желать искренно укрепления безбожной власти навсегда.

Митрополит Сергий у себя в покоях спрашивал обычно протестовавших против его деяний архиереев: «Скажите, что делать?». И архиереи, его собеседники, молчали. Положение трагическое. Они в его положении ничего не умели ему посоветовать. Сильное место митр. Сергия против всех, критиковавших и просто ругавших его, было то, что ничего положительного посоветовать ему никто не мог, ибо никто не знал, как жить и действовать в Церкви дальше. Сам Митрополит тоже знал только одно, что жить как-то надо и в советских условиях.

Чтобы не сидеть дальше в отношениях к власти между двух стульев и сказать, наконец, определенное «да» или «нет», нужно было или снова повернуть к первой анафеме на большевиков Патриарха Тихона, или идти на полное подчинение им. О первом он и помылить теперь не мог, оно сдано в архив и забыто бесследно, осуждено самим Патриархом, который оставил ему другой путь. Соловецкого же послания митр. Сергий не читал. При обыске, в бытность его в Нижнем Новгороде, чекисты у него это послание нашли и митр. Сергий должен был признать, что видя, что оно длинное отложил его в сторону(XII). Конечно, после он его читал и на него, видимо, ответил в своем послании фразою, что «только кабинетные мечтатели могут думать, что такое огромное общество, как наша Православная Церковь со всею Ее организацией, может существовать спокойно, закрывшись от власти». Он — не мечтатель, он — человек жизни, практики, сталкивающийся непосредственно с нуждами Церкви в каждый момент.

Настоятельная необходимость момента была — сохранить центральное церковное Управление. Благодаря неуступчивости первоиерарха, таковое Управление, в сущности, не существовало. Пока он сам сидел в тюрьме, будучи заместителем митр. Петра, то переменилось еще несколько его заместителей, которые по очереди, один за другим, садились в тюрьму. Временное отсутствие центрального Управления порождало расколы, которые фабриковало то же ГПУ, и уже сделало их два (обновленческий и григорьевский) именно в такие моменты безвластия. ГПУ возглавляло Церковь епископами, которые, сами обманутые, обманывали церковный народ и дробили его на части.

Самому митр. Сергию пришлось выдержать борьбу с григорьевским Управлением, попытавшимся возглавить Церковь вместо него после ареста митр. Петра. Конечно, он знал, что безбожники не прекратят своего дела гонения на религию и борьбы с Церковью, но пусть хотя временно, доколе существует Поместная Российская Православная Церковь, будет у Нее и центральное Управление, сохраняющее Ее внутреннее единство. А там, авось, произойдет какая-либо перемена.

Об этом главном приобретении Митрополит и извещает в своем послании, говоря, что «теперь наша Православная Церковь в Союзе имеет не только каноническое, но и по гражданским законам вполне легальное центральное управление… Едва ли нужно объяснять значение и все последствия перемены, совершающейся таким образом, в положении нашей Православной Церкви, Ее духовенства, всех церковных деятелей и учреждений»(XIII). Вот какое значение придает своему приобретению сам митр. Сергий.

Конечно, для нас, подавляющего большинства членов церковного клира, было совершенно очевидным, что никаких таких перемен не произойдет, а что центральное церковное Управление существовать теперь будет, — этому мы верим, оно нужно ГПУ. Это будет единственное, первое и последнее наше приобретение. На свободу же Церкви надежды напрасны.

Итак, главная цель, ради которой принесены были митр. Сергием все жертвы, — получение легального прочного церковного Управления — была достигнута. Кажется, удовлетворили великую насущную нужду Церкви. Но когда добились этой цели, то она оказалась такою пустою, ненужною и ничтожною, что не стоила совсем принесенных жертв.

Церковное Управление, боявшееся безвластия в Церкви и ради спасения Церкви от самочиний и расколов попытавшееся сохранить себя, не только не спасло Церковь от нового раскола, но и само породило его, тогда как до сего времени расколы создавало ГПУ. Митрополит принужден был вновь спасать Церковь от раскола и бороться за Ее единство. Всею властью канонического первоиерарха он стал запрещать в священнослужении протестующих против его деяний епископов и священников. Он пользуется безвыходностью положения своего епископата, который, идя всё время честным путем, не мог с ним согласиться, но, в то ж время, и не знал теперь, куда от него уйти.

Митрополит Сергий первый из первоиерархов проявляет теперь всю силу своей власти. Он не только законный архиерей, но особенно законный, до него еще не было такого законного, он — безошибочный папа, ему нельзя возражать под страхом прещения. Он спасает теперь единство Церкви своим правом насилия.

Казалось, не лучше ли всем дать возможность выйти из-под своего владычества и показать гражданской власти, что совесть всего клира и народа не мирится с таким положением?! Но, подавляя эту совесть правами законного, он думает, что спасает Церковь он, а не Церковь спасает его. Однако, как он мог поступить иначе? Могло ли ГПУ позволить ему не использовать своих прав законного архиерея, когда оно на горьком опыте обновленцев узнало, что через беззаконников в Церкви ничего не сделаешь.

Овладение волей законного — не было ли главною целью ГПУ?

Бедное церковное Управление под этим насилием законных своих прав скрывало, конечно, внутреннее моральное бессилие. Управление принуждено было от авторитетных архиереев собирать письменные признания себя и распространять их. Кажется, права на власть так бесспорны, что снова доказывать их не стоило. Что было несомненно, и в чём Патриаршее Управление раньше не нуждалось, то теперь вдруг стало сомнительным, и ему пришлось поступать по образцу обновленцев и григорьевцев. Патриаршее Управление не боялось слов врагов, ибо они были клевета и ложь, а теперь оно заколебалось, что-то такое наделало, от чего потеряло уверенность в себе.

Результаты соглашения митр. Сергия с ГПУ, как и следовало ожидать, были до крайности печальны. Всё произошло так, как предполагалось. Синод митр. Сергия включил в свой состав, прежде всего, митр. Тверского, ныне Саратовского, Серафима (Александрова), который и остается бессменным членом этого Синода поныне. Это был злой гений Патриаршего Управления.

Однажды в его отсутствие Патриарх устроил заседание епископов, на котором был восстановлен на своей кафедре один лишенный ее епископ(XIv). Прибывший митр. Серафим взял протокол этого постановления и снес его в ГПУ, отчего у Патриарха было много неприятных разговоров с агентом ГПУ. Одно дело о награждении одесских священников также через него стало известно ГПУ раньше, чем следовало. Архиепископ Иларион за неделю до своего ареста получил от него предупреждение в том смысле, что раз власть ему не доверяет, то нужно самому уйти от службы. ГПУ иногда рекомендует это тем, чей арест для него неудобен почему-то. Архиепископ Иларион своим отказом митр. Серафиму определил себя на заключение, которое за тем и последовало.

Кстати сказать, такую ужасную роль — посредника в делах ГПУ — выполняли обычно впавшие в раскол епископы. Архиепископ Евдоким (Мещерский), обновленческий митрополит, в стенах ГПУ, понуждал митр. Новгородского Арсения перейти в обновленчество. Митрополит Арсений сказал ему, своему бывшему сослуживцу по Московской Академии: «Но ведь вы же знаете, что обновленчество беззаконно». — «Что поделаешь, если они требуют», — ответил архиеп. Евдоким, кивая головой на дверь чекиста. Когда митр. Арсений остался непреклонен, архиеп Евдоким с гневом сказал ему: «Ну и сгнивайте в тюрьме!» И с этим покинул узника.

Другой епископ, Борис (Рукин), склонял заключенного еп. Амвросия (Смирнова) в григорьевский раскол. Разговор происходил почти в тех же выражениях и окончился злобою и угрозами несчастного раскольника.

Митрополит Серафим, много знающий и умный человек, избегал расколов, но избегал и тюрьмы, чтобы послужить, в конце концов, целям ГПУ, находясь в среде православных. Пребывания его под арестом были чрезвычайно кратки. Причины этого всем были понятны. Еще во времена полной свободы Патриарха, однажды, после службы в церкви св. Тихона Амафунтского на Арбате в Москве, в которой я сослужил митр. Серафиму, мне пришлось в разговоре с ним слышать из его уст порицания Патриарху за то, что тот не идет на соглашение с властью. Если это говорилось среди нас, среди своих, то что же говорилось перед чекистами и следователями?

Помню, когда Борис (Рукин), еще в сане архимандрита, сидел со мною в Московском ГПУ и осуждал Патриарха вслух нас заключенных, то один из «светских» моих соузников сказал мне: «этот долго не просидит». Конечно, он быстро освободился, но оставался около Патриарха и даже вскоре сделался викарием Московским.

Роль митр. Серафима — на глазах всей Москвы. Ни одна московская церковь не приглашает его на богослужение. Народ его не выносит. За ним слава «митрополита Лубянского»(Xv), завсегдатая ГПУ. И без этого человека ничто не делается в Синоде митр. Сергия. За его политическую линию митр. Сергий объявил его человеком «дальновидным». Этот человек, наконец, восторжествовал, достиг того, за что боролся, и нашел среду для приложения всех своих сил в Синоде митр. Сергия.

ГПУ получило желательный для себя Синод. Недаром митр. Пётр его боялся; он знал, кто ходил на свободе, и кто попадет в его Синод.

Уже будучи в бегстве с места ссылки и проезжая по России в поисках выхода к границе, я был у одного епархиального архиерея, старого знакомого по одному из мест моего заключения. Не желая тревожить его страхом за меня и за себя, хотя на несколько часов нашего общения, я ничего не сказал ему о своем положении беглеца, уже разыскиваемого ГПУ. Поэтому, узнав, что я не хочу занимать своего места в Москве, архиерей предложил мне у себя в епархии священническое место, предупредив по-дружески, что он мою кандидатуру должен представить в ГПУ. Уже не говорю, как это было некстати для моего положения, но и противно моей душе до омерзения. «Нет, из таких рук я священнического места никогда не приму», — сказал я.

Оказывается, всякий раз списки кандидатов на вакантные места подаются архиереем в ГПУ, а оно уже избирает удобных для себя лиц. Эта новость сергиевского режима в Церкви, может быть, покажется сразу не так предосудительною, но надо же знать, каким принципом руководится ГПУ в выборе лиц на священнические места.

Бесчестного, порочного, недостойного своего звания священника, того, который отгоняет народ от Церкви, убивает в нём религиозное чувство, архиерей бессилен удалить из прихода, потому что он имеет поддержку ГПУ, будучи и заведомым чекистом. ГПУ же осмеливается не только защищать такого от архиерея, но и требовать его назначения, если он без места. Всех сколько-нибудь деятельных, умных, честных, поддерживающих религиозные настроения в массах, ГПУ неумолимо продолжает устранять, будь они даже сергиевской ориентации. Большевики твердо помнят, чего они хотят, и добиваются своего.

Положение сотрудника ГПУ (ведь безобидная подписка быть «честным» гражданином и им, моим епископом, дана) совершенно невыносимо для моего епископа и доставляет ему тяжкие нравственные страдания. Нервная система его расшатана, ночи он не спит, вызовы в ГПУ и разговоры там, хотя и являются весьма любезными и чуть ли не дружескими, совершенно убивают его, и он чувствует себя развалиною в молодые свои годы.

Я доказываю ему необходимость отделиться от митр. Сергия и, конечно, идти опять в тюрьму. Он говорит мне, что этим дела уже не поправишь. Ничего не изменится в создавшемся порядке. Бросить кафедру невозможно: народа жалко, народ у него еще есть, и этот народ не знает, куда идти; остались храмы под знаком православных только сергиевские. Может быть, он уйдет за штат и заменит себя кем-либо, потому что далее исполнять распоряжения ГПУ у него нет уже сил.

Прежде епископы (кроме обновленческих и григорьевских) в ГПУ — чужие люди. Теперь они — свои там и почти что завсегдатаи. В некоторых местах сергиевские епископы пользуются полным доверием ГПУ. Так, например, в одном месте касса кафедрального собора по предложению ГПУ целиком находится в руках архиерея, вопреки всем светским правилам и обычаям, и приходской совет без его разрешения не может истратить ни одной копейки, его боится и с ним считается, зная, кто стоит за его спиной.

От одного архиерея, имя которого, как и многих других, не называю, ГПУ потребовало подать списки на всех монахов и монахинь города и епархии. Он подал такие списки, и тотчас все они поголовно были арестованы и сосланы в места ссылок. При этом само же ГПУ не постеснялось распространить слух, что оно здесь ни при чем, а виноват во всём архиерей, который подал на них списки. Конечно, это — клевета, но пособничество было действительно и со стороны архиерея.

Зачем играть такую позорную роль? Но как быть иначе сергиевскому епископату? Тихоновские епископы не имели нужды в такой работе. Их дело было сидеть по тюрьмам. А этим надо быть на свободе, чего никак ГПУ даром не может предоставить духовенству.

Один епископ получил от митр. Сергия назначение на епархию. Агент ГПУ поздравил его с назначением и добавил: «Теперь придите ко мне (разумеется, на Лубянку): договоримся».

Нужно заметить, агент ГПУ бывает дважды в неделю (а один раз непременно) в Управлении митр. Сергия. Важно обойдя всех посетителей и расспросив каждого — откуда он и зачем явился сюда, чекист уединяется с митр. Сергием. Но большей частью, вместо себя в канцелярию сергиевского Синода старший агент посылает своих помощников.

Указанный мною епископ отказался от кафедры и на Лубянку не пошел. Но если кто не имел мужества отказаться от кафедры вовремя, тот обязан был получать напутствия от ГПУ, если ГПУ находит нужным их дать. В провинциальном же ГПУ, вновь прибывшему епископу, немало подождавшему в приемной, начальник наставительно и серьезно говорит: «советую вам твердо держаться митр. Сергия, в этом ваше спасение (разумеется, от репрессий ГПУ).

Таковы факты.

Конечно, как предполагалось, талантливейшие и деятельнейшие архиереи, хотя и признали митр. Сергия, не получили своих кафедр. ГПУ не позволило.

Вспоминается Патриарх. Тот давал свои назначения. И пусть архиереи, отправляясь в одну сторону, попадали в противоположную. ГПУ делало что хотело и могло, но и Патриарх исполнял свой долг перед Богом и Его Церковью по совести. А теперь ГПУ наносило нам удары нашими руками.

Пойдя за митр. Сергием, повинуясь ему, как законному иерарху, при великих компромиссах совести своей, лучшая часть епископата зачеркнула годы своего сидения в тюрьмах и ссылках, честного пути и борьбы. Митрополит Сергий сдал свой епископат врагу. Моральные силы епископата, согласившегося работать с ним, низложены им.

Что сказать о прочем духовенстве? Если сказать о большинстве, то, конечно, оно со дней борьбы с обновленчеством пошло по линии наименьшего сопротивления. Легкий и удобный путь, конечно, склоняет на свою сторону большинство. Обновленчество сулило покой, освобождало от тюрьмы, — почти все пошли в него. Прошел острый период первой борьбы, когда все деятели были арестованы, — они возвратились обратно в Православие, поскольку народ этого потребовал.

При митр. Сергии — снова испытание. Конечно, большинство духовенства охотно последовало за митр. Сергием: лишь бы подальше от тюрьмы. Народ, поднявший ропот против митр. Сергия, осаждал свое духовенство, желая знать его отношение к Митрополиту. Слушая всякие хитросплетения в защиту его из уст своих духовных отцов, народ с великим огорчением понимал, что всё это говорится ими «для спасения собственной шкуры». Это и выражалось часто в глаза отцам. Слишком знакома была всем эта психология. Не знаю, какие моральные силы мог подорвать митр. Сергий у большинства рядового духовенства, но что психология этого большинства могла подорвать моральные силы самого митр. Сергия, это я допускаю.

Какую дальнейшую борьбу можно возложить на плечи духовенства? Обновленчество не есть ли бунт рядового духовенства против Патриарха, возложившего дело борьбы с властью на всю Церковь и не шедшего с властью на примирение? Я, маленький священник, не был ли одинок в борьбе с обновленчеством в своем трехштатном причте и не скорбел ли в моей ссылке, что приход мой уходит к митр. Сергию без борьбы, которой я, отсутствуя сам, ни на кого не могу возложить? Но и что могло быть, если бы митр. Сергий объявил борьбу со властью? Не то же ли, что при изъятии церковных ценностей, когда, невзирая на послание Патриарха, все от страха репрессий взялись сами решать вопрос об отдаче ценностей?

Обозревая настроение подавляющей массы духовенства, той массы, которой надлежит выдержать всю тяжесть борьбы и принять главные удары врага, митр. Сергий и мог склониться дать этой массе безболезненную кончину. Пусть имеют центральное Управление и его держатся, пока всё само собой не кончится в общем порядке ликвидации всякой религии и Церкви в России. Итак, если теперь сам митр. Сергий пошел по линии наименьшего сопротивления, то кому он угодил, как не массе духовенства?

Повторяю, что разговор идет о большинстве духовенства. Меньшинство оказало сопротивление митр. Сергию. Нашлись священники в той же Москве, как и в провинции, которые не признали митр. Сергия. Народ бросился к ним. Но на этот раз сопротивление продолжалось недолго, меньше, чем при обновленцах. Известными доводами о каноничности митр. Сергия и о будущем Соборе, который будет судить его, уполномоченные митр. Сергия «уговорили» подчиниться, если не всех восставших против него, то большую часть их. (Как не подчиниться, если за непризнание митр. Сергия начали арестовывать!) Во всяком случае, так сдались наиболее самоотверженные и честнейшие пастыри.

Следует подчеркнуть любопытный факт: и сторонники митр. Сергия утверждают, что его непременно надо судить. Поистине, преступления не скроешь и напрасно трудишься, подавляя голос совести своей и чужой.

Итак, народ в заключение остался с храмами только митр. Сергия. Других не осталось. Пастыри завели народ туда, куда сами пошли. Со дней обновленчества и далее народ смущали и разбивали на части вожди его, но, наконец, настала такая пора при митр. Сергии, когда и православные христиане не знают, куда голову приклонить. Ходить в храмы митр. Сергия, где поминается его имя и возносятся молитвы за советскую власть, ни у кого душа не лежит, но идти больше некуда. Не ходить в эти храмы, значит, остаться совсем без храмов, без богослужения, без религии. Решиться на это большинство верующих совершенно не может. Остается с тяжким компромиссом совести идти за митр. Сергием(XvI).

Архиерей, у которого я кратко гостил в дни моего бегства, умолял меня не обмолвиться ни одним словом против митр. Сергия в присутствии пасомых. Надо хранить покой народа. Но я потом многократно убеждался в своих скитаниях, что, действительно ничего не надо говорить: все сами всё знают. Только не говори, чтобы не причинить скорби, отнимая последние святыни. А молчишь, избегаешь разговора на эту тему, потому что когда начинают ужасаться и спрашивать: «Что же делать, куда идти?» — то ты ничего посоветовать не можешь.

Борясь с обновленцами, мы говорили народу: «Оставьте их, пусть храмы их будут пусты». И народ слушался: храмы обновленцев оставались без людей, потому что людям было еще куда идти. Народ мог отстоять путь Истины. Теперь же он бессилен, он оставлен пастырями, ему не за кем идти.

Теперь с народом случилось то же, что с лучшею частью епископата и духовенства: вопреки совести идти за своим вождем; не свободно и радостно, а как пленник или проданный раб. В силу этого с народом случилось большое духовное несчастье: у него отнята душа, всякое воодушевление в борьбе за веру, ревность, усердие к служению Истине.

Сначала отняты вожди, любимые архиереи и священники, в которых имели радость и духовную поддержку, потом случилось худшее: не только все оставшиеся, но и любимые изменили Истине, пали, принесли пасомым тяжкие разочарования. Ни на кого нельзя надеяться. Если архиереи и священники сами не знают Истины или знают, но сознательно лгут, у них нет правды и честности, то на что же надеяться? Так говорят люди. Поэтому: … поражу пастыря, и рассеются овцы (Мк. 14, 27).

Прежде, при Патриархе, моральная сила всей Церкви противостояла грубому физическому насилию власти. Теперь этой силы не стало ни в духовенстве, ни в церковном народе вслед за их вождем. Таковы результаты соглашения митр. Сергия с ГПУ. Для врага самое главное было — низложить моральные силы церковного народа, ибо он боялся героизма, протеста, единодушия. И этого он, наконец, дождался.

Что такое закрытие и разрушение храмов в России? Для врага Церкви это было дело второе и последнее. Главное для него было — уничтожить нас нравственно и духовно. Чего он сам не мог сделать, в том ему помогли, ведь овладеть духом — не то, что телом. Первое всегда, до смерти в нашей власти. Только здесь мы независимы. Ослабив силы духа, сломив его сопротивление, он уже делает далее всё, что хочет. Постепенно он своей цели добивался, и поскольку ослабевало нравственное сопротивление Церкви, постольку не стеснялся физического насилия над Нею. Неужели это не факт? Чем объяснить, что без протеста масс уничтожаются на их глазах их святыни? Конечно, общим моральным упадком.

А от людей самоотверженных и глубоко верующих я слышал и такое рассуждение: «Раз все исподличались, и между духовенством нет честных людей, то уничтожай, Господи, всё!» Конечно, это — отчаяние, но моральное состояние людей Церкви привело в отчаяние и таких людей. Пастыри и народ связаны неразрывно.

Церковь митр. Сергия отказалась быть мученицей, страдалицей за веру. Прежняя тихоновская Церковь была бельмом на глазу у большевицкой власти: Она своим упорством стесняла свободу действий власти над Нею, мешала поскорее с Нею расправиться. На эту Церковь могла опираться и указывать заграница, как на голос Истины, подлинного положения правды в той же России. Она была свидетельницей гонения на религию. Поэтому большевикам Она казалась моральным оплотом зарубежной контрреволюции; она поддерживала и внутреннюю контрреволюцию. Нужно было, чтобы вся Церковь отказалась от мученичества, как в свое время отказался Патриарх, который принес этим большое разочарование загранице и радость большевикам.

Кто же теперь окончательно развязал руки врагу для расправы с Церковью, как не митр. Сергий? Не этого ли хотела большевицкая власть? Словом своим он снял всякое обвинение против советской власти и делом допустил ее к власти над Церковью. Теперь погибай без поддержки и сожаления. Кто тебе будет сострадать после этой лжи? Кому ты нужен? Кто на тебя будет опираться в борьбе с большевиками? Кто будет к твоему голосу прислушиваться? Для кого ты авторитетен?

Митрополит Сергий и его Церковь — не величина. Они — как ничто. Большевики низложили, насколько могли всякий авторитет и значение Русской Церкви. И дело физической ликвидации Церкви пошло легко, без всякой помехи. Понятно, почему выступление митр. Сергия большевицкая печать встретила как событие большой важности: «Тихоновцы долго упорствовали. И тихоновцам пришлось перекрашиваться в советские цвета». Так ликовала официальная газета по поводу падения тихоновщины.

Сдавалась та самая Церковь, которая считалась гонимой, которая страдала. Тихоновцев просто не стало. Появились сергиевцы, за которыми укрепилось это имя; а имя «тихоновцев» к ним не пристало, и оно почти совсем исчезло в советской России. Некого стало этим именем называть. Если Патриарх берег Церковь и власть над Нею не уступал ГПУ, правил Ею сам, а митр. Сергий поступил наоборот, то управляемая митр. Сергием Церковь не есть патриаршая или тихоновская Церковь, как называли Ее в отличие от обновленцев, а именно сергиевская.

Митрополит Сергий уверял и письменно, и устно, что он преемник власти Патриарха, выполняет только то, что Патриарх обещал сделать и не сделал, т.е., иначе сказать, митр. Сергий считал своей заслугой то, что является именно его преступлением. Патриарх действительно давал обещания власти и не выполнял их. Сделав невольную ошибку своим выходом из заключения и покаянием перед властью, Патриарх, с одной стороны, обязал себя хранить мир с властью, выполняя ее задания; а с другой стороны, встал перед долгом своим в отношении к Церкви, против которой власть боролась. Поэтому, стараясь ничего не возложить на Церковь, он грех своих обещаний принимал на себя и сам страдал. А этот взялся выполнять обещания Патриарха и задания власти и на Церковь возложил всю тяжесть своих обязательств перед властью.

Из деятельности Патриарха его преемники — митрополиты Пётр и Сергий сделали разные выводы: первый усвоил дух и смысл этой деятельности — моральную стойкость в исполнении долга своего к Церкви, а второй рассудил по внешности и стал выполнять обещания и слова Патриарха, которые тот вынужден был давать.

У митр. Сергия своя последовательность. Старый член Синода счастливых царских времен России и всегда покорный слуга его обер-прокурора, государственного чиновника, хорошо знакомый с требованиями власти в отношении к Церкви, может быть, он ничего нового и не мог заметить в своем договоре с ГПУ. По внешности, конечно, ничего. Если обер-прокурорам можно было подчиняться, то почему этим нельзя? По логике так, а по правде, которою живет Церковь, не так.

Нельзя проглядеть маленькую сущность: если на обязанности обер-прокуроров всегда были — защита, созидание и укрепление Церкви, то у этих — разрушение и уничтожение Ее. Не логика ума, а совесть, чувство правды руководили душою церковного народа, который протестовал против союза церковной власти с властью безбожников. Но что поделаешь? Богу, видимо, угодно было через кого-то отдать Церковь в руки этой безбожной власти.

Митрополиту Сергию, конечно, самому же первому пришлось пожинать результаты своего союза с властью. Перед одною своею литургиею он получил телеграмму из Петрограда о смерти в тюрьме архиеп. Илариона. Митрополит заплакал. Но когда после литургии его попросили о панихиде по усопшем, Митрополит ответил: «Распоряжения еще не получено».

Так, он не служил панихиды и по архиеп. Воронежском Петре (Звереве)(16), умершем в Соловках. Конечно, кто запретил поминовение в церквях заключенных как контрреволюционеров, тот и сам не мог служить по ним панихиды. Он стеснил себя в праве молитвы за умерших своих друзей, передав это право безбожной власти. Уж в этом его предшественники себя не стесняли и на молитву со своим народом распоряжения от власти не ждали.

Будучи так робок перед властями, он чрезвычайно смел и мужественен перед своими беспомощными собратьями архиереями и подчиненными, тогда как у предшественников его было наоборот. Вслед за смертью архиеп. Илариона, по которому Митрополит не осмелился служить панихиды, он (в январе 1930 г.) посылает запрещение в священнослужении митр. Казанскому Кириллу, который из ссылки своей заявил, что он принять участия в грехах митр. Сергия не может и причащаться Святых Таин с ним бы не стал.

Митрополит Сергий сам себя ценит по достоинству. В Прощеное Воскресенье в 1929 г. (как мне писали в ссылку) митр. Сергий в своем храме просил прощения у народа. Он говорил так грустно, так печально, так признавал свои проступки перед народом, и просьба о прощении носила такой искренний характер, что всем стало его жаль до крайности, и даже те, кто у него и его клира не причащался, подошли к нему под благословение. Итак, выход из положения у митр. Сергия всегда есть. Он каяться может и знает свои грехи. Не в закоулке, а вслух всей Российской Церкви он бы мог сказать, что попытки примирения с властью и уступки ей напрасны, что Церковь ведется к уничтожению, что церковные люди страдают без всяких политических преступлений против власти, а за одну только свою ревность по вере; мог бы сказать всё — сказать и умереть.

Отказаться от союза с властью, покаяться перед народом, объявить о закрытии своего Синода, объявить самостоятельность управления в каждой епархии (как это было предусмотрено и Патриархом) — сделать это и идти на Голгофу он бы мог. Лучше честно умереть, чем подло жить. Меня эта мысль воодушевляла в борьбе с обновленцами. Так отвратительно мне показалось лгать и обманывать перед своим приходом. Да я ли один так думал? Кем были забиты места заключения и ссылок?

Одному из ближайших сотрудников митр. Сергия я писал из ссылки: «Закрывайте вашу лавочку, сделайте великое, святое дело…» Мне он отвечал: «Ты с ума сошёл…».

Ну, конечно, ведь они не фантазеры, а здравые практичные люди. Они стоят на почве фактов жизни. Надо жить, и они решили жить. А христианство? Уж не оставляют ли они его в удел «кабинетным мечтателям»?

Если митр. Сергий подтвердил ложь власти, что духовенство преследуется и сидит в тюрьмах за политические преступления и что закрытие и разрушение храмов, т.е. гонение на религию есть дело самого народа, то, конечно, по его мнению, ложь и клевета есть прекрасное практическое средство для доброй цели — сохранения его церковного Управления. Свое положение законного архиерея Церкви, свой епископат и духовенство, и свой народ, всю Церковь Русскую он принес в жертву власти. Для оправдания последней он всех оклеветал…

Конечно, единственным утешением для него могло быть то, что никто нигде не поверил его лжи. В самом деле, какую нужно иметь голову, чтобы думать, что он находится вне влияния ГПУ и что слово и дело его свободны?! Кто присоединится к его обвинениям своего народа, зная, что виновник и насадитель безбожия, инициатор всех преступлений против веры, развратитель молодежи, есть сама власть большевицкая? Кто не знает, что политически виновное перед большевиками духовенство частью перебито, частью ушло за границу, и если бы за заключенным ныне духовенством было хотя малейшее политическое преступление, оно бы давно не было в живых.

Власть доныне не боится убивать священников, будь на то малейший повод. Напротив, пользуется всяким удобным случаем для этого(XvII). Всё это знает митр. Сергий; он знает, что в его заявлениях ради власти нет ни малейшей доли правды. Ведь в последнее время в Москве была арестована та часть московского духовенства, признавшая притом митр. Сергия, которая ничем другим не отличалась, как только особенным усердием к богослужению, собиравшему много людей. Признание митр. Сергия, явно выраженная политическая благонадежность им нисколько не помогла. Хотя всё это знает митр. Сергий, но выйти из положения не может и остается в своей ужасной роли — идет вместе с ГПУ против своего епископата и народа; авторитетом законного главы Русской Церкви прикрывает, оправдывает в глазах всего мира преступления власти, защищает ее беззакония.

Однако мы должны быть твердо убеждены, что из всего, что было напечатано от имени митроп. Сергия, не всё принадлежит ему. В обычаях ГПУ делать от себя вставки, искажения и чистые подлоги в разные декларации и так их печатать. А потом попробуй-ка их опровергать!

Сектантский съезд постановил, что вопрос об отбывании воинской повинности должен решаться каждым по своей совести. Появившись в печати, это постановление определенно обязывало всех к отбыванию воинской повинности. На местах поднялся бунт против президиума съезда, исказившего его решения. Президиум стал рассылать опровержения газетного сообщения и за эту свою «контрреволюцию» сел в тюрьму(XvIII).

Митрополит Сергий, конечно, мог бы опровергать то, что ему не принадлежит (а что таковое есть, кое-кому им, кажется, сказано), но согласившись исполнять задания ГПУ в главнейшем, существенном, нужно было волей-неволей принимать и остальные неприятные мелочи, которые может без конца доставлять такой бесстыдный друг как ГПУ. Надо уже было принимать на себя всё и давать свое имя на всё, что он хочет. Верблюд был проглочен, а от комара бежать уже нечего. Словом меньше, словом больше, не всё ли равно?! Никаких опровержений и отказа от своих дел митр. Сергий уже делать не хочет. Ведь он честный путь уже прошел и сам не раз сидел в тюрьме. Он ведь сдал свои позиции после сражения. Прежний образ его мыслей был одобряем всею Церковью. А теперь, если он сдался, то не для того, чтобы поворачивать назад и снова бороться.

Как хорошо было бы, если бы мы в этом своем последнем выводе ошиблись!

4.

Соглашению митр. Сергия с большевицкой властью необходимо вынести решительное осуждение, не говоря уже о том, что и сами христиане должны стать, прежде всего, на суд перед требованиями христианства и от последнего получить беспристрастную оценку.

Но поспешим оговориться, что это же беспристрастие выносит и прощение, в котором выражается всё наше сочувствие к немощи человека, понимание трудности его положения. Однако в прощении греха наличие греха утверждается, в прощении есть то самое, что надо простить. Поэтому простить преступление никак не значит одобрить его или сделаться соучастником его, в доказательство своего прощения еще и начать вместе с согрешившим грешить. Спасши блудницу от побиения камнями со стороны жестоких обвинителей, Сам Господь Христос говорит ей: «Женщина, где твои обвинители? Никто не осудил тебя?» Она ответила: «Никто, Господи». Иисус сказал ей: «И Я не осуждаю тебя. Иди и впредь не греши»(XIX).

Грешница не осуждена, помилована, но грех осужден. Не надо было грешить, не надо и впредь.

Какой грех совершил митр. Сергий?

Грех обновленческий, с которым Церковь так боролась.

В чем состоял этот грех?

В соглашении с большевицкой властью, которая имеет цель (открыто исповедуемую ею) — уничтожить религию.

Грех этот, таким образом, состоит в измене своим собственным целям, своей сущности, своему призванию, как религии как Церкви, грех против себя самого, как блуд — против собственного тела.

Соглашение Христовой Церкви с безбожной властью — факт, глубоко, по существу, безнравственный.

Не будь ранее священноисторического примера, мы бы не умели оценить его по достоинству.

Народ еврейский за свой союз с язычниками назван был блудницею, ибо изменял Богу, своему союзу с Ним.

Конечно, несмотря на тяжесть преступления, народ этот всё же остался избранником Бога, Его женою, невестою. Жена неверна, Бог верен ей, верен народу Своему, хотя бы ради того остатка верных Ему, который еще хранился в народе. Во времена всеобщей измены евреев Богу, семь тысяч из народа не преклоняло колен своих пред Ваалом.

Итак, мы не останемся без веры и утешения при всей глубине нашего падения. Но и падения нашего не скроем, не станем оправдывать его, но осудим его сами, чтобы и впредь не грешить и прощение получить.

По поводу выступления митр. Сергия обновленцы торжествовали. Затрудняюсь описать это торжество. Это был не смех, — да простится мне грубость сравнения! — а лошадиное ржание: громкое, грубое, откровенное до цинизма, необузданное веселье.

В лице митр. Сергия так называемые православные усвоили, наконец, ту форму отношений к власти, которой они, обновленцы, держались от начала; православные, наконец, «кое-чему у них научились» и «перешли из приготовительного класса в первый», как выражался по этому поводу вождь обновленчества(XX). Спешим добавить: и превзошли своих учителей-обновленцев; последние принуждены были завести в своих храмах моление о властях только благодаря почину митр. Сергия, тогда как до него даже у них этого не было.

Обновленцы оправдались, если можно вообще оправдать свои грехи чужими грехами. Они оказались правы. Они претерпели столько позора, оплевания, народной ненависти за свое соглашение с властью; но вот те, которые боролись за независимость Церкви от власти, не кончили ли тем же, чем и они? Пройти через тюрьму и ссылку, так много пострадать и, наконец, отказаться от своего пути, найти его несостоятельным! Зачем были эти труды и страдания? Не правы ли обновленцы? Не «дальновидны» ли они?

Итак, торжествуя по поводу нашего падения, обновленцы полагали, что мы с ними сравнялись в существенном. Отказ от всяких политических убеждений или аполитичность, которой я держался от начала нашей церковной борьбы с большевицкой властью, оказалась моей фантазией, несбыточной мечтою.

«Существовать в государстве спокойно, закрывшись от власти», — говоря словами митр. Сергия, — Церковь, действительно не сумела. Уж какое там спокойствие! Хотя бы не спокойно она жила, но только бы закрывшись от власти, сохраняя от нее свое внутреннее царство, и то было бы хорошо. Но вот сколько ни очищались от политики, а политической деятельности не избежали. Если не против большевицкой власти, то за нее, на поддержку ее должны стать. А такая поддержка есть работа против себя, самоубийство, измена Церкви, своему долгу и призванию.

Первые обновленцы стали на службу большевицкой политике. Они же заставили Патриарха выйти из заключения и сделать какие-то уступки власти. Обновленцы вместе с большевиками обвиняли Патриарха в политических преступлениях против власти; а когда Патриарх признал себя виновным в этом перед властью, то обновленцы громогласно объявили, что они были правы. Это была единственная маленькая победа обновленцев среди тяжких поражений, полученных ими от Патриарха и всех православных. Но на обновленческий путь соглашения с властью, чтобы служить политике ее, Патриарх не встал. Он отрекся от прежней политики и вообще от всякой политики. Еще в 1919 году, через год после анафематствования большевиков, Патриарх особым посланием предложил духовенству, конечно, ради облегчения участи его в советских условиях, прекратить политическую борьбу с большевиками. Это был первый отказ его от политики. И теперь, при выходе его из тюрьмы, в моменте весьма торжественном, Патриарх повторил, в сущности, то же самое, но в форме своего личного покаяния. Дальше этого он не пошел. Никаких новых уступок власти он не сделал. Церковь хранила свою внутреннюю независимость от большевицкой власти и служить целям ее не стала. И положение Церкви было всё таким же, как и до ареста Патриарха: нелегальное, среди насилия.

Я, который по мысли Патриарха очищался от всякой политики, с каким негодованием думал в те времена об обновленцах, наших же священниках! «Отцы, отцы! Не всё ли равно вам кому служить? Православному ли Царю или кучке негодяев-безбожников? Не могут очиститься от политики. Из одних объятий спешат в другие, готовые на все услуги! Не блуд ли это?!»

С таким сознанием нашего превосходства думали и все мы, православные христиане, об обновленцах. Но вот и наш православный иерарх пошел по стопам «мудрых» его предшественников. Эти предшественники — не Патриарх и не митр. Пётр. Последний держался духовного, неписаного завещания Патриарха — моральной стойкости против физического насилия власти.

Легализация церковного Управления на условиях союза с властью и отдачи Церкви на услуги ей, есть дело обновленцев и григорьевцев. Митрополит Сергий соблазнился легализацией церковного Управления и с ним всей огромной Церкви, которая жила до него десять лет на нелегальном положении. Он первым в Церкви достиг «великой» цели, которой до него никто не мог достичь, хотя на глазах у этой Церкви уже получила легализацию чисто мошенническая организация обновленцев(XXI). Но возможна ли она была для Церкви?

Если митр. Сергий — не «кабинетный мечтатель», а практик, который через соглашение с властью должен был дать законное и свободное существование Церкви и в советских условиях, то «практический» расчет его, как мы уже видели, оказался совсем не практичным. Добавим только то, что та самая масса духовенства, которой митр. Сергий наиболее угодил, не миновала неизбежной участи.

Нарочно, в видах той же ликвидации религии и Церкви, власть накладывает такие налоги на духовенство, каких оно не в силах платить, и сажает его целыми партиями в тюрьму, и закрывает приходы; часть духовенства стоит с протянутой рукой около храмов (в Москве, например), прося милостыню; с других целых групп духовенства больших городов взята подписка о невыезде, чтобы, таким образом, сохранить готовые кадры для ссылки на принудительные работы(XXII); духовных лиц лишают квартир, и в то же время их никто не хочет брать на квартиры из-за боязни репрессий, которые за это тотчас и следуют; им не дают хлебных карточек; их не убивают, но и жить им не позволяют. Но эти страдания, пришедшие, главным образом, после соглашения митр. Сергия с властью легли на плечи духовенства без всякого утешения, когда смысл борьбы потерян: власти всё сдано.

Так, не желавшие бороться за Церковь, усиленно избегавшие тюрьмы ее не миновали. Избегавшие сидеть в ней за Истину церковную сели за неуплату налогов. Враг неумолим, нашим соглашением не подкуплен и смеется над нашим практическим расчетом, непрестанно готовя нам уничтожение. Нам, церковникам, и прежде, и в настоящем в удел дана тюрьма. Единственное освобождение от тюрьмы и надежный практический расчет — в переходе в безбожие, в публичном отречении от Церкви, от Христа, от Бога. И это своевременно многие поняли, и поспешили на сей путь(XXIII). Как же иначе? Или с ними, или против них, «да» или «нет», и ничего посредине, никаких соглашений, обоюдных компромиссов, ибо враг вам ничего не уступит.

Сидение в тюрьме мы получили от врага за свою твердость и этою твердостью хранили себя в Церкви. Тюрьма была по силам, к ней уже привыкли, храни только терпение и веруй в то, что Бог выведет правду твою, как солнце. Сделай только свое дело. За центральное Управление или за Церковь, что она останется без центрального Управления, не надо было бояться, потому что Церковь уже научилась бороться и разбираться во всём, и успехи расколов были невелики. ГПУ уже действовало по трафарету, выдумки его уже стали всем понятны и не оригинальны. И в борьбе с Церковью ГПУ уже было в тупике.

В момент сдачи митр. Сергия, как полагали некоторые виднейшие архиереи, ГПУ уже не знало, что делать дальше с упорством православного епископата. В случае неудачи плана ГПУ относительно митр. Сергия у ГПУ оставалось только одно голое, ничем не смягченное и неприкрытое насилие, которое было такой же голой пропагандой против самих себя. А этого ГПУ не хотело в отношении к Церкви. И вот, у вождя Церкви ни веры, ни терпения не хватило. Почему бы ни повести ему своих людей верным путем? Пусть бы многие отреклись от его страданий, но не для того ли, чтобы увидеть потом, как он был прав?!

Идя путем правды, вождь многих бы воодушевил и подкрепил, и дальнейшие скорби дал бы возможность принять не в расслаблении, как сейчас, а в силе духа.

На вопрос митр. Сергия: «Скажите, что делать?» — был ведь определенный ответ: сидеть в тюрьме. Вот где практический расчет. Но у тех, у кого спрашивал митр. Сергий, как и у него самого, это совершенно не считалось выходом из положения, а казалось тупиком, бесконечно долгим и беспросветным. А между тем это был единственный естественный выход из положения, который подсказывала сама жизнь. Об этом говорил и Патриарх, принужденный в начале же своей свободы рассматривать выход свой из тюрьмы, как ошибку. Своей свободой не нужно было соблазняться. Свобода, конечно, была тяжелее тюрьмы.

Какая может быть свобода для верующих людей в богоборном государстве? Потому в тюрьме легче, чем на свободе, что тюрьма (или подполье, катакомбы, нелегальное положение — всё равно) есть, вообще, нормальная форма существования Церкви в безбожном государстве. Напрасно было думать иначе.

Настали теперь такие времена в России, что священник, пробывший всего неделю в тюрьме и вдруг освобожденный, вызывает большое смущение в народе. Почему он так быстро освободился? Какою ценою? Неприятно всем за него. А он не меньше прихожан смущен и путается в своих объяснениях, потому что дал подписку «честного» гражданина и в этом не смеет никому признаться. Вот какою ценою, ценою предательства ближних покупается церковным человеком свобода в советских условиях(XXIv).

Для сергиевского Синода смешон один из петроградских епископов, смело отделившийся в свое время от митр. Сергия и не только не арестованный за это, но и доныне пользующийся, не в пример другим, полною свободою. Он смешон сергиевцам потому, что существует на тех же условиях договора с ГПУ, на каких и их Синод, и обновленческий. «Стоило ли огород городить», — по русской пословице. А ГПУ этим епископом демонстрирует свободу Церкви: и не признающие, мол, митр. Сергия имеют свободу. Мол, в России так: веруй, как хочешь.

Вот что такое свобода и легализация церковников в большевицком государстве. Да и может ли быть иначе? Ради каких это польз Церкви и добродетелей духовенства будет дана им легализация? Всякая свобода или легализация Церкви в таком государстве есть и обман власти, и измена церковников своей Церкви, своему назначению. Потому-то легализация Православной Церкви так долго и не давалась (а мы утверждаем, что то, что может быть названо Православной Церковью в России, оставшееся верной своей сущности, живет и по сей час на нелегальном положении), что она противоестественна для нее. Ее мог получить только тот, кто изменил Церкви и предал Ее в руки врага.

Если партийная власть в России преследует цель (о которой она говорит официально в своей программе) — уничтожение религии и Церкви, то никаких других условий, кроме тюрьмы или нелегального положения для жизни религии и Церкви в России нет. Если Церковь и верующие существуют в России до сего дня, то так, как существует в тюрьме приговоренный к смертной казни. Без преувеличения можно сказать, что уже редкий день в России для каждых оставшихся и приходов, и отдельных верующих проходит не в тревоге, не в ожидании своей духовной смерти: отнятия храма, священника, праздника, домашних святынь, даже домашней молитвы. Надеяться же на улучшение, на перелом отношений власти к Церкви в обратную, лучшую сторону, значит надеяться, что большевики отрекутся от самих себя, изменят своей сущности, перестанут быть большевиками. Надеяться на улучшение положения Церкви, значит надеяться на падение власти большевиков.

Легализация Церкви в безбожном, богоборном государстве — несбыточная мечта. Хорошо было бы получить эту легализацию в результате обращения безбожной власти в христианство, в результате нашей победы, как это было при святом царе Константине в Iv веке. А теперь — в результате чего? Не нашего ли поражения и нашего обращения? В самом деле, из какого источника вытек этот практицизм обновленцев, григорьевцев, митр. Серафима, митр. Сергия? Это люди здравого ума, практической сметки, полагающие, что Церкви надо не умирать, а жить здесь, на земле, в этих (советских) условиях, и к ним применяться(XXv); они — враги «кабинетных мечтаний».

А не отречением ли от жизни здесь на земле приобретена именно эта жизнь? Уже не говоря о том, что иного выхода из положения, как христианского, для Церкви Христовой быть не может, христианство, конечно, оказалось и жизненным, и практичным, и разумным. Самым этим отступлением от христианства не доказана ли его правда и необходимость? Ведь всякий другой выход — нелепость.

Что же, если в древности жили верою и побеждали, то теперь в сердца христиан закралось неверие в христианство, и вот оно обнаружилось. Не страшно ли сознаться в этом практическом атеизме?!(XXvI) Легализация пришла не в результате обращения неверующих в веру, а верующих — в неверие.

Они — политики, мудрецы. Для них тюрьма беспросветна, они хотят свободы религиозной в богоборном государстве! И как они осмеяны, эти практики, дальновидные, разумные люди! Поистине, они-то и есть бедные мечтатели! И кто же они? Все люди прославленного ума. В сознании этого еп. Антонин и прочие вожди обновленческого раскола не стеснялись открыто в своих посланиях в самых грубых оскорбительных выражениях позорить Патриарха как человека крайне недалекого.

Епископы Григорий и Борис — вожди другого раскола, люди признанных способностей презирали митр. Петра как совершенное ничтожество перед ними. Эти люди в сознании своих достоинств не имели сил подчиниться своим первоиерархам и прямо сгорали от досады — как это не им принадлежит власть в Церкви? — и потому поочередно потянулись к власти и поспешили получить ее из рук ГПУ, которое льстило им, как умело, чтобы только устроить расколы.

Наконец, за кем же слава первых мудрецов в современном составе епископата в России, как не за митр. Серафимом и Сергием?! Появление у власти таких людей в наши времена, с одной стороны, — явление и психологически понятное, а с другой — и объяснимое только Промыслом Божиим.

Из всей этой компании церковных деятелей только митр. Сергий не домогался власти и не украл ее, но она ему вручена законно, и, видимо, для того, чтобы и законности этой дать истинные оценку и понятие, и еще раз православие народа проверить и возвысить, и добыть Богу чистый остаток, показав всем, наконец, что не мудрость чисто человеческая, а нравственные характеры христианские и Богу были угодны, и Церкви нужны. Умственных и теоретических упражнений у деятелей Церкви было достаточно, жизнь теперь экзаменовала сердце, нравственные устои, и оказалось, что многие люди имели действительно золотые головы, но глиняные ноги: ходить путем правды им не под силу.

Народ и понял, что сущность беззакония обновленческого, которая и сделала их неправославными, и в которой митр. Сергий с ними сравнялся, в нарушении закона нравственного, а не догматов и канонов.

После соглашения митр Сергия с ГПУ и всех его распоряжений по Церкви, часто и всюду слышался в среде православных вопрос: «В чём же теперь наше различие с обновленцами?».

Странный вопрос. Не ясно ли, что мы храним церковные законы, а обновленцы их нарушили захватом церковной власти, брачностью своего епископата, второбрачием вдовых клириков! Но напрасно мы пытаемся отвести мысль от главного. Народ не знает канонов, хотя как хранитель предания и противник нововведений, он — хранитель и канонов. Но не только из-за реформ обновленческих, а главным образом, по чувству нравственного отвращения, он с негодованием отверг союзников безбожной власти — обновленцев.

В тяжкое время борьбы Церкви с безбожием, когда безбожники преследовали Ее, глумились над верою народа, обновленчество явилось как предательство и по существу — тем, что заключило союз и перешло на сторону врагов Церкви; по форме деятельности — когда, взявшись очищаться от политики, занялось политическими обвинениями, оклеветанием и доносами на своих собратьев. Они предали Церковь в руки безбожников, стали в число гонителей Ее, и в то же время сохранили звание церковных людей.

Всё это есть, конечно, нравственное безобразие, вызвавшее естественное возмущение людей. Но то же вызвало и возмущение против митр. Сергия? Его союз с властью безбожников, против которого Церковь боролась, отвергая обновленчество. Самые тяжкие удары наносятся изнутри предательством. Тогда совершили его свои же священники, но самочинники, захватчики власти. Теперь же произошло худшее и тягчайшее: свой законный иерарх предал Церковь в руки этой власти, каковых рук она так избегала… Предательство полное и совершенное, от которого ни скрыться, ни уйти…

Митрополит Сергий и его епископы отличаются от обновленцев тем, что они держатся во что бы то ни стало за каноны, их сохраняют прежде всего. Они — не нарушители канонов, как обновленцы. Но получается грубая несообразность. Когда обновленцы лгали, клеветали, обманывали, — это было плохо потому, что они неканоничны. А когда клевещет и лжет митр. Сергий, то это хорошо потому, что он каноничен. Оказывается, каноническому всё можно. Это насмешка и над канонами, и над нравственностью и искажение их смысла.

Наши законники разорвали с нравственностью, разорвали закон и правду, разорвали и душу человека надвое. В этом и сущность последней трагедии православного народа и церковного клира в советской России. Закон повелевает одно — следовать за законным архиереем Церкви, а совесть обратное. Или с законом против правды, или с правдой против закона. Но что это за Православие у тех, кто разорвал закон и правду?

Тем, что Первоиерарх по праву законного понуждает себе подчиняться, хотя и поступает безнравственно и преступно по отношению к Церкви, не утверждает ли он этот разрыв, не ставит ли право выше нравственности и ради каких-то высших целей, как легализация его церковного Управления, не возводит ли уступки нравственности в принцип? Что это за Православие? И Православие ли это?

Пусть в прошлом не раз поступались нравственностью ради каких-то, по-нашему расчету, польз Церкви и, несмотря на это, не теряли Православия. Но не докатились ли мы теперь этим путем до предательства Церкви, до полной измены Ей? Не пора остановиться и сказать, что дальше будет не только не православное христианство, но и не вера в Бога, не религия.

Обновленцы посчитали каноны за ничто перед лицом настоящей пользы Церкви; они также полагали, что если прежде нарушения канонов сходили с рук безнаказанно, то теперь смело можно нарушать их и сознательно, и так пытались беззакония возвести в закон и действовали безнравственно(XXvII).

Митрополит Сергий и сергиевцы, посчитав каноны за самое существенное в жизни Церкви, ради пользы Церкви, также поступились нравственностью. Но нравственность и каноны связаны неразрывно, и в гармонии того и другого — Православие. Крайности одинаково погрешают против Истины, против Православия.

Обновленцы до безнравственности попрали каноны, сергиевцы держатся их так, что закрепляют за собой право на безнравственность: для них безнравственность нипочем, лишь бы канонов держаться. Те и другие в одинаковой мере попрали нравственность и нравственное чувство в себе и в церковном народе. Вот почему и подчинившиеся митр. Сергию не без борьбы и нравственного страдания подчинились, и сказать, что подвластные ему довольны и сознают, что идут верным и добрым путем, значит оклеветать народ наш. Тяжкая нужда, теснота отовсюду, предательство изнутри сломили и поработили людей.

Митрополит Сергий чувствует суть дела, и сам не может не подчеркнуть ее, хотя и пытаясь извратить православное чувство народа. Он писал в своем послании: «Лояльными к советской власти могут быть не только равнодушные к Православию люди, не только изменники ему, но и самые ревностные приверженцы его, для которых оно дорого, как Истина и жизнь, со всеми его догматами и преданиями, со всем его каноническим и богослужебным укладом. Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской Родиной… Оставаясь православными, мы помним свой долг быть гражданами Союза… изменилось лишь отношение к власти, а вера и православно-христианская жизнь остаются незыблемы»(XXvIII).

Так, объявляя, что теперь «наша Патриархия, исполняя волю почившего Патриарха, решительно и бесповоротно становится на путь лояльности», митр. Сергий спешит уверить свою паству, что заключение союза Церкви с безбожной властью не есть безнравственный поступок, не грех против Православия. Он отрицает словами то, что на самом деле чувствует.

Патриарх отрекся от политики, но не стал служить другой. На этом остановился. Обновленцы пошли ей на службу. За ними и митр. Сергий. Последние очутились в лагере врага своего, в числе его защитников и сторонников. Очищаясь от политики против большевиков, попали в политику за них; спасаясь от обвинений в контрреволюции, стали за нее, за революцию.

Враг не позволял остаться посредине, быть аполитичным. Старый союз Церкви с властью вместе с падением этой власти отпал. Но уже новый союз с новой властью заключен с условием вмешательства в новую политику, с обязательством служить ей. Ужасная логика, и только логика, без всякой правды.

Мы уже видели, что отказ от политики и всякая лояльность практически бесполезны. Сколько ни очищайся от политики и как ни будь безупречен в этом смысле, обвинения в контрреволюции не избежишь.

Большевицкая ложь, в которой запутались прежде всего обновленцы и которой много послужили, заключалась в том, что будто церковники преследуются не за веру, а за контрреволюцию. Но так как большевики самой программой своей заявляют, что никакой религии не признают и с нею борются, то попробуйте доказать, что идейной борьбе с религией не содействует физическое насилие над нею и обвинение в контрреволюции не есть просто способ борьбы с религией!(XXIX) Когда и как здесь очистишься от политики? Если ты хочешь остаться религиозным человеком, то никогда и никак. Единственное условие очищения от контрреволюции (как и спасения от тюрьмы и всякого гонения) — отказ от религии, от веры в Бога.

Но, всё же будем политически безупречны. Пусть обвинения в контрреволюции остаются клеветою на нас, как слова — «Он запрещает давать подать кесарю», были клеветою на Господа Иисуса Христа, велевшего давать ее кесарю. Только обвинением в политической неблагонадежности перед римлянами можно было бы расправиться правоверным евреям со своим религиозным врагом Иисусом, «повинным смерти» за свое «богохульство», ибо «Он назвал Себя Сыном Божиим». И мы воздадим кесарю кесарево, и только кесарево, хотя кесари часто требовали себе и Божие, как и сейчас требуют, и не приносящих жертв богам кесаря объявляли противниками самого кесаря. Пусть будет так, а Божьего власти не отдадим и против власти не восстанем. Религия отделима от политики. Таков принцип, таков закон Божий. Против него не может быть никаких возражений, он остается в силе, раз условия наши ныне те же, что и при конце жизни Господа Иисуса Христа, и в первые века христианства.

Казалось, что это так. Но только время, жизнь, история объясняют нам Евангелие шире и полнее.

Оказывается, что древние правоверные евреи, римские воины — распинатели Христа, Нерон и Диоклетиан — гонители христиан, сравнительно с большевиками — святые люди. О них-то можно было молиться Богу словами Распятого: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают». Ведь эти власти были религиозны и христиан считали безбожной и безнравственной сектой. Если еще до Христа Помпей, войдя в Иерусалимский храм евреев, и, не найдя там ни одного идола, сказал: «это безбожники», то что могли язычники сказать о христианах?! И как они ревностны были в борьбе за своих богов! Сбылось слово Христово, сказанное Им Своим последователям: «Всякий, убивающий вас, будет думать, что он тем служит Богу».

Сколько нужно было любви, терпения, снисходительности, осторожности, внимания, прощения со стороны христиан к таким врагам?! Поистине, счастливая борьба, прекрасные враги! Ведь не было принципиального расхождения с врагом. Враг не отвергал идеи Бога, а даже, скорее, утверждал ее со всею силою, как умел. И как только свет истинного познания Божества возсиявал в их очах, языческие Савлы, не говоря о еврейских, обращались в Павлов, познание Бога для них было возможно и всегда открыто.

Большевицкое безбожие сознательно отвергает идею Бога, как вредную. Если прежний, еще недавний атеист, сознавая хотя бы практическую полезность идеи Бога, говорил: «если бы Бога не было, то Его надо бы было выдумать», то большевик-безбожник полагает, что если бы Бог и был, то Его надо уничтожить. Большевики рассматривают религию, как общий единый дух борющегося с ними многочленного тела (капитала). Если социалистическая идеология большевиков объединяет и двигает, то только христианская и вообще религиозная идеология также организовывает, объединяет, оживляет, убеждает, по-своему дисциплинирует и направляет людей.

Противоположная большевикам духовная сила только в религии. Поэтому они, ведя борьбу с религией, «борются за душу человека», чтобы отвоевать у религии это поле(XXX). И только две идеологии по-настоящему борются за власть над душою человека, за обладание ею. Поэтому для себя большевики не отделяют религии от политики. Борьба с религией есть необходимая часть и является необходимым пунктом их программы. Только дух безбожия мог создать эту революцию, и только безбожник может строить большевицкое социалистическое государство.

Не вдаваясь в дальнейшее раскрытие этого последнего положения, мы должны принять то основное, что религия целиком противна плану жизни и желаниям большевиков. Они желают, например, быть безответственными за свои преступления; им противна сама религиозная идея греха и преступления, ибо дух революции — нет греха! нет преступления! Идею Бога они понимают и объясняют, но и отвергают во что бы то ни стало. Большевики есть прежде всего богоотступники, люди, познавшие Бога и противоставшие Ему всею силою своего сознания, разума и воли.

Власть большевицкая никак не отделяет себя от безбожия. Пусть ее. Но как я отделю их?

Я, например, боролся с властью за Церковь, за веру и хотел не быть политическим врагом ее, как-то признавать ее. Это было возможно по отношению к языческим и магометанским и вообще признающим Бога властям. У язычников и магометан религия была связана с политикой и с общим строем государственной жизни, но всякая другая религия и, в частности, христианская, всегда находила среди них условия для своего существования, хотя и весьма трудные подчас.

Власть иногда не терпела иноверных и преследовала их, а то и терпела и даже просила их молиться за себя. И христиане терпели иноверную власть и отделяли политику от религии.

Но, естественно, что в государстве безбожном никаких условий существования ни для какой религии нет. Безбожие и вера в Бога взаимно исключают друг друга. Одна сторона должна вытеснить другую; вместе они не уживутся. В безбожном и богоборном государстве принципиально исключается бытие религии на земле. Борьба идет не на жизнь, а на смерть.

Как я, верующий человек, могу признать безбожную власть? Что значит — не быть политическим врагом ее? В совместной жизни с язычниками я мог кесаря признавать, а богов кесаря отвергать. Теперь же, будучи верующим, я неизбежно, необходимо борюсь против власти, хочу ли этого или не хочу, — подтачиваю ее основы, уничтожаю дух революции, препятствую социалистическому построению государства(XXXI).

Если религия по существу контрреволюционна, то я — контрреволюционер. Моя контрреволюция есть моя борьба за веру. Если я за религию, то я органически уже против большевицкой власти. И как я отделю безбожие от большевицкой власти?

Если человечество впервые имеет в большевиках совершенно безбожную власть, то не есть ли это первый и единственный случай в истории, когда и для верующего человека религия неотделима от политики?

Для себя большевицкая власть ни в каком случае не различает политики от безбожия (безбожие ее есть и политика, и политика ее есть безбожие), а от нас хитро требует этого различения: мы должны очищаться от политики ради того, чтобы она тем легче нас уничтожила. Вот каковы замыслы врага.

Когда власть сочиняла статью закона — «возбуждение масс на религиозной почве против советской власти», то она знала, на что восставала и спешила охранить себя законом. Она будет бороться с религией, а ты не смей защищаться, отделяй политику от религии, изгоняй политику из своих убеждений, признавай только ее права, а от своих самых священных прав отказывайся. Нет, сознательно позволять власти обманывать себя нельзя. У меня остается право — не признавать такую власть. Ибо, что значит — признавать такую власть и подчиняться ей? Не значит ли это — содействовать ей в нашем уничтожении, стать изменником и предателем своей веры? Признание по существу безбожной власти не есть ли отказ от исповедания моей веры? Если я верую в Бога, то я противник этой власти. Если же я говорю, что я не против нее, то я за нее; отрекаясь от борьбы против нее, я поддерживаю ее и борюсь против себя, против своей веры. Чем я тогда отличаюсь от безбожника? Разве только на словах, а не на деле.

Мы пытались очиститься от политики, и вот попали в большевицкие сети, дошли до измены Церкви, до предательства, до пособничества врагам в борьбе с нашею верою. Отказ от политики не только практически бесполезен, когда мы пытались приспособиться к советским условиям и спастись от обвинений в контрреволюции, но и принципиально неверен, неверен перед Богом и совестью, перед моим народом и русской историей.

Разве мы, христиане, не имеем представления о нормальной государственной власти, которая «не напрасно меч носит» и во все времена была «страшна не для добрых дел, а для злых?». А теперь не видим ли перед собою принципиального беззаконника и по происхождению, когда власть пришла насилием и обманом людей, и по способу управления, когда до нынешнего дня каждый человек в этом государстве, как лодка без руля и весел в открытом море на произволе стихии. Никто (даже часто большевик-партиец) никогда не знает, в чём он окажется виновным перед властью и за что поплатится в конце концов. Эта же власть и страшна не для злых дел, а для добрых(XXXII).

Ни одна из заповедей Закона Божия — чти Бога, храни праздник, почитай отца и мать, не убивай, не прелюбодействуй, не желай ничего чужого, — не только не ограждена большевицкой властью, но ею же принципиально нарушена. Сама она выступает безбожником и богохульником, упразднителем праздников, учителем презрения к родителям, беззаконным убийцей и преступником, узаконителем и покровителем прелюбодеяния, вором и грабителем, лжесвидетелем-клеветником, хищником, вечно сжигаемым желанием всего, что есть у кого-либо.

Христианство же нас освобождает от подчинения такой власти, ибо оно указывает, что «всякая власть от Бога» и достойна подчинения, если, разумеется, она такова, какою христианство ее как нормальную, описывает. И таковыми, по существу христианскими, даже нехристианские власти и бывали.

Большевики же, безусловно, есть исключение из общего правила, и отношение к ним исключительное. В отношении к большевицкой власти всякий, кто, в свое время во имя своей веры в Бога не признал ее, пострадал не за политику, а за Бога, за Христа, за Церковь. Они оправданы вполне всей дальнейшей историей отношения большевиков к верующим. Анафематствование большевиков и призыв к борьбе с ними Патриарха Тихона были правильны.

Если святой Патриарх Гермоген говорил: «Слышу в Кремле пение латинское и не могу терпеть», то не странно ли было для другого Патриарха терпеть в Кремле богохульное пение большевиков?! Но если святитель Филипп, митрополит Московский(17), себя не пожалел и, скорбя о своем народе, поднял голос свой против беззаконий грозного Царя, то новым Московским митрополитам чужды скорби и страдания своего народа, и они не хотят быть печальниками и заступниками его, «очищаются от политики» и лгут себе, своему народу и всему миру.

Какое оправдание им отыщем? Какую новую мораль придумаем? Какие могут быть «возвышенные» мотивы для лжи этой? И могут ли быть у первоиерарха две морали: одна для себя, а другая для народа? — как мы думали оправдать, таким образом, ошибку Патриарха, когда он «для пользы Церкви» выходил из своего заключения и, «принося жертвы самим собою», отказывался от «политики» своей и от славы мученика, как будто есть дела выше этой славы, и мученичество не полезно для Церкви.

Пастырь и народ его связаны неразрывно. Кроме скорбей, такое ложное положение что принесло ему? Бог, желая иметь такого чистого и безупречного человека святым, взял его к себе вовремя, и не позволил ему нанести вреда Церкви. Так взят вовремя и архиеп. Иларион. Дальнейшие ошибки и грехи, и преступления против Церкви Бог предоставил делать тем, кто к этому был готов и ранее(XXXIII).

Только деятельность митр. Сергия, доведшая «очищение от политики» до своих результатов, отрезвила меня. То, что я давно как будто бы знал, вернулось ко мне; большевицкий обман и путы ложных мыслей об отделении политики от религии, в отношении к большевикам, пали. Правы были мои друзья-соузники, которые когда-то искренне желали скорейшего падения этой власти.

Не чудовищно ли для верующего желать укрепления этой власти? Если не этого желать, то о чём же молиться относительно ее? Конечно, можно было бы молиться не о гибели и уничтожении этой безбожной власти, а об обращении ее к вере. Но ведь с обращением к вере она перестанет быть властью совсем.

Потому она и большевицкая, и революционная власть, что она безбожна. Безбожием своим она возникла, безбожием и держится. О чём же я могу молиться, как не об уничтожении ее?! Желать скорого падения этой власти и молиться об этом — мое право законное и долг мой перед Богом и перед людьми. Народ считает за кощунство моление церковное об этой власти. Власть тайно потребовала такую молитву, но только ради своего явного издевательства над этим: она ведь ни в каких молитвах не нуждается. «Есть грех к смерти: не о том говорю, чтобы он (кто-либо) молился»(XXXIv).

Такой власти еще не было. Надо же предоставить ее самой себе, пусть останется без помощи Божией, которой она и так не желает иметь.

Итак, не желая молиться за наших властей и отвергая союз с безбожниками, я уже не подчинялся моему Первоиерарху, законному архиерею. Если он исполняет задания безбожной власти, то я не хочу их исполнять и участвовать в его грехах, наносить своей Церкви и вере удары своими руками.

Говорят, признанием этой власти вера моя не отнимается. Это самообман. Я уже изменил ей и предал ее. Как легко мы смотрим на исповедание своей веры! В том, в чём, кажется нам, мы немножко уступили, мы уступили всё, и всё, наконец, потеряем.

Митрополит Сергий всеми своими посланиями и прещениями архиереям твердит: «Что бы я ни сделал, а всё-таки я законный, не можете меня ослушаться». Законники, которые и в обновленчестве не увидели сути преступлений, а только нарушение канонов, поспешили скорее повиноваться законному. И остались с ложью и обманом, стали работать им. Они боролись за канонического, канонический их и посрамил, чтобы показать им, что не в том была сущность, в чём они ее полагали.

Народ, не подчиняясь обновленцам, не хотел подчиняться большевикам-безбожникам. Власть понимала эту политическую сущность борьбы с обновленчеством и хотела ее вскрыть. Мы боялись правды и прикрывались канонами. Пришла пора с митр. Сергием, когда нужно было говорить правду, и мы испугались ее, не порвали с властью, а сказали то, что говорили раньше: боремся только за каноны, очищаемся от политики. Ну, раз только за каноны, то и работайте на ГПУ, на большевиков. Для последних борьба с церковниками кончилась благополучно. Церковная контрреволюция, не подняв головы, сдалась полностью на милость победителя.

Вот что ясно мне стало, наконец, и «законный», утверждающий за собой право на всякое беззаконие, стал мне не страшен. Каноны не для защиты лжи, обмана и предательства. «Законный» сделал то самое церковному народу, чего народ боялся, когда боролся с обновленцами: он заключил союз между Церковью и безбожниками. Это — предательство.

Мне оставался месяц до освобождения из ссылки в Зырянском крае. Долгожданное освобождение приближалось и устрашало меня. Если я должен был освободиться, то только сергиевцем. Если я не сергиевец, то или очень мало прохожу на свободе, или совсем ее не увижу, ибо имею данные, что перед самым освобождением меня испытают и без гарантий не выпустят. Перехвачены мои противосергианские письма.

Некоторые мои друзья, побывавшие на свободе, получили вторую ссылку в Соловки, и уже с пятилетним сроком. Но я на свободе сергиевцем быть не могу. Уже не говорю о принципах. При одной мысли, что моим бедным прихожанам я, появившись среди них, принесу разочарование, что они скажут: «И Михаил наш после шести лет заключения сдался, не устоял», я приходил к крайнему возбуждению моих сил и упорству на своем пути. Настроение церковного народа вообще всегда поддерживало дух, который временами и падал, и соблазнялся, и ослабевал.

Однако, хотя тюрьма, лагерь и ссылка были слишком знакомы, чтобы их много бояться, но и сидеть в заключении дальше я не соглашался. Прихода своего я не увижу, доколе властвуют большевики, и я останусь тем, что я есть; приход мой в руках сергиевских, из которых я его бессилен освободить; жена и мать умерли за годы моей разлуки с ними, унеся к Престолу Всевышнего свою тоску по мне; я имею силы и, кажется, кое-какие материалы, которые не найдут себе никакого места в России, кроме тюрьмы или могилы.

Впрочем, всё это были не доводы, чтобы бежать мне заграницу. Я просто спасал душу свою, не жизнь, а душу. Препятствий к побегу из ссылки и переходу через границу никаких не было, кроме риска своей жизнью. Но я решил рискнуть и ею, ибо я человек слабый. Я боялся уступить, пасть, изменить Истине, за которую боролся.

На мои письма относительно митр. Сергия от ряда епископов и священников я получил увещания: меня все обращали в Православие, ибо я отступаю от законного. Я оказывался одиноким. Потерял почти всех старых друзей. Единомышленники есть, но где они? Они, как и я, в одиночестве — мы разбросаны.

Чувство гнева и горького презрения к человеческой бесчестности охватывало мою душу, когда я читал оправдания лжи. Всюду проникла эта ложь, всех опутала и низложила. Но когда утихает гнев, я рассуждаю: их большинство, они с законным, ты бессилен, ничего впереди, кроме одиночества и травли от недавних самых дорогих друзей. А как же помириться с ложью и предательством?.. В таком круговороте блуждала мысль и расслабляла волю.

Зачатки новых нравственных теорий, неслыханных доселе в Православии, появились среди части епископата и духовенства России в связи с их жестоким падением. Хочется как-то оправдаться и ложь, и клевету, и трусость, и немощь или сознательную подлость, заблуждение и ошибку представить в виде тяжкой жертвы ради блага и пользы Церкви, а все скорби и страдания (особенно от проявлений презрения со стороны народа) за эти ложь и трусость считаются крестом, страдальчеством ради Христа. Не хотят вспоминать слова апостольского: … то угодно Богу, если кто, помышляя о Боге, переносит скорби, страдая несправедливо. Ибо что за похвала, если вы терпите, когда вас бьют за проступки? (1Пет.2, 19-20)(XXXv).

Еще в Соловках одному униатскому священнику (они называют себя ныне католиками восточного обряда) я заметил, что его голодовка в ГПУ, которую он объявил с требованием — дать ему Евангелие, есть демонстрация, невозможная для православного человека по его духу. Православные люди таким обстоятельствам покоряются, как воле Божией, и навыкают к внутренней молитве. Надо приобретать то, что не отнимается. Католик мне ответил: «Это не голодовка. Я объявил пост и в награду получил за это от Бога Евангелие».

Тошнотворная мораль. Кого же он обманывал — Бога или людей, когда объявлял голодовку? Нам, православным, совершенно чужды эти католические методы, — «подмена намерений» или «умственные оговорки». Что перед Богом, то и перед людьми. И внутри нас, и вовне да будет одно. Если митр. Сергий перед Богом имеет добрые намерения, а перед людьми скверные дела, то, во всяком случае, он не православный герой, если и не католический(XXXvI).

Но как бы мне не была чужда такая мораль, мне от увещаний моих друзей, от моего одиночества среди них было так тяжело, что при мысли — если пройдет года два, а, может быть, и меньше, и я не выдержу, паду, сдамся, стану на их путь единения с безбожниками — я решил бежать во что бы то ни стало, из этого общества, для спасения своей собственной души.

Я не пророк, а худший из православных русских священников Божиих, но понимал в те дни и переживал слова пророка, говорившего Богу: … сыны Израилевы оставили завет Твой, разрушили Твои жертвенники и пророков Твоих убили мечом; остался я один, но и моей души ищут, чтобы отнять ее. (3Цар. 19, 10)(XXXvII).

Я был не один. Я был один только в моей обстановке и бежал от нее, как слабейший из моих единомышленников, разбросанных и также одиноких, но оставшихся в России. Поистине, Господь оставил между Израильтянами семь тысяч [мужей]; всех сих колени не преклонялись пред Ваалом, и всех сих уста не лобызали его (3Цар. 19-18).

Православная Церковь в России есть, осталась. Она не с митр. Сергием, как и он не с Нею. Тихоновская патриаршая Церковь в России, как ранее, до митр. Сергия, существовала, так и ныне существует, на нелегальном положении. Она стала невелика по своему составу. Число Ее членов и нельзя твердо установить, оно колеблется, за него нельзя ручаться ни сегодня, ни завтра, ибо одни падают, отступают, не могут устоять по множеству причин, другие приходят, разочарованные путем лжи и прозревшие.

Кто вожди этой Церкви Христовой? Сколько их и где они? Мало. Считают по пальцам. Они в лагерях, тюрьмах, ссылках и неизвестно где. У остатка верных всегда тревога за них: устоят ли эти? не сдадутся ли? не падут? не посрамятся ли надежды и на них? подкрепи их Господи! Один лишь только Бог сохранить может. У врага столько искусства в обмане и лжи, что при слабости человеческих сил и пасть не трудно. Ни у кого в себе уверенности нет, как бы ты поступил в положении так искушенных. Многим кажется, что скоро под напором противника все сплошь падут, сделаются бесчестными людьми. Уж и так, как будто, нет кругом честных и твердых в христианстве людей.

Так власть сожгла, переплавила, испытала на огне своей безбожной политики нашу Православную Российскую Церковь и создала чистый остаток. И Церковь православная и святая в России есть. Но Она уже теперь без официального представителя, без определенного места, ибо и храмов у Нее почти нигде нет, не известно и число членов. И власть уже сбросила эту Церковь со своих счетов; она опирается на бывшего официального представителя Ее и снова владеет церковно-административным аппаратом, но опять не Церковью, если еще помнить, что даже весь тот народ, который ходил в храмы митр. Сергия, ему духовно не принадлежит и со вздохом просит прощения у Бога, что ходит, ибо некуда ему больше ходить(XXXvIII).

Церковь эта Своим бытием раздражает и укоряет митр. Сергия, как и некогда она раздражала обновленцев. Она — бельмо на глазу у сергиевцев, болезнь их совести, назойливое напоминание о честном, нравственном христианском пути. Действительно, героический период для сергиевской Церкви кончился, но для Православной Церкви он продолжается с неослабевающим напряжением, что и вполне естественно для усиления борьбы с религией в России.

Верно и то, что Церковь может жить во всяких условиях, при всякой власти, но не путем соглашения каждый раз с властью и сдачи ей своих позиций, чтобы легализация ее, например, пришла через победу безбожия над христианством, а не через победу христианства над безбожием. Поэтому Церковь может жить и в тюрьмах, ссылках и катакомбах. Православные священники тайно теперь посещают пасомых и исполняют для них церковные требы. И к ним ездят за сотни верст, когда прослышат о них.

Как прежде, когда был Патриарх, так, тем более, теперь с Православной Церковью в России не состоят в общении восточные Патриархи. Прежде они подали руку общения обновленцам(XXXIX), теперь — и обновленцам, и митр. Сергию. Для них самое важное — кого признает и с кем в общении гражданская власть.

Принужден, кстати, сказать и о том, какой тяжкий удар нанесен был Православной Церкви в России восточными Патриархами их общением с обновленцами. Даже до нынешнего дня обновленцы спекулируют их именами, афишируют свое общение с Патриархами и этим единственно сильно поддерживают свой раскол и свои беззаконные реформы. Лишись они этой поддержки, их положение было бы смертельным.

Поэтому предложение Патриархов — самим обновленцам и православным в России «примириться», когда Патриархи поддержали и продолжают поддерживать обновленцев, явных беззаконников, не только практически несбыточно, но и просто странно. Какой же возможен мир между законом и беззаконием?! Если для кого здесь разница невелика, то для Православной России такой мир немыслим. Даже митр. Сергий, бывший обновленец, зная свой народ, это понимает.

Обновленцы подлежат осуждению и должны покаяться. И как горько и больно было среди издевательств и глумлений обновленцев, этих палачей Церкви и мошенников, лишиться нравственной поддержки восточных Патриархов, пережить и их измену! Бог свидетель этой русской православной скорби, доселе ничем не смягченной. Ему одному приносим ее. Он да зачтет ее для милостей Своих нам!

Если входить в общение с нелегальными религиозными обществами в России невозможно, то входить в общение с легализованными совершенно бессмысленно, как прежде, так и теперь, и именно потому, что они легализованы, что их признает гражданская власть. Придавать какое бы то ни было значение голосу митр. Сергия (как и обновленцев), с ним сколько-нибудь считаться, даже вообще входить с ним в беседу, отсюда просто нелепо. Это — голос из ГПУ.

Никакое слово и уст митр. Сергия без инициативы даже, а не только без цензуры и редакции ГПУ, за границу выйти не может. Нельзя делаться орудием политики ГПУ, Государственного Политического Управления большевиков. Я сам себе сейчас удивляюсь: неужели мне надо это кому-то доказывать? Если Патриарх был связан, то что же с теми, кто сдал свои позиции большевикам? Неужели не понятно? Не знаю, чем объяснить общение заграничных церковных объединений с русскими обновленцами и сергиевцами. Будем пока думать, что всему виной — неведение, без недочетов в разуме и совести.

Когда митр. Сергий посылал свое обращение к заграничным русским церквям с предложением — дать подписку о лояльности в отношении к большевицкой власти, наши заключенные и ссыльные епископы и священники задавали вопрос: «Неужели кто-нибудь клюнет на эту удочку?»

И вот один архиерей отозвался, «клюнул», другой даже приехал и вел, как полагается, и о чём нам тотчас сообщили, длинную беседу с агентом ГПУ.

«Боже мой! — говорили мы, — им-то что надо? Куда они лезут? Какая нужда? Нам не под силу. Неужели они не понимают, что митр. Сергию менее всего нужно общение с ними? Зачем затруднять человека, которому и так трудно? Своим отказом от него они бы освободили его от неприятных дальнейших обязанностей — исполнять в отношении к ним распоряжения ГПУ».

Так рассуждали мы тогда. Особенно казалось нелепым заводить эту связь с заграницей, когда столько уже усилий было сделано, чтобы отделаться от этой связи. Неужели заграничные об этом не знали? А теперь под лозунгом — долой политику из Церкви! — будете, по подобию нашему, пособниками большевиков по разрушению ваших собственных основ, способствуя распространению большевицкого влияния.

Настанет момент, когда будете поставлены перед необходимостью протестовать против войны с СССР. Да еще не раз, в разных видах ГПУ испытает вашу благонадежность и потребует доказательств верности вашей «каноническому» иерарху, и вы пожнете плоды своего законничества. Готовьтесь к этому, бедные законники, фарисеи нового завета, которые в покое за законностью утеряли смысл и дух вашего призвания!

Уже здесь, за границей, я вижу «Журнал Московской Патриархии», только что изданный митр. Сергием. Знакомое название. Еще в 1926 году митр. Сергий подавал просьбу позволить ему издавать журнал с таким названием. И вот теперь только он издан.

«Наши достижения!» — говорю я по-советски, глядя на этот журнал.

Значит заслуги митр. Сергия перед ГПУ велики. Через него ГПУ многого добил